— Вот чудеса! Выходит, я попал в резиновое озеро?! — задыхаясь, пробормотал Жоан Смельчак.
Не отступать ни при каких обстоятельствах — таково было неизменное правило Жоана, и он решил выдержать и это испытание. Берега почти скрылись из виду, а юноша все плыл и плыл. Он безгранично верил в себя, в силу своих рук и был убежден, что воля приведет к победе…
— Эй, бесова душа! Заплачь же наконец! — подстрекнула его волна, выплевывая из своей пасти пену.
Возмутилась какая — то рыбка и тихо булькнула:
— Ну, на что это похоже? Так не годится. Ты не даешь мне и моим подружкам мирно подремать в тишине, ты взбаламутил всю воду. Иди же наконец ко дну, несчастный!
Чайка, то и дело садясь на воду, вкрадчиво уговаривала Жоана:
— Плыви обратно! Заплачь! Зарыдай! Моли о пощаде! Ведь ты идешь по дороге Несчастий. Так почему ты прикидываешься счастливым и почему у тебя такой вид, как будто на твою долю достался великий выигрыш?
Мудрая сова — голова ее увенчана была митрой, а глаза застилала пелена: поэтому дном и ночью летала она в непроглядной тьме, — шепнула Жоану:
— Хочешь полакомиться апельсинчиком? Так послушай моего совета, разыграй комедию. Притворись, что ужасно страдаешь. Будь лицемером. Солги. Выпроси апельсин, Христа ради, как милостыню. Ну, не будь же глупцом, поплачь хоть капельку!
Но Жоан Смельчак решительно отверг этот совет и, собравшись с духом, запел во весь голос. И его голос, звонкий и мужественный, смирил ярость вод. Волны улеглись, их ропот смолк. И как сигнал к отбою пронесся над озером легкий вздох ветра, сменившего гнев на милость. Два-три взмаха, и Жоан Смельчак достиг берега и вступил в апельсиновый сад, обремененный золотистыми плодами.
Вполне понятно, что Жоан словно одержимый со всех ног кинулся к ближайшему дереву, желая сразу же сорвать с него десяток-другой плодов. Но внезапно, как по мановению волшебной палочки, апельсины съежились, стали величиной с горошину, взмыли вверх и — крак! — лопнули с оглушительным треском.
Задетый за живое и опасаясь новых неожиданных сюрпризов, Жоан Смельчак подкрался к другому дереву. На этот раз апельсины не улетели. Они превратились в позолоченные кукольные головки и показали ему язык.
— Прежняя шутка была остроумнее, — заметил Жоан. И направился к мандариновому дереву, втайне надеясь сорвать какой-нибудь зазевавшийся мандарин. Но как бы не так! Завидя его, плоды посыпались с веток, точно резиновые мячи, и разлетелись в разные стороны.
Тогда, решившись в последний раз попытать счастья, Жоан Смельчак на цыпочках пробрался к четвертому дереву. Увы! Будто сговорившись, апельсины и мандарины расправили крошечные голубые крылья и преспокойно взвились под облака. Забыв на мгновение про свой голод, Жоан во все глаза глядел на это поразительное зрелище, на эти крылатые золотые шары. В восторге он воздел руки к небу и воскликнул:
— Поздравляю тебя, злой волшебник! Поздравляю и от всего сердца благодарю за эти незабываемые минуты, самые яркие и прекрасные в моей жизни! Благодарю тебя! Но послушай теперь, что я тебе скажу. Оставь меня в покое. Прекрати свои выходки! Довольно! Неужели ты еще не понял, — для меня счастье как раз в том и заключается, что я упорно преодолеваю все преграды, которые ты воздвигаешь на моем пути. Терзай других. Слышишь! Терзай других!
Жоан Смельчак умолк и тут же почувствовал, что тело его деревенеет и кровь застывает в жилах. Пожелал он повернуться, и не смог. Пожелал опустить руки — не тут-то было! Пожелал переступить с ноги на ногу — как бы не так! Казалось, какие-то таинственные корни прикрепили его к земле.
Но когда какая-то шустрая птица стала вить на Жоановой голове гнездо, юноша с ужасом убедился, что стал деревом.
Глава 3ХРУСТАЛЬНЫЙ ХОЛМ
«Хуже всего то, что я не могу двинуться с места», — размышлял Жоан Смельчак, обреченный, точно паралитик, на полную немоту и неподвижность; он и пальцем не в состоянии был пошевелить без помощи волшебного ветра. Да к тому же стоял он совсем голый, и ничто не защищало его от солнца и от дождя.
— Не понимаю, почему деревья и кусты не носят одежды. Надеть бы им брюки, пиджак, рубашку с высоким воротничком и галстук, крахмальную манишку, — рассуждал он, чтобы хоть как-то скоротать томительные зимние вечера. — Кто осмелится утверждать, что дубу не к лицу был бы плащ, такой, как носят в Алентежо, а буку не пошла бы шапка из козьего меха? Или каштанам шерстяная куртка? А сосны, торжественные, величавые сосны, я и представить их себе не могу без фрака и траурного крепа на цилиндре. А я? Вот несчастье!.. — И, горестно вздохнув, он заключил: — Ладно, пусть дадут мне непромокаемый плащ, он все же предохранит меня от простуды.
Но не только это стояние нагишом вызывало недовольство у Жоана. Каждый день преподносил ему горькие неожиданности. Однажды утром в черном зеркале пруда он поймал свое отражение и убедился, что волосы его стали очень похожи на зеленую листву, и разрастались они без всякого удержу.
— Хорошо бы к парикмахеру сходить, — мечтательно прошелестел Жоан. — С эдакой поэтической шевелюрой людям и на глаза показаться стыдно.
Но еще мерзостнее стало Жоану, когда одолел его нестерпимый зуд, от которого он едва не сошел с ума.
«Наверное, я подхватил корь. Или оспу…» — думал Жоан Смельчак, впадая в отчаяние, ибо никак не удавалось ему почесаться.
А на следующий день все его тело, руки, ноги, голова, губы и нос покрылись бесчисленными язвами.
Ничего не поделаешь, придется молча страдать, ведь по соседству не было дерева-лекаря, которое промыло бы его раны и наложило бы на них пластырь из коры, смоченной горячим соком. И когда эта проказа донимала Жоана особенно крепко, мимо него прошли двое влюбленных.
— Посмотри, какое прелестное дерево! Все в цвету… И как чудесно пахнет!
Жоан Смельчак едва не задохнулся от бешенства:
— Нет, вы полюбуйтесь только на этих глупцов! Им и дела нет до чужого горя. Они еще восторгаются моими болячками. Все в цвету, говорите? Вам бы вот такое цветение. Объявись у вас сотня таких злющих нарывов, вы завели бы иные песенки.
Но влюбленные — какое им дело было до страданий Жоана-дерева — расположились в тени его ветвей и, услаждая друг друга словами, не предназначенными для чужих ушей и томимые страстью, клялись в вечной любви, и, чтобы увековечить эти клятвы, милая пара вырезала на голенях Жоана Смельчака два сердца пронзенные стрелой.
— Только мне этой татуировки еще не хватало! — негодовал Жоан Смельчак, истекая соком, который, точно кровь, струился из свежих порезов. — Увидят меня птицы с такими метками и засмеют вконец. Ну и мерзавцы эти влюбленные!
И, поддавшись искушению, он воззвал к ветру на особом, древесном языке, который людям был непонятен:
— Сеньор Ветер, будьте добры — сорвите с меня ветку, которая потолще, и я размозжу головы этим бесстыдникам.
Но сеньор Ветер, пролетая на своем невидимом самолете, даже не обернулся в его сторону. И Жоан Смельчак так и остался у входа в сад, голый и одинокий, с воздетыми к небу руками, а тело его было сплошь усеяно кровавыми язвами, которые люди почему-то называют цветами.
Как-то раз, на той же неделе, Жоан Смельчак увидел, как из соседнего леса вприпрыжку выбежала девочка. Кожа у нее была белая, точно снег, глаза зеленые, с золотыми искорками, а волосы цвета меда. Она ходила по ежевику и теперь возвращалась с полной корзинкой.
— Какое чудесное дерево! Такое мне и нужно для качелей! — обрадовалась она.
И, легкая, точно птичка, она мигом вскарабкалась на Жоана Смельчака и привязала к его рукам веревки. И вот качели готовы: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз; сердце у девочки всякий раз замирало от страха, но она улыбалась, и Жоана радовали ее губы, черные от ежевичного сока. Сначала «дерево-поневоле» возмущалось этой забавой. Веревки все больше и больше впивались в тело и натирали кожу. Но мало-помалу Жоан Смельчак привык к тоненькой девочке с волосами цвета меда и нежным личиком и так привязался к ней, что если она не приходила, он сох от тоски. Не раз Жоан просил пройдоху воробья: «Поговори с ней от моего имени. Пожелай ей доброго утра. Скажи, что зеленая шляпа ей очень к лицу.» Но проказник воробей не передавал Жоановых комплиментов; он лишь ехидно посмеивался и часто непристойным образом пачкал зеленую шляпку девочки с волосами цвета меда. С наступлением осени малютка исчезла, и Жоан Смельчак до того опечалился, что стал терять свои волосы-листья. И теперь он стоял печальный и лысый. И, убедившись, что не суждено ему проведать, где и как живет эта девочка с волосами цвета меда, Жоан Смельчак принялся оплакивать ее, а слезы ему давала всякий раз утренняя роса.
Однажды перед ним нежданно-негаданно предстал широкоплечий и ясноглазый старик в красном колпаке. За поясом у него был топор. Он долго осматривал дерево и, наконец, громко сказал:
— Нет сомнения. Это он, Жоан Смельчак.
Юноша хотел было подтвердить, что так оно и есть, что он и в самом деле Жоан Смельчак, но поди-ка поговори, когда тебя не колышет ветерок.
— Бедняга! Да ты и слова-то вымолвить не можешь. Только на языке цветов — их аромат нам внятен — мы можем объясняться с тобой. Погоди немного, я тебе сделаю рот.
И во мгновение ока острым топором старик прорубил в коре огромный рот с губами, деснами, языком, зубами — словом, всем, что необходимо.
— Ну вот. Теперь говори, сколько душе угодно.
Жоан затрепетал от радости — наконец-то оковы молчания сброшены. Его лубяные губы с трудом зашевелились, и он пробормотал деревянным голосом:
— Да. Я действительно Жоан Смельчак. Меня заколдовал злой волшебник.
— Это я отлично знаю, дружок. И думается мне, что он не собирается вернуть тебе прежний облик.
— Неужели я навсегда здесь останусь? — ужаснулся Жоан.
— Навсегда… Если только… — Старик явно колебался.
— Если только что?! — с тревогой переспросил Жоан.
— Если только ты не вступишь со мной в сговор… — решился сказать старик.