вдохновенныхъ[10]. Наконецъ, прошаманивъ около часа, Нуватъ вдругъ удалился на своемъ бубнѣ въ надзвѣздныя страны и совершенно свободно носился тамъ, т.-е. носился, конечно, его духъ, между тѣмъ какъ тѣлесная оболочка безжизненно лежала на шкурѣ. Такъ какъ ни одинъ изъ присутствовавшихъ на праздникѣ шамановъ не умѣлъ, какъ слѣдуетъ, летать на бубнѣ, то Нувата тутъ же провозгласили нововдохновленнымъ, т.-е. молодымъ шаманомъ, только-что начавшимъ пріобрѣтать шаманскую способность и обѣщающимъ имѣть въ будущемъ большую силу. Послѣ этого Нуватъ нѣсколько разъ шаманилъ и пѣлъ въ пологу, но задумчивость его не проходила. Какое-то странное сознаніе неудовлетворенности лежало на его лицѣ, между тѣмъ какъ обыкновенно первое обнаруженіе шаманской силы у юношей ведетъ за собою подъемъ жизненной энергіи. Оттого-то старикъ съ такимъ опасеніемъ поглядывалъ на сына. Можно было ожидать, что, высшія силы хотятъ привести Нувата къ какому-нибудь дальнѣйшему шагу на поприщѣ вдохновенія.
— Такъ всегда! — съ горечью думалъ Кителькутъ, — самыхъ искусныхъ, самыхъ удалыхъ, гордыхъ умомъ, храбрыхъ сердцемъ, Наргинэнъ забираетъ на службу себѣ; скупится оставлять ихъ людямъ.
Онъ сильно опасался, чтобы высшія силы не побудили Нувата покинуть отцовскій домъ и удалиться въ какую-нибудь отдаленную страну или же не приказали бы отказаться отъ всѣхъ мужскихъ промысловъ и занятій и принять на себя женскую одежду и естество, какъ это нерѣдко бываетъ съ молодыми нововдохновленными шаманами.
У второй лампы, въ сторонѣ отъ другихъ, сидѣли рядомъ двое подростковъ: мальчикъ и дѣвочка. Мальчику могло быть лѣтъ двѣнадцать, дѣвочкѣ немного меньше. Оба они были совсѣмъ раздѣты и сидѣли другъ подлѣ друга, набросивъ себѣ на колѣни старое мѣховое одѣяло и, не обращая вниманіе на старшихъ, съ большимъ увлеченіемъ занимались своеобразной игрой, весьма распространенной между чукотскими ребятишками и состоящей въ выдѣлываніи различныхъ арабесокъ и фигуръ изъ одной длинной нити, которую они переплетаютъ по очереди на своихъ десяти пальцахъ, снимая другъ у друга петли такимъ образомъ чтобы каждый разъ получалось новое изображеніе. Особенно искусенъ въ этой игрѣ былъ мальчикъ, запускавшій свои мизинцы и толстые пальцы съ различными хитроумными разсчетами то въ ту, то въ другую петельку плетенки; потомъ онъ вдругъ сдергивалъ ее съ пальцевъ подруги и, раздвинувъ далеко руки, созидалъ передъ ея изумленными глазами продолговатую рамку, внутри которой появлялся старый моржъ, ползущій по льдинѣ, охотникъ, преслѣдующій оленя, нарта, запряженная длиннымъ рядомъ собакъ или какое-нибудь иное любопытное изображеніе, которое, вдобавокъ, могло двигаться слѣва на-право и справа на-лѣво и вдругъ исчезало при особомъ чудодѣйственномъ движеніи пальцевъ творца. У дѣвочки на плетенкѣ выходили только изображенія орудій женской работы и разной домашней утвари: ножницы, деревянный треножникъ съ котломъ, подвѣшеннымъ на крюкѣ, мотыга для копанія корней и тому подобныя простыя фигуры, не требовавшія особеннаго искусства.
Дѣвочка была сиротка безъ отца и матери, приходилась двоюродною племянницей Кителькуту и состояла на его попеченіи и подъ его властью, такъ какъ онъ былъ самымъ старшимъ изъ ея родственниковъ. Мальчикъ былъ вывезенъ Кителькутомъ изъ поселка Якана года два тому назадъ въ качествѣ пріемнаго мужа для маленькой десятилѣтней Черинги. Кровопомазаніе было уже совершено, и Кайменъ навсегда сдѣлался членомъ семьи Кителькута. Брачная чета росла и воспитывалась въ шатрѣ Кителькута въ ожиданіи того, когда формальное сожительство превратится въ дѣйствительное, что должно было случиться при первомъ побужденіи природы. Такіе браки часто встрѣчаются на тундрѣ, и маленькій пріемный зять, достигнувъ возмужалости, вступаетъ къ своему тестю и воспитателю въ сыновнія отношенія, на что и разсчитывалъ, конечно, старый Кителькутъ, имѣвшій только одного сына.
Старая Рынтына, жена Кителькута, сидѣла рядомъ съ дѣтьми, держа въ рукахъ пучокъ расчесанныхъ сухожилій, похожій на льняную кудель. Она сучила и скручивала изъ нихъ толстыя и крѣпкія нитки, складывая ихъ въ маленькій кожаный мѣшочекъ. Она собиралась перемѣнять кожаную обшивку на одноручныхъ байдаркахъ[11] своихъ домашнихъ промышленниковъ и приготовляла теперь необходимый запасъ нитокъ и шнурковъ. Изъ-за ея плеча выглядывало маленькое старушечье личико съ совершенно птичьимъ выраженіемъ и съ глубокими складками около глазъ и губъ. Ввалившіяся щеки и подбородокъ некогда были украшены тонкими синими пунктированными линіями татуировки, которая теперь почти совершенно сливалась съ морщинами. Это была Анека, старая жена Уквуна, совсемъ подъ стать своему мужу. Она была родомъ изъ-за морского поворота, т. е. съ тихо-океанскаго взморья Азіи по южную сторону Берингова пролива, и происходила отъ небольшого племени керекъ, отличнаго отъ чукчей по языку и весьма презираемаго ими за бѣдность и робкій нравъ. Сорокъ лѣтъ жизни среди чукчей не могли сгладить для Анеки ея чужероднаго положенія. Если Уквунъ не могъ плотно ужиться ни въ какомъ поселке, то это болѣе всего зависѣло отъ неудовольствій, возникавшихъ между женами природныхъ жителей и его женой. И въ настоящемъ случае было не лучше. Рынтына всегда громко выражала неудовольствіе, отдавая чужестранкѣ часть пищи, приносимой ея сыномъ.
— И не могъ ты выбрать себѣ жены между настоящими людьми![12] — говорила она, не обинуясь, Уквуну. — Развѣ мало намъ своего племени, что мы должны набивать рты керековъ.
Обижаться Уквуну не приходилось, ибо, конечно, насущная пища гораздо важнѣе какихъ бы то ни было попрековъ, тѣмъ болѣе, что старикъ сознавалъ, что, въ сущности, хозяйка стойбища права, и ему слѣдовало выбрать себѣ подругу въ средѣ болѣе уважаемой, чѣмъ кереки.
Жили между собой Уквунъ и Анека очень согласно, несмотря на то, что у Анеки не было ни одного ребенка, а это составляетъ великое несчастіе и униженіе для чукотской женщины. Когда Уквуну удавалось добыть тюленя, или когда жена его получала отъ сосѣдокъ часть чужого промысла, они непрерывно варили и уничтожали свою добычу, пока оставался еще хоть одинъ кусокъ. Когда ѣды не было, они голодали. Въ этомъ состояла ихъ жизнь, уже Богъ знаетъ, сколько лѣтъ, и они привыкли къ ней. Впрочемъ, они были очень чутки къ малѣйшему неравенству при раздѣлѣ добычи и обижались, если имъ на долю выпадали менѣе жирные куски.
Яякъ и Кителькутъ молчали. Съ ранняго утра они сидѣли безвыходно въ пологѣ и успѣли смертельно надоѣсть другъ другу. Всѣ новости были пересказаны съ обѣихъ сторонъ, a наиболѣе интересныя повторены вновь со всѣми подробностями и даже прикрасами, какія только могло подсказать скучающее воображеніе и ничѣмъ не наполненный досугъ, такъ что теперь говорить было не о чемъ. Правда, кромѣ разговора, нѣкоторое развлеченіе доставляютъ еще ѣда и питье, и каждую трапезу они старались тянуть, какъ можно дольше. Но, къ сожалѣнію, это времяпрепровожденіе не могло продолжаться безъ перерыва, а, напротивъ, требовало значительныхъ промежутковъ отдыха.
— Что же, Катыкъ! — наконецъ, лѣниво спросилъ Кителькутъ. — Такъ и задушили?.. А?
— Если самъ проситъ, — проворчалъ Яякъ, не поднимая головы, — развѣ откажутъ?
— А кто же душилъ? — спросила изъ своего угла Рынтына, продолжая скручивать свои безконечныя нитки на голомъ колѣнѣ.
— Жена держала на колѣняхъ, сыновья тянули веревку, — проворчалъ Яякъ послѣ нѣкоторой паузы еще болѣе недовольнымъ тономъ.
— Жена держала?.. гычь![13] — повторила Рынтына протяжно. — А онъ почему просилъ смерти?
Дѣло шло о добровольной смерти одного чаунскаго жителя, который, подобно Яяку, ежегодно пріѣзжалъ къ Кителькуту для торга, но въ эту зиму вдругъ предпочелъ потребовать отъ собственныхъ сыновей, чтобы они ему перетянули горло веревкой, что и было благополучно исполнено. Присутствующіе уже выслушали изъ устъ Яяка подробное описаніе этой интересной исторіи, но Рынтына отъ нечего дѣлать была не прочь услышать повтореніе.
Однако, Яякъ не чувствовалъ расположенія удовлетворить ея желаніе.
— Я вѣдь говорилъ уже, — отрывисто сказалъ онъ. — Надоѣло на солнце смотрѣть, захотѣлъ уйти къ предкамъ. Развѣ я что знаю!
И онъ выпятилъ свои толстыя губы съ такимъ рѣшительнымъ видомъ, что Рынтына сразу удержала новый вопросъ, бывшій у нея на языкѣ. Видно было, что онъ рѣшительно отказывается повторить разсказъ.
— У, пріятель! — задумчиво проговорилъ Кителькутъ. — Надоѣло на солнце смотрѣть! Охъ! Старый пріятель отправился одинъ! Не захотѣлъ подождать товарища!.. Всѣ уходятъ старые, по одному! — продолжалъ онъ еще задумчивѣе. — Видно, и до меня очередь доходитъ.
Старикъ въ свободныя минуты любилъ пофилософствовать на эту тему.
— Будетъ тебѣ! — вдругъ сердито сказалъ Яякъ. — Вотъ были, вотъ не стали! Не все ли равно? Развѣ мы бабы? Скажи лучше: хорошо погуляли у таньговъ[14] въ деревянныхъ домахъ?
— Эгэй! Погуляли! — отвѣтилъ Кителькутъ довольнымъ тономъ. — Какъ слѣдуетъ развлекли скуку. У Кулючина[15] очень крѣпкая… За черную бутылку — красную лисицу. На цѣлый день оглушишься…
Лица всѣхъ присутствующихъ оживились, старуха отложила на колѣни свою кудель и приготовилась слушать, машинально поглаживая ее рукой. Даже Нуватъ на минуту приподнялъ голову, но, впрочемъ, тотчасъ же опять приникъ къ своимъ ладонямъ. Водка была единственнымъ предметомъ разговора, который не допускалъ истощенія.
— А сколько бутылокъ? — спросилъ Яякъ съ жаднымъ блескомъ въ глазахъ.
— Сколько угодно, — нѣсколько уклончиво отвѣтилъ Кителькутъ. — Водка не кончалась. Уѣхали, не истощивъ запаса.
— Ухъ! — широко вздохнулъ великанъ. Ему вдругъ не хватило воздуха въ тѣсномъ пологу.
— Янынтынъ переколотилъ всѣхъ людей въ Коретовой, — сказалъ Кителькутъ, улыбаясь. — Этотъ человѣкъ, когда напьется