— Уйдем отсюда, сказал я жалобно. — Не нарывайся на неприятности, Конан.
Он тут же постучал в дверь. Как бы в ответ на мое предостережение. Ему никто не ответил, и я было обрадовался.
— Нет здесь никого, — сказал я. — Видишь сам. Пошли отсюда.
Но он тихонько приоткрыл дверь, и на крыльцо тут же высунулся остроухий пес. Морда у пса была исключительно веселая, и весь он был такой молодой и дурашливый. Конан позволил псу обнюхать свои руки, после чего животное совершенно растаяло и начало ластиться и подпрыгивать, норовя лизнуть его в физиономию. Я вытаращил на пса свои круглые глаза, чтобы проверить поймет ли неразумный зверь, с кем имеет дело. Пес что-то там понял. Во всяком случае, перестал скакать, рискуя уронить меня на пол и растоптать своими ужасными лапами. Он опустил хвост и уплелся в глубину дома. Конан вошел за ним.
Притолока была настолько низкой, что моему киммерийцу пришлось сильно нагнуть голову, чтобы не посадить себе шишку на лоб. Я шмыгнул следом, и мы оказались в просторных и совершенно темных сенях. На бревенчатых стенах угадывались разнообразные предметы сложного крестьянского обихода, а также большое количество пауков. Я их шкурой чувствую.
Конан остановился посреди помещения и громко поздоровался. Как мне показалось — наугад, потому что в первую минуту я никого не увидел. Масляный светильник стоял на окне, и от него было больше копоти и чада, чем настоящего света.
Затем мое зрение начало привлекать к полумраку, и я рассмотрел двоих, устроившихся на груде рваного тряпья в углу.
Во-первых, имелся бродяга, вроде нас. Шляются по всему миру такие вот неприкаянные личности, обвешанные оружием с головы до ног, в поисках с кем бы подраться, кого бы пограбить.
Размеренный труд на земле или в какой-нибудь пуговичной мастерской вызывает у них отвращение, и оно, в общем-то, вполне закономерно, если вдуматься: работаешь, работаешь, ковыряешься в земле, света белого не видишь, а потом явился такой вот искатель легкой поживы — и ограбил. Какой, спрашивается, смысл в честном труде? Лучше уж самому отправиться в странствия. Я так это понимаю.
Я попробовал прочитать его мысли, чтобы не тратить времени на выяснения, кто он такой да что здесь делает, но натолкнулся на преграду. Я успел услышать только обрывок, вроде «нелегкая принесла», после чего все мгновенно стихло. Перестать думать он не мог, такое никому не под силу. Значит, он почувствовал, как я залез к нему под черепушку, насторожился и принял меры.
Ай-ай-ай. Стало быть, не простой это искатель приключений, а с начинкой. Нечто вроде пирога: сверху подгоревшая корочка, а внутри сочное мясо. Тут вся хитрость в том, чтобы добраться до сути, не поддавшись на обман внешнего вида.
Я присмотрелся к бродяге повнимательнее. Бог он, что ли… С богами нам уже приходилось встречаться. И ничего, между прочим, одолели. Я давал Конану ценнейшие советы, и он поступал согласно моим рекомендациям, так что в конце концов все в наших отношениях с богами сложилось наилучшим образом.
И если я пойму, что за божество мы повстречали в заброшенном доме, и подберу к нему ключ, а Конан все сделает так, как я присоветую, то…
Да нет, этот тип не может быть богом. Больно уж гнусный вид у него. Скорее, какой-нибудь захудалый великан, потому что для порядочного великана ростом он явно не вышел. Великанов я, как нетрудно догадаться, очень не люблю: они слишком большие и как следствие — чересчур о себе мнят. А я хоть и крошка, с их точки зрения, по стою гораздо большего.
А во-вторых, там была девушка. Такой невинный стебелек, сероглазенький, с жалобным ротиком. Еще одна коварная видимость с начинкой. У нее, правда, мысли были самые обыденные — насчет ужина.
Вот с ними-то Конан и поздоровался. Меня, естественно, представить новым знакомцам забыл, так что мне пришлось позаботиться об этом самостоятельно.
Я вышел вперед и сказал:
— Я Пустынный Кода. Здесь очень сыро, я не привык. А это Конан. Он тоже мокрый, как собака. Он устал еще сильнее, потому что нес меня на руках. Хотя он привык. Он человек.
(Потом, кстати, оказалось, что из нас четверых в этой хибаре только один Конан и был человеком в полном смысле слова.)
Выслушав мою речь, девица поднялась, наклонилась надо мной и ласково взяла за подбородок.
— Ух, какие глазищи, — проговорила она дурашливым тоном, обращаясь к своему приятелю. — Посмотри, Гримнир. Ну разве он не прелесть? Пустынный Кода! Никогда таких не встречала. Лапушка.
Честно говоря, я оскорбился. Да будь мы где-нибудь в Куше, Хоршемише или даже в Туране, любая девица при виде такого, как я, умчалась бы в ужасе куда глаза глядят и потом неделю ходила бы обвешанная колокольчиками, дабы отогнать мое зловредное влияние. А здесь — никакого почтения.
— Я Пустынный Кода, — прохрипел я своим самым низким, зловещим голосом. — Я насылаю бедствия и ураганы, я источник зла и коварства…
Девица, улыбаясь, перевела взгляд на Конана, и я чуть не помер от злости, увидев, что и он улыбается с самым дурацким видом. А еще друг называется. Прошел со мной через столько испытаний — и вот, нате: насмехается.
— Вы, наверное, голодны, — продолжала девушка. — Мы поделимся с вами хлебом и лепешками из лебеды. Очень вкусно, если горячие. Я сама пекла.
— Чей это дом? — поинтересовался Конан.
— Мой.
Девушка повернулась к окну и взяла с крышки узенького сундука, что невидимо притулился возле окна, две треснувших глиняных кружки. Одну из них совершенно явно лепил пьяный гончар, такой кривобокой и пузатой она была; вторая же оказалась тощей, а щербинки на ее краях торчали, точно оскаленные зубы. Ядовито-зеленая ящерица, пробужденная от дремы, шмыгнула с сундука и быстро пробежала по полу, исчезнув в какой-то щели.
Девушка сняла корзинку, свисавшую на веревке с потолочной балки, вытащила оттуда лепешки неприятного темно-серого и коричневатого оттенков.
Из кувшина она налила нам прокисшего молока, выдала по куску хлеба и уселась вновь на тряпье, наблюдая, как мы угощаемся. Конан скроил ужаснейшую рожу, однако от еды не отказался. Мне кажется, он и вонючего крокодила бы съел, если бы ему предложили. На редкость прожорливый тип. Впрочем, обо мне он думает то же самое.
Странно, размышлял я, поглощая лепешку, такая эта девица — если отвлечься от ее манер и глупых мыслей — хорошенькая, а живет в отвратительной дыре, где пахнет кислятиной и перепревшим сеном.
Дождь, как будто надумав что-то новенькое, внезапно переменил направление и косо забарабанил прямо в окна. Ящерица высунула нос из щели, недовольно шевельнула длинным хвостом и опять замерла.
От наших с Конаном мокрых, плащей начал распространяться едкий запах псины. Я страдал от вони. Конану, разумеется, подобные мелочи нипочем. Он насытился и начал благодушествовать. И девчонка эта ему крепко понравилась. Вероятно, он считал ее человеком. А я к концу трапезы готов был поклясться, что она — кто угодно, только не человек. Таилось в ней нечто нехорошее. Возможно, даже опасное. И следовало отнестись к сией особе с сугубой осторожностью. Что я и намеревался посоветовать Конану. Нечего знаться с кикиморами, не разведав наперед все их намерения.
— Я Эрриэз, — произнесла девушка, и я насторожился. Мне показалось, что она прочитала мои мысли. — А это Гримнир, странствующий воин.
Конан также назвал свое имя и сообщил этим двоим, что он тоже странствующий воин.
В темном углу невидимо зашуршала мышь или еще одна ящерица, я не разглядел. Лампа на подоконнике коптила отчаянно, распространяв дым и тьму. Гиблое здесь место. Хоть я сам и стихийное явление, но нелюди не люблю. А эти двое в доме были нелюдями. И они прямо-таки вцепились в моего Конана, я это видел. Им что-то нужно от него.
Мы жевали и пили молча и очень громко глотали в полной тишине. Тишина эта была удручающей. К тому же ящерица действовала мне на нервы. Наконец, я не выдержал и потребовал, чтобы меня уложили спать. Я промок, устал, продрог, измучен процессом жевания. Конан попросил разрешения устроить меня на сеновале, поскольку я могу упасть, когда буду карабкаться по лестнице. Все-таки он не так уж бессердечен — для человека. Время от времени вспоминает о том, что я боюсь высоты. Сам-то он ничего не боится, и когда-нибудь это погубит нас обоих.
Мы вышли в темные сени. Здесь дождь стучал намного громче, чем в комнате, и было побольше воздуха.
— Конан, — сказал я шепотом, — уйдем отсюда. Здесь плохое место.
Он хмыкнул.
— Здесь что-то затевается, — сказал он. — Не верю я, чтобы эта девица здесь жила. И Гримнир, странствующий воин, неспроста рядом с ней объявился. Неужели тебе не интересно, чего они хотят на самом деле?
Я сказал, что совершенно не интересно. Мои мечты Конану известны. Я хочу отправиться в такие земли, где сухо и тепло.
Конан потрогал мои уши, обнаружил, что они полыхают от жара, и, кажется, испугался, что я заболел. А я не заболел, я просто очень рассердился.
— Нелюдь эта Эрриэз, — сказал я. — И Гримнир тоже не человек, Конан. В самом лучшем случае — великан, только маленький. Недокормленный, наверное. А такие — самые злющие из всех. Надо уносить отсюда ноги, пока не поздно. Они втравят тебя в поганое дело. У них и замысел уже наготове. Послушал бы ты меня хоть раз в жизни.
Конечно, спорить с ним бесполезно. Я даже думаю, что Гримнир, или как его там, уже успел ему что-то внушить. Нелюди на подобные штуки горазды.
Конан пощекотал меня за ухом и сопроводил на чердак, где велел спать и ни о чем не думать. И ушел.
Я долго валялся на прелом сене, стараясь поменьше его нюхать, и слушал дождь, который к вечеру поутих и теперь деликатно бродил по крыше. Беда была в том, что я ничего не мог здесь натворить. Землетрясения здесь невозможны. Ни чума, ни холера, ни оспа мне не помогут: нет ни большой скученности населения, ни жаркого климата, ни чужеземных кораблей — ну просто ничего. Я без всего этого как без рук. Что еще бывает? Ураган? Исключено. Пыльная буря? Ой, мама, мамочка, какая еще пыльная буря. Мерзкая мокрая капля, просочившись сквозь крышу, стукнула меня по носу. Я даже