Чтобы поддерживать добрые отношения с «келе» и не рассердить его, нужно приносить ему жертвы.
Эти верования ловко используют шаманы в своих корыстных целях. Иногда шаман видит «вещий сон»: пять-шесть охотников скоро подвергнутся нападению злых духов. Шаман извещает их об этом. Что же делать? Испуганные охотники идут к нему.
— Хорошо, я буду бить всю ночь в бубен, чтобы отогнать «келе». Но, пожалуй, лучше принести в жертву злым духам по одной песцовой шкурке, — говорит он охотникам.
Ночью охотники подвешивают около его яранги на шаманский жезл по песцу. К утру песцы исчезают.
Охотники довольны: это хороший знак. Значит, «келе» принял жертву и больше не сердится на них.
Больных также приводят к шаману, чтобы он изгнал вселившегося в человека «келе». Шаман бьет в бубен, поет, делает заговоры. Благополучный исход болезни создает непоколебимый авторитет шаману. Несчастный случай объясняется особым коварством злого духа.
Шаманы внушили народу, что они охраняют людей от злых духов. Вера в духов оказалась настолько сильной, что случайной агитацией нечего было и думать поколебать ее. Нужна была длительная, систематическая работа.
Поэтому чукотские дети и явились в школу-интернат с шаманскими знаками на лицах. Перед отъездом детей на побережье под завывание пурги гремели шаманские бубны, пелись заговорные песни — это шаманы сносились с духами. Словом, были приняты все меры, чтобы злые духи не беспокоили детей. Но все же дети боязливо толпились в школьном зале.
Беспрерывно в школе кипятили чай для детей, их родителей и родственников. Гости пили очень сосредоточенно. В другое время потребовалось бы несколько котлов, но сегодня и чай не пьется.
Тревожное настроение не только у родителей. Не менее обеспокоены и учителя.
— Ну что я буду делать с ними? Как я буду работать без языка? Они такие пугливые, что боятся посмотреть в глаза. Все время цепляются за родителей — не оторвешь. Тяжело отделываться только улыбкой, — говорит совершенно растерявшаяся Таня.
В ПРИЕМНОЙ КОМИССИИ
В одном из больших классов расположилась приемная комиссия с медицинским персоналом. У врачей сегодня праздник: первый настоящий рабочий день. Сколько пациентов!
Оттого и лица у врачей приветливые и халаты прямо из-под утюга. Возле стола Модест Леонидович — заведующий больницей, в очках; в углу устроилась окулист Мария Алексеевна, здесь же фельдшерица, медицинская сестра.
«Эти белолицые люди в белых одеждах, вооруженные какими-то странными штучками, не иначе как шаманы с Большой Земли», — решили чукчи.
Дети в сопровождении родителей робко переступают порог школьного класса. Не только они, но и взрослые не могут понять: зачем же это нужно раздеваться догола, когда все таньги сидят одетые?
Удивительно и страшно смотреть, как «белый шаман» стучит пальцем в грудь ребенка и приставляет какую-то трубку к сердцу: ведь сердце — это чукотский разум.
Русский «шаман» часто обращается к женщине в белом. По-видимому, она тоже «шаманка», так как «белый шаман» все время советуется с ней.
Она подходит к ребенку и прикладывает к сердцу что-то совсем страшное. Потом вставляет себе в уши какие-то веревочки, словно хочет привязать сердце ребенка к своим ушам.
Ребенок стоит ни жив ни мертв. У родителей тоже перехватило дыхание.
«Белая шаманка» заглядывает в глаза детям и выворачивает им веки. Ребенок думает: пришел конец, а по телу родителей пробегают мурашки. Протестовать, однако, поздно. Один момент — и ребенок возвращается к отцу или матери, стоящим здесь же.
Робко подходит к доктору следующий мальчик. Врач записывает:
Стойбище Аккани.
Семья Комэ (имя отца).
Таграй (имя мальчика).
1. Видимая слизистая — норма.
2. Питание — среднее.
3. Шейные железы слегка прощупываются.
4. Кожа — чистая.
5. Пульс — норма.
6. Конъюнктива — норма.
Родители не знают, сколько лет ребенку.
— Да как же вы не знаете, сколько мальчику лет? — спрашивает удивленная Мария Алексеевна.
Чукча качает головой и говорит:
— Мы не считаем, сколько лет нашим детям. Мы только считаем, сколько детей у нас.
Врач улыбается и спрашивает своего коллегу:
— Как будем определять возраст?
— Надо как-нибудь выяснить. Это ведь интересно, — и Модест Леонидович начинает спрашивать отца, не припомнит ли он, сколько прошло зим с тех пор, как родился Таграй.
Комэ думает и наконец говорит:
— Таграй родился в то лето, когда к нашим берегам подходила торговая американская шкуна [19] «Поляр Бэр».
— Откуда же, батенька мой, я знаю, в каком году она приходила? — говорит врач по-русски и тут же обращается к Марии Алексеевне: — Придется определять возраст по внешним признакам. Ничего не поделаешь. Запишем ему лет десять-одиннадцать.
Врач похлопывает мальчика по плечу и говорит:
— Молодец! Вот немного подлечим, совсем будет хорошо. Можешь идти.
Взяв подмышку свою одежду, Таграй, как пробка, вылетает в коридор.
Входит чукчанка с дочерью. Лицо девочки подвижное, с большими, красивыми глазами.
— Почему отец не входит?
— Отца нет, — спокойно отвечает чукчанка.
— Где же он?
— Отец — не чукча. Торговец был у американа. Теперь не знаю, где он.
— Как зовут девочку?
— Тает-Хема.
— Ну, Тает-Хема, раздевайся!
Модест Леонидович выслушивает девочку и говорит:
— Мария Алексеевна, смотрите, какая красивая девочка! И совсем здорова.
— Вообще дети оставляют хорошее впечатление по своему физическому типу, — замечает Мария Алексеевна.
— Следующий! — кричит Модест Леонидович в коридор.
И так, один за другим, до позднего вечера проходят перед «белыми шаманами» тридцать пять чукотских детей.
Никто из родителей не уезжает. В приемную врача никого, кроме осматриваемого ребенка и его родителей, не пускают. Около двери приемной толпятся приехавшие с ними старики и старухи. Они молча, с взволнованными лицами, переминаются с ноги на ногу и медленно расхаживают по коридору.
Учителя пытаются разговаривать с родителями и, кто их знает, каким способом, не зная языка, все же вносят успокоение в родительскую среду. Вот в группе чукчей стоит Володя и, жестикулируя, о чем-то «говорит». Чукчи добродушно на него посматривают, усмехаются. Учительница окружена женщинами, и ее звонкий голос и смех разносятся по всему коридору. Смеются и женщины чукчанки. Вероятно, они смеются потому, что смеется эта русская девушка-учительница. Во всяком случае не оттого, что Таня рассказывает что-нибудь смешное: она ведь не умеет разговаривать по-чукотски.
Я пригласил Ульвургына к себе.
— И старика Тнаыргына надо позвать! — сказал Ульвургын.
Втроем мы сели пить чай. С Ульвургыном что-то случилось: он сегодня необычайно молчалив, на лице выражение большого беспокойства. Молчит и старик Тнаыргын. Наконец Ульвургын заговорил.
— Ты знаешь, — обратился он ко мне, — ведь моих детей здесь нет. Это все не мои дети. Мои дети уже давно выросли — стали охотниками. А вот за чужих я боюсь. Боюсь больше, чем боялся бы за своих. Сердце мое болит.
Он замолчал и, набивая трубку, уставился в угол. Молчал и я, ожидая, что Ульвургын скажет еще. Молчал и Тнаыргын, поставив на стол недопитую чашку чая. Долгое, тягостное молчание. Видно было, что Ульвургын верил мне и в то же время боялся, как бы не получилось чего-нибудь нехорошего из всей этой затеи.
Я достал папироску и закурил.
— Дай папироску, — попросил Ульвургын, пряча свою трубку.
Мы задымили втроем.
— Почему ты боишься, Ульвургын? — мягко спросил я.
— Коо[20], — уклончиво ответил он.
— Почему «коо»?
— Ведь всех уговорил я. И только мне одному будет плохо.
— Ну нет, Ульвургын, и я ведь тоже уговаривал. Пусть тогда и мне будет плохо. Вот старик Тнаыргын — он тоже ведь помогал нам. Он тоже согласился.
По-видимому, Ульвургыну такое разделение будущей возможной неприятности понравилось, а может быть, он подумал по моему адресу: «Чепуху ты говоришь, — какой из тебя ответчик, если ты не чукча, а таньг?»
Старик Тнаыргын за все время не проронил ни одного слова, но наш разговор слушал внимательно. Он сидел, низко склонив голову. Временами старик резко поднимал ее, смотрел на меня в упор своим проницательным взглядом. И в такой момент каждый раз вновь возникали у меня опасения: а вдруг старику что-нибудь не понравилось, вдруг что-нибудь я не так сказал?
Настроение этих двух стариков передавалось и мне.
— Чай варкын? (Чай есть?) — вдруг спросил Ульвургын.
— Пей, сколько хочешь. Чай есть, — обрадовался я вновь начавшемуся разговору.
— Ладно, Ульвургын, — сказал старик. — Пусть дети останутся здесь. Ничего. Пусть.
Ульвургын сразу повеселел. Видно, мнение старика для него действительно было решающим.
Когда мы снова возвратились в школу, врачи и учителя все еще «беседовали» с чукчами. Как те, так и другие мало что понимали из общей беседы.
Все сгрудились вокруг нас. Ульвургын стал говорить:
— Мальчики и девочки! Скоро мы поедем домой, а вы все останетесь здесь. Эти таньги, которые будут около вас, — хорошие люди. Вы не бойтесь их.
Дети крепче ухватились за своих родителей и попрятали лица в меха отцовских кухлянок.
— Не надо бояться их. Вот он понимает наш язык, — Ульвургын взял меня за руку. — Если что кому нужно, обращайтесь к нему, и он вам расскажет. А мы к вам будем приезжать каждый день и будем с вами разговаривать. Будем привозить вам самые свежие новости. Все.
Ульвургын кончил.
В зале стояла тишина. Вперед медленно выступил старик Тнаыргын.
— Слушайте! Теперь я вам скажу, дети! — послышался его слабый голос. — Не бойтесь. Эти таньги — не волки. Может быть, они будут вас любить и вам будет хорошо, как у нас в яранге. Довольно, кончил я.