К мыслям о революции враз притягивалась Елена, а к ней – вся семейка Биричей. К семейке был у кооп-матроса счет особый. Не только из-за Елены – из-за прежних коммерческих раздоров со старым каторжанином и его сыновьями. Но тут нужно было знать семейство Биричей: кроме Павла, каждый – обожженный кирпич! Правда, знал о семействе кооп-матрос очень и очень мало. Не знал он всей правды и об адмирале Колчаке, про которого по прежней морской службе слышал только доброе и про которого теперь даже подумать нельзя было без опаски. Незнание то окрыляло, то обламывало крылья. Незнание делало свято-мощным, но и сразу же – слабосильным…
«Железная рукавица» – адмирал Колчак был ненавидим и обожаем. Но, главное, он был недоступен. Громкие реляции о его победах внушали подозрения, приводили в замешательство.
«Что дальше?» – уедал себя самого глава уезда Громов.
«Что дальше?» – спрашивал у латыша Берзиня матрос Мандриков.
«Что-что-что?» – терзала себя Елена небесная…
Не найдя ответа и понимая: готовится нечто страшное, ранним утром 16 декабря 1919 года Иннокентий Громов отправил радиотелеграмму управляющему Камчатской областью Червлянскому. В телеграмме обычно спокойный Громов разражался гневом на окружающую обстановку и упрекал его превосходительство господина Червлянского, а заодно и все дальневосточное руководство в бездействии. Кроме того, он сообщал: в Ново-Мариинске вовсю ворочает делами подполье! Хотят установить Советы. И близки к этому. Где обещанные солдаты? Где спирт, где оружие и съестные припасы для раздачи оголодавшим подданным?
В последней строке телеграммы Громов прямо-таки вопиял: «Как быть?»
Радиотелеграфист Титов, флегматично переправлявший громовские вопли в глубину эфира, уже через час рассказал о телеграмме Безрукову-Мандрикову. Простодушно, но не без умысла: Титов старался служить и тем и этим, его веселила игра в поддавки с одними, в дурачки с другими. «Там поглядим, чья возьмет», – убеждал сам себя Титов.
После слов радиотелеграфиста Мандриков решил выступать немедленно. И хотя подготовка к перевороту была не завершена даже наполовину, его сразу же поддержали Игнатий Фесенко, Аренс Волтер, Иван Клещин и Николай Кулиновский. Были и сомневающиеся, но их слушать не стали. Переворот постановили устроить в тот же день, 16 декабря.
Первый ревком
Ровно в полдень все того же декабря, шестнадцатого числа, Безруков-Мандриков еще раз собрал большую часть ревкома в новом, непривычном месте. Дом на окраине принадлежал сочувствующему купцу. В сенях, в двойной позеленевшей от времени китайской медной жаровне, тлел олений кизяк. Шум ветра, донимавший на улице, поутих. Оглушение было всеобщим и неожиданным.
– Выступаем в четыре пополудни. Главное – арест кровопийц-колчаковцев. Всех вас, пришедших сюда, разбиваю на тройки.
– И двоих хватит, Михайло!
– Нет, товарищ Фесенко! Нет! Двоих будет мало… Делимся так: Берзинь, Кулиновский, Мандриков арестуют Громова. Фесенко, Гринчук, Клещин возьмут Струкова. И поосторожней с ним: хитер, опасен! Остальные возьмут Суздалева и Соколова, а уж в самом конце – дурака Толстихина.
В четыре пополудни выйти не удалось. Задержались из-за дикой метели и тяготящей ум северной вялости. В плотных сумерках, уже около семи часов, по нерасчищенному снегу, напрямик, двинулись к дому Громова.
– Вам предъявляются следующие обвинения, – начал сосредоточенно Берзинь.
– Чего слова даром тратить! Ясное дело: сссплутатор! Народ обобрал до нитки! Я ттебе!.. – Всегда выдержанный, невысокий и малосильный чуванец Кулиновский вдруг сам себя испугался и убрал в карман выхваченный револьвер.
В дальней комнате – все двери были настежь – заплакала громовская жена. Все пришедшие знали: она больна, возможно, доживает последние дни. Берзинь прошел к Громовой, стал потихоньку увещевать:
– Вы, Евдокия Павловна, из комнаты этой уйдите, Христа ради. Для общей пользы – встаньте и уйдите. Случился переворот. Но мы никого не тронем. Жили вы раньше спокойно, так и дальше жить будете.
Громова отковыляла на кухню. Подойдя к окну, увидела: на улице топчутся, то сходясь, то расходясь, трое вооруженных солдат в длинных тулупах. Евдокия заплакала в голос.
– Анннархисты, одиночки! – Услышав плач, Громов обвел взглядом стоявших порознь ревкомовцев. – Хоть жену пожалейте!
– Ее не тронем, – выступил вперед вошедший чуть позже и еще не отдышавшийся после быстрой ходьбы Мандриков. – А вот денежки, те придется сдать.
На улице грохнул выстрел. Мандриков кинулся к окну. Стрелял один из солдат оцепления – то ли сдуру, то ли для острастки. Никого чужих во дворе не было.
– Деньги вываливай, сволоччь! – сам себя не узнавая, зашипел вдруг кооп-матрос. Но тут же спохватился, сказал равнодушно: – Сейчас опись имуществу вашему сделаем. Все чисто опишем. И вы, горе-правитель, еще нам расписочку дадите. Где и пропишете красиво: деньги, мол, сданы по требованию Анадырского Совета рабочих депутатов.
– Денежки вам понадобились, у-у, смутьяны! – Громов привстал, но тут же рухнул на широкий, обитый полосатой материей стул…
Остальные представители прежней власти – строго по списку ревкома – были арестованы без возгласов и драм. Штурм анадырских твердынь был краток и совсем не походил на отзвуки штурмов, доносимых из далекой России. Этой ловкости и краткости Мандриков затаенно улыбнулся. Удачное начало следовало продолжить!
На следующий день, 17 декабря, собрали народный сход. Пришло тридцать четыре человека. Мнения разнились. Многие были за немедленный расстрел «колчаков». Но были и противники. Мандриков, выбранный на сходе председателем ревкома, выступая, кричал:
– Социалистические идеи не требуют крови! Оставим всех колчаковцев и даже полковника Струкова, если вы того сами пожелаете, до весны под арестом!
Спешно создали следственную комиссию для перечня преступлений арестованной верхушки. Потом сразу перешли к другим делам. Долги отменили, коммерсантам, угольщикам и владельцам рыбалок, огромных рыбных хозяйств, погрозили кулаком. Но внезапно все эти дела показались Мих-Сергу ничтожными, жалкими…
После схода, уже ночью, Мандриков услал ревкомовцев – всего их теперь было одиннадцать – спать, а сам, вернувшись в занимаемый дом и неустанно думая про Елену небесную, сел писать воззвание к телеграфистам уезда.
Воззвание не давалось. Но потом как прорвало.
Брызгаясь чернилами, Мих-Серг писал вкривь и вкось:
«Люди голода и холода! Третий год рабочие и крестьяне Сибири и России ведут беспощадную борьбу с наемниками богатых людей Америки, Франции и Англии, которые хотят затопить в крови трудящийся народ.
Япония выслала в Приамурье 200.000 солдат, которые заняли все деревни, безжалостно убивают детей, стариков. Они думали кровавым террором убить русскую революцию, но ошиблись… Последние уцелевшие остатки армий интервентов поняли обман своих правительств и требуют ухода с русских территорий! А мы требуем… А я… я требую любви…»
Предревкома встал. Потом снова сел и зачеркнул две последние фразы. Чернила ни к черту не годились. Фразы продолжали быть видны, лезли настырно в глаза. Холод усиливался. Ночь продолжалась, хотя по счету времени настало уже скупо-свинцовое чукотанское утро. Писать расхотелось. Но закончить нужно было непременно.
Скребя задубевшими валенками по мерзлому полу, Мих-Серг прошел к столу; брызгая лиловыми каплями, без всякой связи с предыдущим записал:
«Цель переворота – свергнуть власть колчаковских ставленников. Власть должна быть делом! Не должна быть ленью и баловством…»
– Остальное Куркутский поправит. Если надо, и допишет, – проворчал предревкома и стал поспешно одеваться.
Он сперва сам не понимал, зачем это делает; все никак не кончалась ночь, пост Ново-Мариинск спал мертвым сном. Смущенно и нагловато улыбаясь, на ходу обматывая лицо бабьим, случайно попавшим под руку платком, Мандриков колобком выкатился на улицу. Ноги сами понесли его к знакомому одноэтажному дому, который снимала чета Биричей. По пути он снял с поста двух вышагивавших у ревкома часовых, жестом позвал их за собой.
В доме Биричей спали. Мих-Серг стал стучать руками и ногами, хотел кричать, но не смог: сразу осип, охрип. На помощь пришел один из часовых, моторист Булат:
– Выходи по одному, контрики, щас по очереди в паровые котлы опускать вас будем!
Голос у моториста был зычный, иногда взлетавший до фальцета. Голос враз пробил стены, отворились наружные двери, отворились и двери в покои внутренние…
Павла Бирича с конвоиром отправили в Арестный дом. Елену Мих-Серг увел к себе – «для дознания».
«Дознание» началось резко, с надрывом души и белья. Елена такому дознанию нисколько не противилась, наоборот, что есть сил сбитому с панталыку председателю ревкома помогала, а потом и сама начала верховодить.
…Длилось такое «дознание» сорок шесть дней, сорок пять ночей…
Наутро Михаил Мандриков, новый председатель Анадырского ревкома, помолодевший лицом, но помутневший глазами, произнес перед чукчами и чуванцами, а также перед несколькими ревкомовцами, свободными от дел, краткую речь:
– Товарищи-граждане Анадырского края! В результате ревпереворота всё сейчас в наших с вами руках. Вы теперь хозяева края и повелители власти! Бывший морской пират Свенсон и разное другое жулье скопили мильены долларов на нашей с вами Чукотке. Они обобрали вас, товарищи охотники и рыбаки, они построили себе дома в Сан-Франциско и еще черт знает где. Но теперь – все другое! Книга долгов уничтожается, все записи ликвидируются! Продовольствие будет распределено по справедливости!
– Всем, однако, не хватит…
– Хватит всем и хватит каждому! Аккуратно и сытно будете кушать, товарищи. У богатеев на складах – всего до черта!..
Говорить о продовольствии и о реквизиции было легко. Но когда дошла очередь до расстрелов, в горле стало черно и сухо.
Убаюканный ночной революционной любовью, расстреливать контриков Мандриков не хотел. Однако следствие провели быстро, провели, ухмыляясь в усы и кривя губы, без него.