Александр ЧернобровкинЧумак
Стоявшая на вершине кургана каменная баба – серо-желтая, безносая, безухая и безглазая, похожая на плохо ошкуренный, толстый пень, – вдруг загорелась в последних лучах заходящего солнца робким, неярким, розоватым светом, словно вытекающим из крупных оспин, сплошь изъевших ее. Она казалась и величественной и понурой одновременно, вроде бы ничего не могла видеть и в то же время как бы смотрела во все стороны: и на небо, голубое и безоблачное, чуть подрумяненное на западе, где из него выдавливался узкий золотисто-красный солнечный серпик, и на степь, распластавшуюся от края до края зеленовато-рыжей шкурой с седыми пятнами ковыля, и с особым, казалось, вниманием на обоз из шести возов, запряженных парами лениво вышагивающих, серых волов.
В шестом возе, выстланном попоной из воловьей шкуры, лежал набоку, подперев голову рукой, молодой чумак в надетой набекрень соломенной шляпе с широкими, обвисшими краями, в холщовой белой рубахе навыпуск, подпоясанной коричневым кожаным ремешком, в серо-черных портах с латкой на левом колене. Он неотрывно смотрел на каменную бабу, точно надеялся поймать ее взгляд, и на его вытянутом скуластом лице шевелились, как бы беззвучно упрашивая посмотреть на него, чувственные, красиво очерченные губы.
И вот – то ли на самом деле, то лиэто была игра света и тени – каменная баба чуть повернула голову и уставилась двумя глазницами-оспинами на человека и будто всосала ими его взгляд. Чумак, испугавшись, смежил веки крепко, до боли в висках, а потом и рукой прикрыл глаза. Какая-то невидимая сила попробовала оторвать ладонь, но не смогла и медленно убыла. Человек, убрав руку, долго смотрел на каменную бабу, окруженную колеблющейся, розовой дымкой. Дымка постепенно исчезла, и баба превратилась в неумело обработанный камень. Чумак вытер тыльной стороной ладони капельки пота со лба и висков, покачал головой и тихо вымолвил:
– Да-а…
– Чего? – обернувшись к нему, спросил возница – пожилой мужчина с длинными усами, похожими на метелочки ковыля.
– Померещилось, – нехотя ответил молодой чумак и, перевернувшись на спину, потянулся до хруста в костях. – Эх, пожевать бы чего-нибудь!
– Потерпи: за курганом свернем налево, спустимся в балку и там остановимся на ночь.
– Пока доплетемся, пока сварим кулеш… Отрежу я хлеба краюху, а?
– Ну, отрежь, – разрешил возница и передал лежавшую у его ног торбу.
Молодой чумак развязал торбу, достал из нее каравай ржаного хлеба и узелок с солью, отрезал краюху обоюдоострым ножом с деревянной резной рукояткой, которой вынул из висевших наремешке ножен. Посыпав краюху серой крупной солью, откусил чуть ли не половину.
Примерно в версте от обоза над травой поднялся столбик черного дыма, закрутился вокруг своей оси, быстро вырастая и раздаваясь в ширину, отчего стал похож на огромную воронку, которая стремительно, будто подгоняемая ураганным ветром, понеслась к последнему возу.
– Гляди! – удивленно-испуганно крикнул возница, показывая на нее.
Молодой чумак посмотрел в ту сторону – и чуть не поперхнулся не дожеванным хлебом. Уронив краюху, он неотрывно, как перед этим на каменную бабу, смотрел на вертящийся столб пыли. Когда воронка добралась до воза и возница зажмурил глаза, закрестился и забормотал: «Господи, спаси и сохрани…», молодой чумак, инстинктивно защищаясь, метнул в нее нож.
Нож встрял, как в мягкое дерево, и послышался то ли скрип, то ли скрежет, то ли сдавленный, сквозь зубы, вскрик, а из-под ножа, как из раны, хлынула кровь, выкраснившая дым. Воронка замерла на месте, стала быстро уменьшаться, словно вверчивалась в землю, а потом стремительно понеслась от обоза – и сгинула.
Молодой чумак спрыгнул с воза, подошел к тому месту, где остановилась нечистая сила. Земля и синевато-серые кустики полыни были забрызганы бурой кровью, причем травинки, на которые попали капли, пожухли, будто припаленные огнем.
– Во как! – показывая такую травинку, сказал молодой чумак.
– Заколдованное место, – перекрестившись, сказал возница, – едем отсюда быстрее.
– Сейчас, нож найду. Он у меня особый, заговоренный.
– Заговоренный? – переспросил возница. – Ну, тогда не найдешь его, в теле ведьмака торчит. Будет маяться с ножом, пока не помрет.
– Жаль, хороший был ножичек, сам рукоятку ему делал, – произнес молодой чумак. Заметив, что остальные пять возов продолжают ехать как ни в чем ни бывало, воскликнул: – Гля, а они что – не видели?!
– Наверное нет, а то бы остановились.
– Во дела, да?!.. Ну, расскажу им на привале – то-то будут удивляться!
– Не поверят, – сказал возница и стегнул кнутом волов, трогаясь с места.
– Как не поверят?! – возмутился молодой, запрыгнув в воз на ходу. – Мы же с тобой оба видели!.. Или ты не подтвердишь?
– Подтвержу, – пообещал напарник.
Обоз спустился в широкую и глубокую балку, пологие склоны которой поросли степной вишней, терновником ишиповником. На ночевку расположились у родника с чистой и холодной водой. Волов выпрягли и пустили пастись ниже по течению ручейка, вытекающего из родника, насобирали хвороста на склонах, разложили костер и повесили над огнем огромный медный котел, в котором варился кулеш. Чумаки расположились вокруг костра – кто сидел, поджав под себя ноги, кто лежал – и слушали рассказ о вертящейся черной воронке. В наступившей как-то сразу, без перехода, темноте, человеческие лица, освещенные пламенем, казались сложенными из кусочков, черных и серо-красных, которые смещались влево-вправо, вверх-вниз, уменьшались или увеличивались, и невозможно было понять, какое чувство вызывает услышанное, верят или нет рассказчику. А когда он закончил и посмотрел на напарника, ожидая подтверждения, заговорил вожак – старый мужчина с седыми, желтоватыми, трехвершковыми усами, похожими на льняную кудель:
– Да, места здесь нечистые. Когда я еще парубковал, тут неподалеку хутор был, старуха в нем жила. Сколько ей лет было – никто не знал, но все помнили дряхлой. Не любила она, чтобы обозы у нее на ночь останавливались, зато одиноких путников привечала. Переночует у нее человек – и просыпается порченный: или убьет кого, или на себя руки наложит. А то и вовсе пропадал бесследно. Спросят у старухи: «Ночевал у тебя? – Ночевал. – А куда делся? – Ушел поутру. А куда – кто его знает, степь большая». Долго так продолжалось, пока один обоз не наткнулся в степи на замордованного парубка. Успел он перед смертью сказать: «Старуха с хутора». Чумаки долго не разбирались: подъехали к дому, подперли дверь колом и подожгли. Когда крыша рухнула, из пламени вырвался столб черного дыма, завертелся воронкой и унесся в степь. Наверное, с ним вы и повстречались.
Вожак зачерпнул деревянной ложкой из котла, попробовал. По его знаку два чумака сняли котел с огня, установили в заранее вырытую ямку, чтобы не перевернулся. Все расселись вокруг котлас ложками и ломтями хлеба в руках, вожак произнес молитву, перекрестился, подождал, пока перекрестятся остальные, заправил кончики усов за уши и первым зачерпнул кулеш. За ним по очереди, по ходу солнца, остальные чумаки. Ели молча, слышны были лишь сопение и плямканье, а поев, облизали ложки.
– Твой черед, – сказал вожак молодому чумаку.
Тот помыл котел в ручье, повесил на ближний к костру воз.
– Будет сильно смаривать, меня разбуди, подежурю, – предложил напарник молодому чумаку.
– Чего там, справлюсь сам. – Он сел у костра, подкинулв огонь несколько прутиков.
На небе появился узкий серпик месяца, высветил затихшую степь. Прямо над балкой пролег широкий Чумацкий шлях. Казалось, именно с него, сдутая ветром, упала звездочка. Чумак проследил за ее полетом, загадав не заснуть до утра. Но дрема накатывала волнами, клонила голову к земле, и он встал, размялся.
Громко и вроде бы испуганно мыкнул вол, за ним второй, третий. Чумак заметил, как между животными мелькнуло что-то светлое. Посмотрев на спящих в возах товарищей, решил не будить, пошел к волам один. Они стояли с задранными мордам, будто любовались звездами, и, казалось, не замечали гибкую стройную девушку, поглаживающую их по шее. Она была одета в белую сорочку до пят, вышитую по вороту и подолу черной змейкой и перехваченную в талиичерным пояском, поблескивающим в лунном свете, а длинныегустые черные волосы ее были распущены и скрывалилицо, которое – почему-то верилось чумаку – должнобыть удивительно красивым. Она потрепала по холке комолого вола. После каждого ее прикосновения он задирал голову все выше, непонятно было, почему до сих пор не хрустнули шейные позвонки.
– Причаровываешь, красна девица? – подкравшись к ней, спросил чумак.
Она не испугалась и не обернулась, но убрала руку с холки вола.
– Лучше меня причаруй! – попросил шутливо чумак.
– Могу и тебя! – задорно произнесла девушка хрипловатым голосом, оборачиваясь и убирая волосы с лица.
На чумака глянули черные глаза, огромные, в пол-лица, и холодные, и словно бы втянули в себя тепло из него, отчего ему стало зябко и жутко, и тут же из них, как бы взамен, хлестнула обжигающая волна, окатившая с головы до ног и наполнившая легкостью и любовной истомой. Чумак почувствовал, что готов выгибать шею, как это делал комолый вол, только бы к ней прикасались девичьи руки. Сдерживая дрожь в голосе, он попросил:
– Причаруй…
Тонкие губы ее тронула легкая улыбка, девушка отпустила волосы, скрывшие лицо, развернулась и плавной походкой – казалось, маленькие и белые босые ступни ее не касаются земли, – пошла по балке прочь от волов, от чумацкого табора. Отойдя шагов на тридцать, оглянулась и еле заметным движением поманила за собой чумака. Он глупым телком затрусил за ней.
Девушка села на камень-песчаник у куста шиповника, обхватила колени руками. Длинные волосы точно черным платком укрыли ее всю, видны были лишь маленькие ступни, казавшиеся серебряными в лунном свете. Чумак наклонился к ней, попытался разглядеть сквозь густые волосы лицо, чудные глаза, не смог и потянулся к ним рукой. Голова девушки чуть дрогнула, выражая негодование. Чумак отдернул руку и, винясь, припал губами к девичьим стопам, холодным и скользким, будто вырубленным из льда. Маленькая рука потрепала его по щеке, перебралась на шею, сжала ее очень больно, а потом погладила нежно. Пальцы ласково бегали по позвонкам вниз-вверх и будто размягчали их, превращали в податливую глину: чумак все круче загибал голову, но не чувствовал ни боли, ни того, как слетела шляпа. Прямо над собой он увидел огромные провалы девичьих глаз, в которых вспыхивали красные искорки и падали в его глаза, перекатываясь в сердце. Оно вдруг перестало биться, раздулось и взорвалось, наполнив тело сладким блаженством.