Наконец он будто угадывает нашу мысль об отсутствии Тани. Он срывается с места и хочет бежать за ней. Мы останавливаем его.
— Может быть, отложим совещание?
— Какое тут совещание! Все мысли выдувает. Давайте лучше послушаем завывание пурги.
— А интересно в такую метель выбраться на улицу и побродить! — говорит Владимир.
Мы решаем идти на квартиру к Тане. Лятуге идет с нами.
Натягиваем через головы меховые кухлянки, поверх — полотняные комлейки, затягиваем капюшоны, оставляя отверстия только для глаз.
Нам можно было бы с успехом завязать и глаза, так как их вполне заменят два глаза Лятуге. Он наскоро одевается. Никакого капюшона на одежде Лятуге нет, на голове у него слабое подобие шапки: спереди вырез, сзади тоже, вообще голова почти не прикрыта.
Открыли дверь.
Пурга уже занесла выход из нашего дома. Дорогу нам преграждает гладкая, словно оштукатуренная снежная стена. Мы крайне удивились: как скоро нас закупорила пурга! Мелькнула мысль — возвратиться в комнату, ближе к огню. Но Лятуге энергичными ударами уже пробил лопатой снежную стену и с проворством песца скрылся с наших глаз. Все это произошло так быстро, что мы и сообразить не успели, куда он девался. Из темноты вместе со свистом пурги послышалось мычание Лятуге. Это он подавал нам знак следовать за ним.
Ветер свистел, гудел и завывал. С какой-то особенной напористостью врывался он в маленькое отверстие капюшона и залеплял глаза.
Мы сразу забыли, где север и где юг и как вообще расположены дома культбазы. Один из нас обнял сзади Лятуге и спрятал за его спиной лицо, второй спрятался за первого, третий за второго.
Гуськом, согнувшись, двинулись мы куда-то в беспросветную тьму. Мы утопаем в снегу, ветер валит с ног. С неимоверными усилиями мы сопротивляемся и медленно, метр за метром, завоевываем улицу.
В голове только одна мысль:
«А вдруг Лятуге собьется с пути, минует жилые дома и пойдет водить нас по беспредельной снежной тундре!..»
Но нет! Ему можно вверить свою жизнь.
Мы бредем, и когда падаем, Лятуге останавливается, ожидая, пока наша шеренга выправится.
Кажется, что мы слишком долго странствуем, что мы давно прошли все жилые дома и теперь действительно плетемся по широкой тундре.
Опять кто-то упал, и Лятуге остановился.
— Наверно, своими остановками мы сбили его с правильного пути! — кричит Володя.
Мы идем снова, уже с тревогой на душе. Наконец мы упираемся в стену. С радостью нащупываем дверь, забитую снегом.
Лятуге усиленно начал работать ногами и скоро прокопал вход, но дверь была заперта на засов.
Лятуге в недоумении остановился. Он не посмел стучать, и тогда мы в две пары ног дали знать обитателям этого дома о своем приходе. «Отвалилась» от снежной стенки дверь, и мы с шумом вкатились в сени, словно в берлогу медведя.
— Ка-ако-мэй![11] — встретил нас больничный сторож Чими. Он даже забыл нам сказать обычное чукотское приветствие. И лишь спустя некоторое время, когда мы уже отряхивали снег, спросил:
— Вы пришли?
В один голос мы ответили:
— И-и! — что означало: «Да, мы пришли».
Оказалось, что Лятуге привел нас вместо дома учительницы в больницу. Или он сбился с дороги, или не понял нас. Вернее всего, не понял.
Нас встретил врач, еще более, чем сторож, пораженный неожиданностью визита.
— Сумасшедшие! — закричал он. — Да разве можно в такую пургу! Как хотите, а обратно я вас не выпущу: еще потом зададите мне работу — обмороженные конечности резать.
— Доктор, вам же все равно делать нечего! — пошутил учитель. — Больных-то ведь нет у вас.
Доктор неодобрительно посмотрел на учителя.
Мы разделись и прошли в комнату доктора.
— Ну, друзья мои, должен вам сказать, что ваши шутки с пургой легкомысленны.
— Нет, доктор! — с комсомольским задором возразил Володя. — Это, знаете ли, тренировка. Она необходима. Мало ли что может случиться, а мы не умеем ходить в пургу. Вам тоже, доктор, обязательно надо поучиться. Может быть, и пригодится.
— Ну, довольно, довольно! Вы, батенька мой, не на митинге, чтобы меня агитировать! И, кроме того, ты вот один, как перст, а у меня в Ленинграде жена, как тебе известно, дети. А впрочем… ну вас к лешему!
В комнате доктора уютно, чисто и очень светло. Он добился все-таки лампы-«молнии».
Стол засыпан картами. Доктор раскладывал пасьянс.
Собирая карты, он сказал:
— Не сошлось, знаете ли!
— Что не сошлось, Модест Леонидович?
— А так, свои домашние, семейные дела!
Доктор снял очки, засунул их в футляр и пошел распорядиться о кофе.
Как ни интересно было побродить в непогодь, но приглашение врача переночевать у него мы приняли с удовольствием.
В теплой комнате мы сидели вокруг стола и с наслаждением пили замечательный кофе, закусывая коржиками и хворостом докторского изготовления. Наш доктор слыл на культбазе изысканным гастрономом. С ним мог соперничать только лишь пекарь китаец.
На культбазе не было настоящего коровьего молока. По нем, однако, никто не скучал, а доктор сделал даже изобретение. Он брал сгущенное молоко, добавлял в него уксусной эссенции и целыми часами взбивал: получалось нечто вроде настоящей сметаны. Каждый старался снискать докторское расположение, в противном случае он оставался надолго без блинов со сметаной.
— Да ведь Лятуге тоже небось хочет закусить! — спохватился доктор, любивший этого глухонемого парня. — Постойте, я сейчас его притащу сюда.
Доктор вышел из комнаты.
Спустя несколько минут он возвратился растерянный и, стоя в дверях, сокрушенно сообщил:
— Вот дитя природы! Ушел ведь! Один! Подумать только!
Действительно, Лятуге заключил, что ему больше здесь делать нечего, и ушел в школу. Одному идти было гораздо лучше: по крайней мере никто не тянул сзади.
За окном бушевала пурга. Приятно было сидеть в тепле. А ведь часто пурга застает каюров в дороге! Тогда каюр подставляет щеку под ветер и покрикивает на собак. Направление ветра служит ему компасом.
— Да, страшная вещь стужа, — начал доктор. — Во время германской войны я служил военным врачом. И вот однажды зимой — было, как сейчас помню, двадцать шесть градусов мороза — в госпиталь привезли мне сразу восемнадцать обмороженных солдат. Вы, должно быть, не знаете, что в старой армии в валенках не разрешалось ходить. Мороз, не мороз, а топай в кожаных сапогах. Назывались они «голые сапоги». Разрезали солдатам сапоги, сняли; смотрю — ноги чернеть стали. Делать нечего, надо ампутировать. Вот досталось работенки! Да ведь это не в настоящих больничных условиях, а в полевом госпитале! Как вспомню про эти ноги, так от мороза подальше, — закончил доктор.
— Это что, доктор! Вам и карты в руки, затем вас и учили, — сказал Володя. — А вот здесь, на Чукотке, в двадцать четвертом году не было ни одного доктора и ни одного фельдшера. Начальник милиции обморозил руки. Приехал на факторию — еле-еле отогрелся, а спустя некоторое время руки у него стали чернеть. На одной почернели пальцы, а на другой — вся кисть.
— Ну, и что? — заинтересовался доктор.
— Что? Люди все же понимают, что неминуема смерть, если не отнять руки своевременно. Решили делать операцию домашним способом. Взялся за это дело заведующий факторией. Сначала решили начальника милиции напоить спиртом, а потом случайно обнаружили в домашней аптечке наркотические вещества. Усыпили. Взяли самую обыкновенную пилу, обожгли ее на спиртовом огне, намочили оленьи жилы в спирте для наложения швов, да так за милую душу заведующий факторией вместе со своим бухгалтером и отпилили руку. Когда стали обрезать пальцы на второй руке, начальник милиции проснулся, да как начнет орать! Они ему еще усыпляющего вещества.
— Ну, и что?
— Все благополучно. Как в настоящей клинике.
— А как же они сняли швы?
— Этого я не знаю, но только вот теперь, когда я проезжал мимо Петропавловска-на-Камчатке, своими глазами видел начальника милиции и говорил с ним. Он мне все это и рассказал. Только второй раз, когда усыпили, еле-еле разбудили его. Думали, совсем не проснется. А теперь здоров-здоровехонек. Вот это операция, доктор!
— Ну что же, счастливый случай — и больше ничего. Кроме того, заведующий факторией, видимо, кое-что соображал в медицине, — сказал доктор.
Лишь на другой день к вечеру стихла пурга. Мы смогли добраться до учительской и наконец продолжить наше заседание.
Нам нужно было открыть школу-интернат в условиях, совершенно незнакомых учителю с Большой Земли.
Наше мероприятие проводилось на Чукотской земле впервые. Обо всем этом даже взрослые чукчи не имели представления.
Ведь все то, что мы намерены делать, — открыть школу, оторвать детей от семьи, привезти их сюда, в дом «белолицых», — все это нарушало уклад и быт чукотского народа. Суеверие и шаманизм могли очень осложнить работу. Трудность работы усугублялась еще и тем, что учителя не знали чукотского языка, а дети — русского.
Ребенка нужно успокоить, развеселить, создать ему обстановку, в которой он не тосковал бы по родной яранге. Как будет учитель делать все это?
Разговором на пальцах, мимикой многого не достигнешь. Необходимо узнать психологию ребенка, умело и вовремя поднести ему то, что может его хоть немного заинтересовать.
Вот вопросы, которые обсуждались в учительской под вой затихавшей пурги.
В СТОЙБИЩА ЗА УЧЕНИКАМИ
Самая главная, самая трудная работа по укомплектованию школы-интерната — это работа с родителями. Родителей придется уговаривать, рассеивать те суеверия и предрассудки, которые веками накоплялись у чукотского народа. Как они отнесутся к нашему необычному для них делу?
Чукчи знали школу в Уэлене. Но там родители расставались с детьми-учениками всего на несколько часов. В такую школу охотно можно отпустить детей. И совсем другое — школа-интернат! Ведь детей нужно будет отдавать в руки таньгов.