Все эти платья шились на ребенка, пусть даже этот ребенок был заперт в теле юной девушки. Мое отражение в зеркале недоумевало, не веря в себя, и я не чувствовала себя собой в этом шелке цвета мрамора и тумана, в платьях с оборками на крошечных рукавах, в блекло-серой парче, в блекло-голубом атласе, расшитом перламутром. Я терялась, превращалась в призрака, в тень себя, в блеклого мотылька, одного из тех, чьи крылья хранила в шкатулке, – и мне не хотелось оставаться этим мотыльком.
Потому что с портрета в гостиной на меня смотрела моя мать – восхитительная, сияющая красавица, именно такая, как я ее запомнила: золотоволосая, величественная, в зеленом бархате платья, с цветущей веткой яблони в руке.
Я никогда не думала о том, что хочу быть похожей на нее, потому что, наверное, она умерла раньше, чем я успела осознать это желание, а потом моя жизнь превратилась в белый туман скорби, но сегодня я впервые почувствовала обиду.
Те девочки, нежданно для меня названные моими сестрами, были бледны и черноволосы, со злыми глазами некрасивых умниц. Тонкогубые, угрюмые, вечно сутулые, похожие на воронят, они сейчас веселились где-то там, с другой стороны моего мира, и чужая мне женщина, которой принадлежала треть этого дома, смотрела на них так, как на меня никто никогда не посмотрит.
С тем восхищением, с которым лишь мать может смотреть на свое дитя, каким бы некрасивым и несовершенным оно ни было.
Когда няня пришла ко мне, чтобы посвятить положенное время рукоделию, я попросила ее помочь мне сшить платье, не похожее ни на одно из тех, которые я привыкла носить. Она посмотрела на меня с сомнением и кивнула, снисходительно потакая капризу несчастного ребенка. Но пообещала, что завтра пришлет трех мастериц и посыльного, который купит все необходимое.
Ночью мне снилось, что я стою у постели няни.
Она спала беспокойно, прядь волос прилипла ко лбу, голова металась по подушке, а я стояла, смотрела и думала, что знаю, лабиринтами каких кошмаров она сейчас ходит.
И улыбалась.
Я хотела платье цвета зимних сумерек, искрящееся серебром и синью, со шлейфом невесомым и легким, похожим на морозные цветы на окне.
Или такое платье, чтобы оно было похоже на лунный свет, падающий на сад морозной ночью, чтобы темный бархат подола был украшен сияющими кристаллами и моя бледная кожа, мои белые волосы превращали меня в тонкую лунную принцессу, спустившуюся в людской мир.
Я хотела платье цвета алого яблока, цвета темной крови, но юным девушкам носить такое было не к лицу, поэтому я молчала, упрямо стиснув губы, и резала ножницами серебристую парчу, руководила пятью служанками, вышивающими снежинки на длинных рукавах. Я сама выбрала и ткань, и нежный мех благородного белого цвета, и фасон я тоже выбрала сама, потому что нянюшка моя – жалость такая! – слегла с недугом.
Если мать моя, златовласая дева яблонь, была похожа на дух ранних туманов, на цветущее божество весенних сумерек, то я в смелых мечтах представляла себя воплощением снежного утра, чародейкой из сказки, у которой было волшебное зеркало, превращающее в лед сердца тех, кто смотрел в него. Я грезила этим три дня: в первый я едва смогла заснуть от усталости, во второй я исколола иголкой пальцы так, что пришлось отложить ее и алчно смотреть, как пять служанок, усталых, безропотных, продолжают работать – от утренней зари и до вечерней, а потом при свете десятков свечей.
На третий день я примерила три платья, и каждое из них мне понравилось.
На четвертый моя няня умерла.
Я ходила по дому бледной тенью, одетой в черный бархат, и прятала за печалью и смутную радость от обретенной свободы, и удовольствие, с которым я касалась перил и стен, серебряных вилок и дорогих тканей, – то удовольствие, с которым я ела, с которым читала и гуляла по саду. Я прятала за печалью странное любопытство, потому что мир вокруг я открывала заново, заново училась ходить, дышать и смотреть, будто бы все это время, все эти долгие годы я спала в уютном коконе и сейчас наконец смогла взлететь и расправить крылья.
Мотыльков в моей спальне больше не было.
Дом притих.
Слуги ходили сонные, пугливые, с серыми лицами, потухшими взглядами.
Управляющий моего отца приехал на похороны – то ли из страха за меня, то ли из желания проверить и разузнать, все ли тут в порядке. Он удивился, увидев меня, и в глазах его засияла странная, неприятная мужская алчность. Я сидела за обеденным столом напротив него – между нами было расстояние в восемь пустых стульев с одной стороны и восемь с другой – и улыбалась, делая вид, что не вижу этой алчности, не замечаю того, как он присматривается к изменениям в доме, к моим платьям, к моему поведению, и что я не догадываюсь, что он напишет чужой женщине обо всем, что увидел.
Я была предельно мила, и что-то такое, спрятанное в глубине моих мыслей, подсказывало, что это лучший способ отвести все подозрения и остаться свободной.
Ночью мне снилось, что я стою у его постели, – так же, как снилось, что я стою у постели няни. Он был бледен и худ, отвратительно жалок, его руки были похожи на белесые корни растения, его глаза блестели во тьме, и рот был полураскрыт, зияя черной ямой. Он тянулся ко мне, но не мог дотянуться, глупое, бессильное существо, падал на колени передо мной и что-то просил, пытаясь схватить мои щиколотки липкими холодными пальцами. Я стояла босая, в одной рубашке, распущенные волосы доставали мне до талии, и улыбалась, глядя, как он корчится от недостатка воздуха, заходится кашлем больного, как темнеет на его ладони пятно крови.
Он уехал на следующий день после обеда в спешке, я успела застать его у дверей и принять путаные извинения.
Он был бледен и за ночь будто бы похудел еще больше.
Потом мне сказали, что он умер у себя дома тем же вечером и что болезнь, поселившаяся у него в груди, изъела его внутренности насквозь.
После этого мне приснилась мама.
Она улыбалась и сидела у меня на кровати, а я лежала рядом, положив голову ей на колени, и думала о своем.
Ее руки перебирали мне волосы, в воздухе стоял аромат яблок и тумана, и большие белые мотыльки, по которым я даже немного соскучилась, летали по комнате.
На следующую ночь она снова пришла ко мне, красивая, как королева весны, и, стоя в пятне лунного света, падающего на пол сквозь широкое окно, протянула мне руку, предлагая идти за ней сквозь зимнюю ночь, по снегу и облакам, наперегонки с ветром, туда, где звучит дивная музыка.
У меня было бальное платье цвета серебра и звезд, отороченное белым мехом, со снежинками на рукавах. У меня было ожерелье из бусин, похожих на застывшие капли прозрачной воды. У меня были гребни для волос в виде серебряных веточек и тонкие, как паутинка, чулки.
Мама протянула мне пару белых парчовых туфелек, как раз на мою ногу, маленькую и узкую, почти детскую.
Много где мы побывали в ту ночь.
На снежных равнинах, где нет конца и края ни белому безмолвию, ни черной бархатной тьме, где в завываниях ветра слышится и флейта, и виолина, и голос, поющий о потерянных в темноте.
Под пологом леса, в царстве Короля-оленя, где у холодных костров танцевали с бубнами и свирелями духи в масках животных и откуда-то из еловой тьмы смотрели за нами сияющие зеленью и желтизной звериные глаза.
У замерзших рек, на берегах которых под лунным светом я кружилась в хороводе с тонкими печальными девами, чье дыхание было холоднее воды, заключенной в ледяную тюрьму, и слушала их песни о предавших любимых и о вечности среди водорослей и тьмы.
В руинах древних дворцов, сквозь стены которых проросли сады, а плющ полз по ним вверх, цепляясь за камни. Крыши зияли дырами, в витражах не хватало стекол, на полу лежали скелеты птиц, снег и сухие листья. Меня представили семерым принцам, каждый из них был красив по-своему: как зимняя тьма, как осенний туман, как горы, лес или темные омуты, как песня, звучащая над полем брани, как плач о том, что не сбылось и не сбудется никогда. У первого были холодные тонкие пальцы, у второго волосы напоминали пух на отцветшем чертополохе, третий, четвертый и пятый носили вместо корон черепа, шестой – корону из алых рубинов, а седьмого я не могу описать.
Мы с ними танцевали в огромном зале, вокруг дерева, проросшего ровно посередине, и рядом были сияющие фигуры бледных существ в белых одеждах.
Таяли тонкие свечи, огонь их был холоден и стыл, пела флейта, вторила ей виолина, моя ладонь лежала в чужой ладони, и я смеялась, следуя за кем-то настолько прекрасным, что ни один из сынов человеческих, которых мачеха прочила мне в женихи, не мог сравниться с ним ни в стати, ни в грации.
Я оказалась в разных местах, одинаково волшебных, и потеряла счет времени, потому что там, куда я попала, само понятие времени исчезало, рассыпалось снежной крупой, стиралось, как надпись на стене стирается, как выцветают узоры на ткани. Моя мать вела меня и тех, кто хотел следовать за мной как свита, путями, которыми не ходят люди. Мы перемещались через тени, вьюгу и отражения, и все, что могло стать дверью, становилось ею – стоило лишь увидеть в этом дверь.
И когда я поняла, что устала, я улыбнулась своим спутникам: тому принцу, волосы которого напоминали пух чертополоха, и тому, чьи глаза горели ярче зимних звезд, – и выпустила их руки, чтобы взяться за руку матери.
Волшебный танец прекратился, и в древнем дворце стало тихо, замерли принцы, замерли фигуры в белом, лишь ветер выл где-то высоко-высоко над разрушенной крышей.
Вдвоем с матерью мы прошли сквозь старинное зеркало, изъеденное со своей изнанки сыростью, в темную гостиную, теплое человеческое жилье. Здесь горел камин, в кресле рядом с ним дремала седая женщина, и было слышно, как воет ветер, как тикают часы, как где-то недалеко, за стеной, кто-то смеется и мучает других своим пением.
С праздников иной стороны мира мы попали на праздник людской, и так началась лучшая зима моей жизни.