— И плясала на хвосте, чтобы не оттоптать лапки. Подобрала бумажный мешочек и носила его, чтобы под дождем не промокнуть…
Рауф собрался огрызнуться, а то и цапнуть терьера, но Надоеда мигом вскочил и отбежал на безопасное расстояние, лавируя между камнями. Рауф хотел было погнаться за ним, но вдруг заметил, что фокстерьер замер, и остался на месте.
— Что там?
Надоеда не ответил. Тогда Рауф подошел к нему и тоже стал смотреть.
Там, вдали, на противоположном краю долины вновь появился человек. Как раз когда они смогли расслышать его громкие возгласы, на склоне замелькали серые шубки двух овец, быстро бежавших откуда-то сверху. Позади них сновала между кустами вереска черная с белым собака. Беглые псы хорошо видели, как она описала широкий полукруг и стала спускаться к овцам, отчего те поменяли направление и устремились вниз по склону. Тем временем быстро шагавший мужчина достиг берега озера. Вот он вновь прокричал что-то — и собака тотчас остановилась, легла и замерла неподвижно. Вскоре показалась другая собака — она гнала третью овцу, направляя ее к первым двум.
Надоеда вскочил на ноги, повизгивая от восторга.
— Рауф! Смотри, Рауф! Смотри хорошенько! Это хозяин, Рауф! Настоящий собачий хозяин! Вот мы и попали домой, Рауф, и с нами ничего не случилось, и я был прав, Рауф, а ты ошибался! Надоеда — хороший пес! Дайте мне кусочек синего неба, чтобы я мог его поглодать! Бросьте мне фонарный столб вместо палочки, и я принесу его домой! Идем, Рауф, идем скорее!
— Куда? Зачем? Погоди, Надоеда!
— Мы побежим туда и станем делать то, что они делают, неужели не ясно? А потом этот человек возьмет нас к себе домой! Как же нам повезло! Идем скорее!
И Надоеда помчался вниз со всей скоростью, на которую были способны его короткие лапы. Он обдирал подушечки об острые камни, спотыкался на торфяных буграх, грудью раздвигал густой вереск… Рауф какое-то время оставался на месте. Но когда фокстерьер одолел порядочное расстояние и продолжал все так же упорно и уверенно бежать вперед, Рауф все-таки покинул свое укрытие и двинулся следом.
Он нагнал Надоеду, когда тот с плеском переправлялся через ручей Коув-Бек, сбегавший по крутым скалам с северо-западной стороны озера.
— Надоеда, да погоди же! Я не понял ничего, объясни!
— На самом деле, — сказал фокстерьер, — я тоже не совсем понимаю. Но мой хозяин часто бросал мне палочки, и тут что-то похожее. Когда идешь на прогулку с хозяином, ему нравится, чтобы ты бегал взад-вперед и что-то для него делал. У этого человека, должно быть, овцы вместо палочек, только и всего.
В этот момент овца, которую друзья прежде не видели, вскочила неподалеку от них и затрусила прочь. Надоеда тотчас устремился в погоню. Он громко лаял, и Рауф последовал его примеру. Овца поскакала характерным галопом, делая неровные скачки и бросаясь из стороны в сторону, так что на кустах дрока оставались пряди нестриженой шерсти. Привлеченный ее грубоватым, теплым запахом, смешанным с запахом жидкости для мойки овец, Надоеда все больше проникался азартом погони. Вместе с Рауфом они пригнали из зарослей еще одну овцу, и большому псу, бежавшему теперь рядом с другом, передалось волнение настоящей охоты.
— Р-рауф! Гр-р-р-рауф! — эхом отдавался по склонам его восторженный лай. — Мы им покажем, мы всем им покажем! Рауф-рауф-рауф!
Обе овцы вдруг развернулись и кинулись туда, откуда только что прибежали. Стуча ловкими, узкими копытцами, они промчались мимо собак. Надоеда не отставал — его зубы щелкали возле самых овечьих хвостов. Краем глаза он заметил человека внизу — на этом же берегу озера, под отвесным обрывом. Сдвинув шляпу со лба, человек размахивал длинным посохом и что-то кричал, без сомнения, подбадривая своих новых помощников. Сделав еще одно усилие, Надоеда цапнул-таки отставшую овцу за ногу прямо над скакательным суставом и успел ощутить вкус крови, но тут овца лягнула его копытом, угодив прямо в морду. Надоеда ошеломленно остановился, сел и тяжело задышал, высунув язык.
— Эй! Какого рожна вы тут делаете? В игрушки играетесь? Или вконец спятили оба?
Фокстерьер поднял голову. Прямо над ним на торфяной насыпи стояла одна из черно-белых овчарок. Ее глаза горели яростью и недоумением, и от нее исходил запах, полный невообразимого гнева.
Надоеда ответил, чувствуя себя совершенно сбитым с толку:
— Не сердись, пожалуйста, мы ничего такого… мы ничего плохого не хотели… Нам, понимаешь, нужен хозяин. Мы пока бродячие… вот и решили присоединиться…
Рауф подошел к нему и молча выжидал, что будет дальше.
— Нет, вы точно с ума спрыгнули, — сказала черно-белая. — Это ж надо, гонять овец вверх-вниз по склону, гавкая и кусаясь! Вы вообще с какой фермы, ребята? Хозяин ваш где? Ты, чучело, нашу овечку покусал, у нее кровь идет! Да я за это тебя…
Ошеломленная овчарка от возмущения просто не находила слов. Она источала такой гнев, что Надоеда напрочь потерял способность соображать — точно от близкого раската грома или запаха суки в пору течки. Азарт погони, уверенность в дружелюбии человека у озера, надежда обрести дом — все исчезло, когда он оказался (столь же внезапно, как давеча Рауф перед озером Лоу-Уотер) перед недоумевающей и негодующей овчаркой. Разговорам и спорам больше не было места. Все происходило точно в дурном сне. Что бы они с Рауфом, действуя из самых лучших побуждений, ни натворили, это, судя по всему, было много хуже, чем наблевать на ковер или цапнуть ребенка. Весь мир положительно ополчился на двоих беглецов, и разгневанная овчарка была всего лишь его острым оружием.
Надоеда лег и лежал неподвижно, позволив черно-белой собаке подойти и обнюхать себя.
— Простите, — покаянно сказал он. — Видите ли… мы правда не хотели… мы не…
— А ну отвяжись! — свирепо зарычал Рауф, обращаясь к овчарке. — Не тронь его, говорю! Не у себя во дворе!
— Не у себя, говоришь? А чьи же это тогда, спрашивается, холмы? Слышь, Лентяй! — обернулся он к подбежавшему товарищу. — Этот чудак говорит, что тут место не наше!
— Во оборзел! — ощетинился Лентяй. Надоеде он показался настоящим задирой, вечно искавшим случая подраться. — Они-то тут что забыли?
— Полегче на поворотах, приятель! — Рауф поднялся, показывая клыки. Из всех четверых он был самым крупным. — Вы-то что тут делаете, если уж на то пошло?
— Овец сгоняем, дурья твоя башка! Они разбегаются, а мы их отыскиваем и собираем! И тут вдруг откуда-то приносит двоих идиотов, которые сводят на нет добрый час нашей работы…
— A-а, это, видать, туристы безмозглые виноваты, — сообразил первый пес. — Ты! Который с нашлепкой на башке! Где, спрашиваю, твой хозяин? На вершине холма? Вы с этим черным балбесом, небось, погулять удрали без разрешения?
— У нас нету хозяина, — смиренно ответил фокстерьер. — Мы хотели познакомиться с вашим. Мы ничего плохого…
— Он вас для начала свинцом нашпигует, — сказал Лентяй и быстрым движением схватил мотылька, взвившегося из травы. — Это я вам обещаю!
— У него ружья нет, — заметил Надоеда.
— Представь себе, есть, — ответил первый пес. — Если будешь тут околачиваться, скоро сам убедишься. Помнишь, Лентяй, как прошлым летом хозяин застрелил негодную шавку, гонявшуюся за овцами?
— Точно, было дело… — Лентяй хотел было предаться приятным воспоминаниям, но тут снизу, из-под обрыва, донеслись вопли потерявшего терпение пастуха:
— Дон, лежать! Дон, лежать! Лентяй, ко мне! Лентяй, ко мне! Ко мне!..
— Просто катитесь подальше отсюда, вот и все, — сказал второй пес. — Подальше и побыстрей!
И он умчался исполнять дальнейшие приказания пастуха. Первый пес, Дон, напряженно замер в траве, вывалив наружу язык и вытянув передние лапы. Ни Надоеду, ни Рауфа он больше не удостаивал ни малейшим вниманием.
— Дон, вперед! Дон, вперед! — внезапно долетело снизу, и пес, мгновенно вскочив, гавкнул и черно-белой стрелой унесся по склону, чтобы, забежав сверху, развернуть в нужном направлении двух овец, которых гнал Лентяй.
Надоеда и Рауф переглянулись.
— Ты впредь смотри повнимательнее, — с горечью проговорил Рауф. — А то будет дело…
— Не смешно! — Фокстерьер выглядел очень расстроенным. — Нет, я правда не понимаю. Мы же делали то же самое, что и они…
— Они просто не захотели, чтобы мы были у их человека. Приревновали, так это называется.
— Может быть, — понуро согласился Надоеда. — Помню одного кота, который любил прятаться за дверью. Пш-ш, пш-ш, царап-царап — и деру. Вот и они… Хотя нет, они… глянь, облака в небе, а на дереве листья, и можно полаять, когда ключ поворачивается в двери… И они точно были у себя дома, правда ведь? Носом чую… И ни один белый халат их пальцем не тронет. Вот… Ну, а нам-то с тобой, Рауф, что делать, а?
— Для начала — валить подальше отсюда, — сказал большой пес. — А то вернутся еще, и тогда нам несдобровать… Мать моя сука, смотри — человек идет!
И правда, человек с посохом обошел скалистый обрыв и молча, торопливо шагал прямо к ним. Уже можно было рассмотреть зубы у него во рту, уловить мясной запах его пота и дух от пропахших хлевом ботинок. Псы невольно попятились, забираясь выше по склону, но тут человек повернулся и пропал из виду. Должно быть, его вполне удовлетворило зрелище их поспешного бегства; оставлять на попечение овчарок с таким трудом собранное стадо ради каких-то двух бродячих псов — еще не хватало!
Время шло. Надоеда и Рауф забирались все выше в холмы. Ветер стих окончательно, а вершины вдали затянуло невесть откуда взявшимся туманом. Все вокруг словно отражало их одиночество и растерянность. Теперь они просто брели без какой-либо определенной цели — молча, все вверх и вперед, понятия не имея, куда и зачем… Псы плелись бок о бок, повесив головы и хвосты, и даже не обращали внимания, когда какое-нибудь животное — кролик или крыса, — вспугнутое их приближением, удирало во мглу.
Постепенно трава сделалась реже, а потом и вовсе исчезла. Они оказались на бесплодном каменистом пространстве, где царствовали голые осыпи и высокие скалы. Туман вился клубами и становился все плотнее, по мере того как они поднимались. Пахло сыростью, мокрыми лишайниками на валунах, издохшей где-то овцой… и — совсем слабо — соленой морской водой. Сами того не зная, наши герои поднимались на Леверс-Хаус — почти отвесную перемычку между Брим-Феллом и Свиррэлом высотой две тысячи триста футов. Это было дикое, угрюмое и безжизненное место, как, впрочем, многие места в Озерном крае. Между тем дело шло к ночи, а нигде поблизости по-прежнему не было ни еды, ни гостеприимного крова…