Где-то, казалось, на небе, звучала тихая, печальная, но и суровая музыка.
— Она про войну? — прошептала Оля.
Дедушка кивнул.
Всю дорогу обратно они молчали. И дома Оля молчала. А уснуть долго не могла.
— В чем дело? — спросила бабушка.
— Я не видела никакого Неизвестного солдата, — недоуменно и даже обиженно ответила Оля.
— Но ты же видела памятник ему, — сказала бабушка.
А дедушка объяснил:
— Памятник — от слова память. Люди смотрят на Вечный огонь и вспоминают всех погибших за Родину. Каждый вспоминает своего родного, близкого или знакомого солдата. Понимаешь?
— Немного понимаю, — прошептала Оля, — совсем немного понимаю. Но у нас в группе говорят, что видели Неизвестного солдата. Может, врут?
— Не знаю, — пожав плечами, ответил дедушка. — Мы найдем с тобой памятник Неизвестному солдату. Обязательно.
— Солдата или огонь? — настороженно спросила Оля.
— Солдата, — твердо заверил дедушка. — Спокойной ночи.
А через неделю они втроем — внучка, дедушка и бабушка — поехали на юг, к морю, в Крым, к дяде Вите.
Море Оле сразу понравилось, хотя несколько дней она его чуточку побаивалась.
— Да нисколько оно не страшное! — весело воскликнула однажды Оля. — Просто оно непослушное! И соленое-соленое! Даже пить его нельзя!
На юге, рядом с морем, все люди счастливые и добрые, даже когда море сердится, когда на море шторм. А добрее всех был дядя Витя. Они с Олей сразу подружились, потому что она тоже была очень доброй.
Они подолгу беседовали о жизни. Оля рассказывала, какие неприятные случаи были с ней в детсадике, а дядя Витя жаловался, как трудно ухаживать за виноградом и убирать его. И оба возмущались тем, что мальчишки ведут себя плохо, а некоторые девочки воображают.
— Вот ведь мы с тобой не воображаем, — говорила Оля, — и ведем себя хорошо.
— Да, я стараюсь, — соглашался дядя Витя.
Словом, жилось Оле до того привольно и интересно, что она и не вспоминала о Неизвестном солдате, пока вдруг не заметила, что на правой руке у дяди Вити нет среднего пальца.
— Это мне на войне фашисты оттяпали, — перехватив ее испуганный взгляд, объяснил дядя Витя.
— Как… от… тя… пали? — со страхом спросила Оля. — Ты разве был на войне? Почему же ты мне об этом не рассказывал?
Этот их разговор закончился тем, что Оля осторожно спросила:
— Ты не знаешь, где можно увидеть памятник Неизвестному солдату?
— У клуба, — просто ответил дядя Витя…
Оля от радости и неожиданности так растерялась, что не могла ничего сказать, даже пошевелиться не могла.
— У клуба, у клуба, — подтвердил дядя Витя, удивленно глядя на нее. — А что?
— А то! А то! — радостно закричала Оля. — Мы с дедушкой давно его ищем! Я во сне его хотела увидеть, да ничего не получилось!
И они — Оля, дедушка с бабушкой и дядя Витя — пошли к клубу. Оля шагала впереди, с трудом удерживаясь, чтобы не побежать.
Солдат стоял не высоко, как обыкновенно ставят памятники, а просто на плите, на земле, за которую погиб, и поэтому казался живым. У него было простое, задумчивое лицо, в руках он крепко сжимал автомат, словно готовый в любой момент броситься в бой, если врагу вздумается обидеть Олю.
— Вот я и увидела тебя, — тихо сказала Оля. — Я знала, что обязательно тебя увижу.
Солдат смотрел на Олю, а Оля смотрела на него. Они долго молчали. Оля сказала:
— Какой он хороший. По-моему, он очень добрый. Можно, я принесу ему цветы?
Бабушка присела в сторонке, а дедушка с дядей Витей молча стояли, не двигаясь и опустив головы.
Оля нарвала в траве букетик, подошла к солдату, осторожно положила цветы к его ногам в больших сапогах, присела на плиту…
По дороге домой дядя Витя рассказывал, какие ужасные бои были здесь, на крымской земле, как много-много погибло здесь солдат и матросов.
Весь вечер Оля ни с кем не играла, ни с кем не разговаривала, взяла цветные карандаши и бумагу, но ничего не нарисовала.
— Почему никто не знает, как его зовут? — спросила вдруг она.
— Все у нас в селе знают, — ответил дядя Витя. — Я вот зову его Петей. Был у меня такой друг. Погиб в сорок третьем году. Бабка Алексеевна, которая напротив нас живет, зовет его Ваней. Сына так у нее звали. На мине подорвался. Каждый его по-своему называет.
Оля улыбнулась и сказала:
— Спокойной ночи.
БАБУШКА МОЯ ЕВДОКИЯ МАТВЕЕВНА
абушка моя Евдокия Матвеевна была доброй и справедливой, но и очень строгой, иногда даже суровой. Она терпеть не могла, когда ее не слушались.
— Заболею от расстройства, если кто против моего слова пойдет, — нередко признавалась она.
Она действительно просто допустить не могла, чтобы ее не послушалась, например, курица, не говоря уже о кошке, тем более, обо мне, внуке.
Дом наш стоял на берегу реки Усолки в городе Соликамске. Жилось мне вольготно, хорошо и весело, хотя и приходилось слушаться.
Как-то, когда я прикручивал к валенкам коньки, бабушка моя Евдокия Матвеевна сказала обеспокоенно:
— Лед-то на реке до сих пор тонок. Не вздумай по нему кататься. Провалишься, а то, чего доброго, и утонешь. Вытаскивать тебя некому. Берег высокий, а у меня ноги больные. Пока я к тебе спущусь, поздно будет.
Но ведь всем известно, что есть у мальчишек такая, скажем прямо, глупейшая особенность. Стоит им хотя бы краешком уха услышать, что чего-то никоим образом, ни в коем случае делать нельзя, как мальчишки это обязательно и сделают. Так в детстве часто поступал и я.
Конечно же, я пошел кататься по льду! И лишь только я откатился от берега, в ушах у меня раздался громкий хрустящий треск, и я провалился сквозь лед. Провалился я сквозь лед, завопил от страха, даже глаза от страха закрыл, словно от этого тонуть было бы легче. Вернее, глаза сами собой закрылись, прямо-таки захлопнулись.
Страшно мне до того было и вопил я настолько истошно, что от собственного голоса мне стало еще страшнее, просто ужасно стало. Я не сразу сообразил, что не тону, а стою ногами на твердом дне. К моему счастью, воды оказалось всего по пояс, и вопил я уже радостно.
Открыл я глаза, обернулся, увидел на высоком берегу, далеко от меня, бабушку мою Евдокию Матвеевну, снова испугался, снова завопил не своим голосом и стал пробираться назад, к земле, ломая лед кулаками.
— Иди, иди скорей сюда, миленький! — звала бабушка моя Евдокия Матвеевна громко и ласково. — Побыстрее, дорогой! Сейчас ты у меня получишь, утопленничек! Да шевелись ты, шевелись проворнее, хулиган береговой! Ну и достанется тебе от меня, зимогор Соликамский!
Зная ее характер, я нисколько не удивился, что сначала она меня отшлепала, немного, но больно надрала уши, а уж потом только помогла переодеться в сухое белье, уложила на печь, дала аспирину и чаю с малиновым вареньем да еще растерла грудь и спину уксусом. Я пропотел, крепко и сладко поспал в тепле, но проснулся в страхе. Мне подумалось: «А что бы сейчас со мной было и где бы я был сейчас, если бы провалился под лед не у самого берега, а подальше?!» На жаркой печи мне стало холодно и жутко, как недавно в ледяной воде, до того жутко, что я едва не завопил истошным голосом…
Бабушка моя Евдокия Матвеевна еще в детстве, но на всю жизнь доказала мне, что старших надобно слушаться, как это сначала не было бы неприятно. Она мудро рассудила и следовала этой мудрости неукоснительно: основные беды начинаются с непослушания. Как только карапузик или карапузочка решит, что старших можно не слушаться, так и сделает, может быть, первый шаг к тому, чтобы вырасти нехорошим человеком.
Случалось, конечно, что я бывал виноват перед взрослыми, особенно перед родителями, а вот бабушки моей Евдокии Матвеевны я после одного случая не ослушивался.
Настряпала она как-то морковных пирожков, вскипятила самовар, выставила варенья, пригласила меня к столу и давай угощать.
А я отказался есть пирожки.
То ли мне не захотелось именно морковных пирожков, то ли я просто есть не хотел, но — отказался.
Сейчас-то, более сорока лет спустя, когда я уже сам дедушка, понимаю, что ничего бы со мной не случилось, если бы я из уважения к заботам бабушки обо мне съел хотя бы два или три пирожка.
Но вот тогда, более сорока лет назад, я наотрез отказался прикоснуться к угощению.
— А ведь я для тебя старалась, — грозно проговорила бабушка моя Евдокия Матвеевна. — Изволь попробовать! Если ты пирожки есть не будешь, — отчеканила она, — я буду бить китайский сервиз!
Красоты и цены этот сервиз был редкой. Бабушка моя Евдокия Матвеевна гордилась им и пользовалась им только в особенно торжественных и исключительных случаях.
Берет она в руки чашку красоты и цены необыкновенной и тихо спрашивает меня:
— Есть пирожки будешь?
— А если я не хочу нисколечко?
— Если ты пирожки есть не будешь, я чашку раскокаю!
А я небрежно пожал плечами: дескать, не рассказывайте мне сказки.
И чашка из дорогого во всех смыслах этого слова китайского сервиза была раскокана на мелкие кусочечки.
Конечно, я удивился, поразился, растерялся, но сдаваться не собирался.
Тогда и блюдце было раскокано на мелкие кусочечки.
— Буду бить сервиз до тех пор, — глухо, с явным отчаянием произнесла бабушка моя Евдокия Матвеевна, — пока не станешь есть пирожки.
И об пол ударилась вторая чашка.
А в руках оказалось второе блюдце…
И начал я есть пирожки, которые, кстати, были весьма и весьма вкусные, и съел я их немало.
Осколочки от двух чашек и одного блюдца были собраны в стеклянную банку и выставлены в буфете на видном месте.
И еще расскажу об одном случае, когда я послушался бабушку мою Евдокию Матвеевну, и это пошло мне на пользу.
Очень страдал я от Соликамских хулиганов, здорово мне от них доставалось. Немало я от них натерпелся и долго, долго боялся их. Дело дошло до того, что хоть и на улице не показывайся. Драться я не умел, а их всегда было не меньше трех штук. Отлупить меня им не представляло никакого труда, тем более, опасности. Они всегда выбирали момент, когда я оказывался один, а поблизости ни одной живой души не было.