ящую передо мной женщину.
Сидзуко выглядела довольно изможденной, но это не лишало ее обычной привлекательности. Бледность была природным свойством ее кожи, и в теле ее по-прежнему таилась грациозная и упругая сила. Она всегда словно светилась изнутри, и это непостижимое очарование не было утрачено ею. Контуры ее фигуры в кимоно из старинной фланели казались мне, как никогда прежде, обворожительными. Глядя на выразительные линии ее рук и ног, скрытых колеблющейся при каждом движении тканью, я мысленно дорисовывал все остальное.
Пока мы с Сидзуко вели рассеянную беседу, в моей затуманенной голове созрел сумасшедший замысел. Он состоял в том, чтобы снять какой-нибудь уединенный домик, который стал бы местом наших тайных свиданий.
Едва дождавшись ухода прислуги, я привлек Сидзуко к себе и стал покрывать ее лицо поцелуями. Сжимая ее в объятиях и ощущая сквозь ткань тепло ее тела, я на ухо шептал ей о только что созревшем у меня замысле. Слушая меня, Сидзуко не только не пыталась отстраниться, но, напротив, согласно кивала.
Как описать наши встречи, эти двадцать дней блаженства, пролетевшие словно в бреду?
Я снял небольшой домик в Нэгиси, по виду напоминавший старинный амбар, и договорился, чтобы в наше отсутствие за ним следила старушка из соседней лавчонки, торгующей дешевыми сластями. Этот домик и стал местом наших упоительных свиданий. Мы заранее уславливались с Сидзуко о встрече и приходили туда, как правило, в дневное время. Здесь, в этом домике, я впервые изведал, что значит яростная, неистовая страсть женщины.
Впрочем, здесь не место углубляться в мои любовные приключения. Когда-нибудь я напишу об этом отдельную книгу, пока же ограничусь рассказом о любопытном факте, который узнал от Сидзуко в одну из наших встреч.
Речь идет о парике г-на Коямады. Оказывается, он стыдился своей лысины и не хотел показываться перед женой в столь неприглядном виде. Поэтому он и решил приобрести парик. Когда он поделился своим намерением с Сидзуко, та со смехом принялась его отговаривать, но он заупрямился, точно ребенок, и сделал по-своему.
– Почему вы до сих пор молчали об этом? – спросил я Сидзуко.
– Мне было неловко рассказывать о таких вещах, – ответила она.
После двадцати дней наших тайных встреч с Сидзуко я подумал, что не появляться долее в ее доме неприлично, и как-то раз с невинным видом переступил порог ее гостиной. Проведя с ней час в самых благопристойных беседах, я вызвал такси и поехал домой. По неожиданному стечению обстоятельств шофером оказался тот самый Миндзо Аоки, у которого я когда-то купил перчатки. И вот из-за этой случайности я вновь погрузился в, казалось бы, навсегда оставивший меня кошмар.
Если не считать перчаток, все было таким же, как месяц назад: и руки, лежащие на рулевом колесе, и старое синее демисезонное пальто (оно было надето прямо на рубашку), и напряженные плечи, и ветровое стекло, и зеркальце над ним.
Я вспомнил, как в прошлый раз, решив испытать водителя, произнес: «Сюндэй Оэ». И в моей голове сразу же всплыли и лицо Оэ на фотографии, и зловещие его сочинения, и рассказы о его странном образе жизни. В конце концов у меня даже возникло ощущение, что Сюндэй сидит рядом со мной в машине. Неожиданно для самого себя я вдруг обратился к шоферу:
– Послушайте, Аоки, а все-таки когда именно г-н Коямада подарил вам перчатки?
– Что? – В точности как месяц назад, шофер повернулся ко мне и с тем же изумленным выражением произнес: – Как вам сказать? Точно помню, что в прошлом году, в ноябре… Постойте, постойте, как раз в тот день я получил зарплату и еще подумал, что в этот день мне часто делают подарки. Значит, это было двадцать восьмого ноября. Точно, ошибки быть не может.
– Так, стало быть, двадцать восьмого ноября… – повторил я за ним словно в забытьи.
– Что-то я не пойму, почему эти перчатки не дают вам покоя. Может, какая история с ними связана?
Не отвечая на его вопрос, я всматривался в небольшое пятнышко на ветровом стекле. Мы, должно быть, проехали четыре или пять кварталов, а я так и сидел, погруженный в свои мысли. Внезапно я встрепенулся и, тронув водителя за плечо, чуть не закричал:
– Послушайте, это было в самом деле двадцать восьмого ноября? Вы сможете повторить это на суде?
Водитель забеспокоился.
– На суде, говорите? Видать, дело серьезное. Но перчатки я получил точно двадцать восьмого. У меня и свидетель есть, мой напарник. Он видел, как дело было. – Аоки отвечал обстоятельно, как видно понимая, сколь важен для меня его ответ.
– Знаете что, поворачивайте назад! – приказал я шоферу, и тот, явно перепугавшись, послушно развернул машину.
Подъехав к дому Сидзуко, я выскочил из машины и вбежал в переднюю. Схватив за руку служанку, я без всяких предисловий выпалил:
– Скажите, это правда, что в конце прошлого года в доме снимались и мылись щелоком все потолочные перекрытия? – Как я уже упоминал, об этом мне стало известно со слов Сидзуко в тот день, когда я поднимался на чердак.
Служанка наверняка решила, что я спятил. Смерив меня недоверчивым взглядом, она сказала:
– Да, правда. Только не щелоком, а обычной водой. Мы приглашали специального человека. Это было как раз двадцать пятого декабря.
– А что, потолки мылись во всех комнатах?
– Да, во всех.
В этот миг в прихожей появилась Сидзуко, по-видимому, услышавшая наш разговор.
– Что случилось? – спросила она, с тревогой глядя мне в лицо.
Я повторил ей свои вопросы, и она ответила на них точно так же, как служанка. Наскоро откланявшись, я снова сел в машину и велел везти меня домой. Удобно устроившись на мягком сиденье, я принялся мысленно рассуждать.
Итак, двадцать пятого декабря в доме Коямады во всех комнатах снимали и мыли потолочные перекрытия. Кнопка, найденная мной на чердаке, вне всякого сомнения, была от перчатки, принадлежавшей г-ну Коямаде. Тогда выходит, что эта кнопка оторвалась от перчатки прежде, чем попала на чердак. О чем же говорит этот факт, по своей загадочности сопоставимый разве только с теорией Эйнштейна?
На всякий случай я побывал в гараже у Миндзо Аоки и побеседовал с его напарником. Тот подтвердил, что перчатки были получены именно двадцать восьмого ноября. Повидался я и с подрядчиком, который производил уборку в доме Коямады. Он назвал мне ту же дату, что и Сидзуко со служанкой, а именно – двадцать пятое декабря. Он также заверил меня, что тщательно снимал все потолочные перекрытия и никаких, даже самых мелких, предметов на чердаке остаться не могло.
Для того чтобы, вопреки очевидной софистике, утверждать, что кнопка была оставлена на чердаке именно г-ном Коямадой, приходится сделать следующее единственное допущение, а именно: оторвавшаяся от перчатки кнопка осталась в кармане г-на Коямады. Не подозревая об этом, он отдал перчатки своему шоферу. Спустя по меньшей мере месяц, а еще более вероятно – три месяца (ведь угрожающие письма начали приходить в феврале), г-н Коямада поднялся на чердак, кнопка выпала у него из кармана и таким окольным путем оказалась на чердаке.
И все-таки странно, что кнопка от перчатки осталась не в кармане пальто, а в пиджаке. (В самом деле, перчатки чаще всего держат в кармане пальто. Предположение же, что г-н Коямада поднимался на чердак в пальто, абсурдно. Впрочем, и костюм не вполне подходит для такого случая.) Да и стал бы такой богатый человек, как г-н Коямада, зимой ходить в том же костюме, что и в ноябре? Передо мной вновь возникла зловещая тень чудовища во мраке – Сюндэя Оэ.
А что, если меня ввела в заблуждение одиозная личность г-на Коямады (материал, поистине достойный современного детективного романа)? Тогда, быть может, г-н Коямада не погиб в результате несчастного случая, а был убит?
Сюндэй Оэ… Что и говорить, прочно вошел в мою жизнь этот загадочный призрак.
Стоило сомнению поселиться в моей душе, как все события сразу же предстали передо мной в совершенно ином свете. Если задуматься, просто смешно, с какой легкостью я, всего лишь писатель-фантазер, пришел к выводам, изложенным в моей докладной записке. К счастью, я еще не успел переписать ее набело: во-первых, меня не покидало чувство, что в ней что-то не так, а во-вторых, все это время мои мысли были целиком поглощены Сидзуко. Но теперь это обстоятельство сыграло мне на руку.
Если основательно вникнуть в существо дела, в нем окажется слишком много улик. Они буквально поджидали меня на каждом шагу, так и просились в руки. А ведь не кто иной, как Сюндэй, писал, что именно в том случае, когда имеешь дело с избытком улик, следует насторожиться.
Прежде всего, нельзя признать убедительным мое утверждение, что г-н Коямада писал угрожающие письма Сидзуко, ловко подделывая почерк Сюндэя. Еще Хонда говорил мне, что воспроизвести своеобразный стиль Сюндэя очень трудно. Это было тем более не под силу г-ну Коямаде, дельцу, далекому от литературных занятий.
Тут я вспомнил о рассказе Сюндэя под названием «Почтовая марка», в котором повествуется о том, как страдающая истерией жена какого-то профессора медицины из ненависти к мужу подстроила все таким образом, что на него пало подозрение в убийстве. Уликой послужило написанное профессором письмо, в котором он подделывает почерк своей жены. Я подумал, что Сюндэй мог прибегнуть к аналогичному средству, рассчитывая заманить свою жертву в ловушку.
Вообще говоря, в этом деле многое походило на прямые заимствования из сочинений Сюндэя Оэ. Так, подсматривание с чердака и роковая кнопка перекочевали в действительность из рассказа «Развлечения человека на чердаке», копирование почерка Сюндэя дублировало уловку героини «Почтовой марки», а следы на спине Сидзуко с той же очевидностью внушали мысль о сексуальных извращениях, как и в соответствующем эпизоде из рассказа Сюндэя «Убийство в городе В». Да что ни возьми: и порезы на теле Коямады, и его труп в уборной на пристани – все детали этого дела явственно выдавали почерк Сюндэя.
Разве эта цепь совпадений не говорит сама за себя? С начала и до конца над всеми событиями реял призрак Сюндэя Оэ. Мне даже казалось, что и свою докладную записку я составлял, неосознанно следуя его замыслу. Уж не вселилась ли в меня душа проклятого Сюндэя?