И опять у братьев пошел спор-разговор об артели. Я слушал, а сам думал: опоздаем в ночное. Все ребята, наверное, уехали. Неужели отец забыл про свое обещание повести бедняцких коней на хорошие корма?
Но отец не забыл. Он вдруг поднялся и сказал:
— Ну, ты, брат, подумай как следует, мы еще поговорим, а я пока в ночное съезжу. Высмотрел я сегодня хороший клеверный лужок. Охота мне детство вспомнить, у костра посидеть с ребятами… Да и твою клячонку побаловать сладким клеверком…
Дядя Никита не возражал.
Отец постелил на костлявую спину кобылки дядин полушубок, сел на него боком, свесив ноги на одну сторону. Меня посадил впереди себя, и так шажком и поехали.
Деревенская улица была темна, тиха, даже собаки не брехали.
Потихоньку доехали к развалинам барского поместья.
Еще издалека я заметил на прежнем месте огонь костра. Вот так чудо! Значит, ребята расхрабрились, несмотря на проделки «нечистой силы». Мне стало весело: значит, пробудил я в них сознательность. Попытался от радости свистнуть, как Парфенька, да не сумел.
Неожиданно у костра нас атаковали громадные злые собаки. Они так и бросались на лошадь. Одни пытались схватить кобылку за морду, другие цеплялись за дядин полушубок и норовили стянуть его на землю.
— Эй, вы! — крикнул отец сидящим у костра. — Уймите псов!
От костра окликнули собак, и они, ворча, отступили и улеглись у ног своих хозяев.
И тут я разглядел, что на месте моих друзей сидят у огня незнакомые парни.
А на клевере пасутся их кони.
— Мир вам, и мы к вам, — сказал отец, слезая с коня.
Незнакомцы молча уступили место у костра. Их было двое. Третий спал, накрытый большим тулупом, и так громко храпел, что даже не проснулся от собачьего лая.
— Хозяин спит — батрак сторожит; хозяин гуляет — батрак пот затирает. Знакомая картина, — сказал отец.
Парни у костра негромко засмеялись, услышав такую присказку.
— Это Гришка храпит, — сказал один.
— Ишь, бедняжка, плотно поужинал, вот и умаялся, — пошутил отец.
Стало понятно, что брошенную ребятами позицию занял враг. И мне особенно показалось обидным, что враг этот так спокойно расположился, как дома на печке. Без всяких страхов перед «нечистой силой» — храпит себе в удовольствие…
Отведя взгляд от спящего Гришки, я с любопытством стал присматриваться к батракам, которых не видел еще ни разу в жизни, только читал про них. Что ж это за люди, почему они покоряются кулаку и работают на него? Ведь теперь советская власть, всем свобода, работали бы на себя! Плюнули бы на этого Гришку и на его отца, Тришку Чашкина, да и шли бы себе по домам. Пусть сами кулаки и коней пасут, и пашню пашут, и в извоз ездят…
Мне многое тогда было непонятно и очень хотелось расспросить батраков про их жизнь.
Но в это время отец стал рассказывать про свою жизнь. Как он с малолетства батрачил вот у этих помещиков, на лужке которых горит костерок, как умер отец и он ушел в город и поступил в «мальчики». А затем стал подмастерьем на фабрике. Как обучили его грамоте добрые люди, как он подружился с революционерами, которые были против царя и господ, как поднялось восстание на Красной Пресне и он, тогда еще совсем мальчишка, подносил патроны.
И так это было интересно, что все заслушались.
А потом сами батраки вдруг начали рассказывать про свою жизнь.
И тут я узнал, что Федя сирота, отца у него убили белые в гражданскую войну. У матери еще трое детей, и прокормиться никак нельзя. Служит он у кулака, за это Трифон дает ему весной и осенью коней, чтобы вспахать и посеять хлеб. Иначе бы пропали…
А у Мити тоже большая семья, а конь один. Земли-то много помещичьей дала советская власть, а обрабатывать ее на одной лошади трудно. Приходится исполу кулаку отдавать. У них в селе тоже такой, как Трифон, кулачина есть. И только за то, что он на своих конях поле вспашет, отдай ему половину урожая. Вот отец и послал Митю в батраки. Наказал до тех пор батрачить, пока на коня денег не заработает… Во всем приходится кулаку угождать, день и ночь работать, чтоб из нужды выбраться…
— Да, ребята, — сказал отец, — трудновато вам еще живется. Одну революцию мы сделали, вторую еще надо делать. Нужно организовать в артели бедняка и середняка, освобождать деревню от кулака…
— Оно бы, конечно, лучше, — тихо сказал Федя, оглядываясь на спящего Гришку…
— Да ведь когда это будет, — сказал Митя.
— Это от вас зависит. Вы почему не в комсомоле?
— В комсомол действительно идти надо! — сказал вдруг Митя. — Меня уж звали. Шут с ним, с конем. Теперь, говорят, есть такой трактор, в нем пятнадцать коней. Наши сельские в совхозе видали. Запрягли, говорят, в него пятнадцать телег, а ему нипочем, прет как хочет. Вот тебе и стальной конь! И правит им молодой парень! Почему не я? Потому что он комсомолец! Его комсомол на курсы послал.
— Ну вот, и тебя пошлет. А у кулака чему научишься?
И тут пошел горячий разговор о тракторах, о том, что Ленин предлагает крестьянам пересесть с коня простого на коня стального.
Только рассвет прекратил беседу. Проснулся, наконец, Гришка. Высунул рыжую лохматую, как у собаки, голову и ничего спросонья не поймет. Сидит против него у потухающего костерка пионер в красном галстуке. Откуда взялся? Как во сне. Протирает глаза:
— Ты, пионер, чего здесь?
— Я в ночном, а вот ты чего здесь?
— Я тоже в ночном… И тебя наши собаки не съели?
— Нет, проспали, как и ты.
— А почему Митька с Федькой не прогнали?
— Боялись тебя разбудить, хозяин, не хотели ссору подымать… Уж больно ты сладко спал, — сказал Митя. — Шутка ли, ты за ужином поросенка съел, он у тебя всю ночь в животе хрюкал…
— Врешь, это я сам! — сказал Гришка.
И батраки засмеялись.
— Вы чего это зубы скалите? Вот я отцу скажу! — погрозился Гришка.
— Ишь ты, какой злой! — сказал отец. — Смотри, на сердитых воду возят.
Гришка прикусил губы и стал собираться домой. Он был такой противный… И как это я принял его за бедняка! Когда батраки сели на коней, я крикнул им на прощание:
— Приезжайте еще, мы опять сюда приедем!
Гришка что-то проворчал в ответ, но я не расслышал.
Дядя Никита остался очень доволен, когда его кобылка вернулась из ночного надутая, как мячик. Соседские ребятишки сразу узнали, что я был в ночном на том же самом месте и накормил лошадь сладким клевером. Они, признаться, поехали на Гнилые Осоки, и кони их плохо ели ржавую болотную траву и колючую осоку. Но, к моему удивлению, никто из них не решался поехать опять на клеверную лужайку. Ни Парфен, ни Кузьма, ни смелая Маша.
В лапту они играли со мной охотно, а в ночное ехать не решались. Почему?
Оказывается, отцы-матери не велели.
Я и не знал, что все это время по селу в нарядной длинной юбке, метущей хвостом улицу, как лиса, носилась бойкая Фроська и где лаской, где угрозой, где хитростью добивалась своего.
— Вот что, тетка Лукерья, — говорила она Кузиной матери, поджимая губы, — Трофим Егорыч сердится, что твой Кузька с городским водится… Он, этот пионер, его любимый лужок клеверный потравил. Подбил ребят к барскому саду поехать. «Если, — говорит, — этот Кузька еще раз поедет с городским в ночное, я, — говорит, — покажу им кузькину мать». Смотри, тетка Лукерья, наш батька злой, он тебе пашню не будет пахать…
— Вот что, дядя Егор, — говорила она, щуря глаза, отцу Парфеньки, — ты своему парню не вели с городским в ночное ездить… Свекор-батюшка сердится. Жнейку тебе напрокат не даст… Да и молотилку не отпустит…
А Машиной матери прямо грозила:
— Ты и не мечтай от нас взаймы мучицы получить, если твоя Машка, бесстыжая девка, заместо парня будет в ночное скакать, наш клевер топтать!
Словом, хитрая бабенка провела такую работу, что в ночное я мог ехать только один-одинешенек…
— Что же делать, папа? С кем же я буду проводить беседу у костра?
— Я вот с батраками провел, — ответил отец.
— Значит, мне тоже вот так подъехать — и прямо к костру?
— А как же? Ребята тебя не прогонят.
— Ребята хотят со мной дружить, да родители не велят. Как нам родителей повернуть? Как им доказать, что дети их должны быть в пионерах?
— Думай, пионер, думай, — сказал отец.
— А в ночное я все-таки поеду. Найду ребят и сам к ним явлюсь!
— Правильно сделаешь, а то кто-нибудь другой явится.
Отец умел предсказывать. Когда я отыскал костерок бедняцких ребят, робко горевший на сырой земле у ржавого болота, там уже сидел у огня сын Трифона, Фролка, и о чем-то разглагольствовал. А ребята слушали.
— От городских этих все зло, — говорил Фролка, — городские — они завсегда деревенских обманывают. Наш хлеб едят, а нажрутся да над нами же смеются: «Несознательные, в нечистую силу верите!»
Какой подлец, как он ловко переиначивает мои слова!
— Вот и наши гостеваны, Гладышевы эти. Смотри-ка, явились и прохлаждаются. «Нам, — говорят, — отпуск. Нам, — говорят, — воздух вреден в городе-то». А если вреден, чего ты в деревне не живешь? Неохота, как мы, мужики, в земле-то копаться? Городская-то жизнь почище! Открыл краник — вода льется. Нажал кнопку — электричество горит. Тут тебе кино, тут тебе театр. А работать по часам, не то что мы — от зари до зари… И детей, как господа, в коротких штанишках водят… Учат их, чтобы ничего не делали, а нашим братом командовали!
— Врешь ты все! Не слушайте его, ребята! — Я выехал на свет костра.
— A-а, на воре шапка горит! — расхохотался Фролка.
Хотелось дать по морде этому нахальному кулацкому сынку.
— На мне и шапки нет, все ты врешь, — ответил я, сдерживаясь.
— Постой, я не вру. Вот скажи ты, не соври: на кого учишься, кем будешь, когда вырастешь?
— Я буду рабочим.
— Каким это рабочим?