хлопывал себя по колену и подзывал Надоеду.
Стронувшись с места, фокстерьер мелкими шажками стал подходить ближе. Теперь он видел приливное течение, которое окутывало этого человека. Косматый поток, пенившийся кровью, тек неизбывной болью исковерканной жизни, горя, утрат. Напуганный терьер, дрожа, прижался к каменной стене. Дорога перед ним разливалась рекой неслышимого звука, в то же время явственно различимого, как тот призрачный свет, который в летнюю засуху ткется над скошенными травами. Там плакали дети, они звали на помощь своих матерей, а матери отчаянно тянули к ним руки, но и тех и других уносило прочь. Мужчины пытались молиться, но кровавый прилив заглушал святые слова. И еще были другие голоса — они издевались, насмешничали, отдавали чудовищные приказы…
Но как сквозь волнующийся туман угадывается неподвижное дерево, так и Надоеда сквозь мерцающий звук продолжал слышать голос незнакомца, властно и по-доброму подзывавший его. Терьер вдруг понял, что этот голос был голосом Смерти, Смерти, которая и сама обречена умереть — которая уже умирала — и которая поэтому не будет слишком жестокой к маленькому псу. Здесь, в этом месте, стерлась разница между отнимающим жизнь — и тем, у кого она будет отнята. Надоеда осознал, что и сам несет смерть — несет как дар, который будет торжественно вручен и с благодарностью принят.
Он сделал еще несколько шагов, осознанно входя в затягивающую воронку крика и плача, и звон в его голове стал еще одним голосом во вселенском жалобном хоре. Надоеда медленно шел вперед, и воронка вытягивалась и заострялась, пока наконец не превратилась в стрелу и не пронзила его острием песни. Он выдернул из себя эту стрелу и послушно понес — так, как нес песню ветра-великана на склоне холма.
Клубятся призраки в ночи
От Вавилона до Варшавы.
И огонек слепой свечи
Зовет избегнувших расправы.
Я — просто пес… Я лишь могу
Искать украденное счастье.
Хозяин, где ты? Я бегу
К тебе сквозь пули и ненастье…
Надоеда подошел вплотную к машине. Как он и надеялся, человек нагнулся, чтобы его погладить. Затем, пропустив ладонь под челюсть, заставил поднять голову, ласково почесал за ушами и присмотрелся к ошейнику. Все это время он спокойным тоном что-то говорил терьеру. Тот с некоторым недоумением обнаружил, что вовсю виляет хвостом и лижет пальцы, пахнущие лавандовым мылом. Потом человек открыл заднюю дверцу машины и похлопал по сиденью, — залезай, мол. Он стоял наклонившись, и сдвоенные пластиковые бутылочки болтались в воздухе, свисая на ремешке с его шеи. Человек не пытался затащить Надоеду внутрь, он лишь приглашал его — доброжелательно и спокойно.
Фокстерьер неловко забрался в машину и уселся на сиденье, уловив почти позабытые запахи бензина и масла, искусственной кожи и жидкости для мытья стекол. Окончательно погрузившись в транс, что накатил на него на дороге, он уже не замечал ветра и солнечного света снаружи, не видел взмаха крыльев зяблика в ветках белого клена, не слышал журчания Даддона. Он как будто сидел внутри колодезного ведра, прислушиваясь к отзвукам эха, доносящимся из земной глубины.
Мистер Эфраим взял ружье за ствол, прислонил прикладом вниз к открытой задней дверце машины и потянулся к предохранителю. Как раз в этот миг терьер случайно увидел в зеркале заднего вида отражение человека, шагавшего вниз по склону. Это был седовласый пожилой мужчина с тростью, в старом твидовом пальто и желтом шарфе. Надоеда залился громким лаем и рванулся из машины. От неожиданности мистер Эфраим дернул к себе ружейное дуло. Надоеда что было сил проталкивался наружу. Передняя лапа терьера зацепилась за рукав куртки, а другая оказалась на спусковом крючке. Раздался чудовищный грохот — и Надоеда полетел наземь вместе с двустволкой. Мгновением позже мистер Эфраим молча осел, наполовину свесившись внутрь салона. Его лицо было залито кровью.
Вскоре к воротам подбежала фермерша, с рук которой текла мыльная пена. К тому времени Надоеда, завывая от ужаса, успел проскочить мост и умчаться ярдов на двести вверх по продуваемому ветром склону Хард-Нотта. Поджав хвост, вытаращив глаза, он мчался так, словно удирал из преисподней.
После этого-то и началось самое скверное.
Вспышка V
«А что, — думал Рауф, — одному, пожалуй, вроде как даже и проще…»
Второй раз за неполные сутки он пересекал Даннердейл.
«Хватит уже прятаться по углам и шарахаться от каждого звука. Я найду Надоеду, где бы тот ни был. И домой его отведу… если только он еще жив. И я пойду кратчайшим путем, хотя бы меня там десять раз обнаружили. Не ровен час, он там в беду попал или бродит кругами в одном из своих припадков… А если кто-нибудь, будь то человек или зверь, вздумает остановить меня, — пожалеет!»
Однако все это время его мысли упорно избегали одного вопроса. Так пес держится на расстоянии броска от человека, держащего в руке камень. И вопрос этот звучал так: а что теперь будет с ними обоими без лиса?
Они расстались, не сказав друг другу ни слова. Рауф просто ушел, а лис остался лежать в зарослях вереска, положив подбородок на переднюю лапу и насмешливо глядя ему вслед. Так, может, было даже и лучше, потому что малейшая подначка заставила бы Рауфа вернуться и задать ему хорошую трепку.
Рауф пересек северо-восточное седло Коу, держа путь прямо через вершину, через заброшенные сланцевые карьеры под Уолна — и далее через луга фермы Танг-Хаус. Здесь он остановился передохнуть, не заботясь о том, видит кто-нибудь его или нет. Потом он обошел Трэнг и пересек болотистый Танг, спустившись на дорогу пониже моста Биркс-Бридж. Ему показалось, что на дороге многовато машин, во всяком случае для такого пустынного места. Однако люди, сидевшие внутри, были слишком заняты своими делами, чтобы обращать внимание на большого пса, который одиноко бежал по обочине.
Изначально Рауф намеревался пройти назад по своим же следам, но, достигнув места, где они пересекали дорогу, он не смог заставить себя нырнуть — да еще в одиночку — в бурный Даддон. Сама мысль о новом погружении в воду казалась невыносимой. Несмотря на усталость, Рауф решил добраться до моста, возле которого они с лисом в минувшее утро перебежали Даддон по мелководью.
Он был уже в двухстах ярдах от ручья Кокли-Бек, когда его внимание привлекло скопление машин и людей. Рауф остановился, вглядываясь и принюхиваясь. Рауф мало что знал о повадках людей за пределами исследовательского центра, но даже ему в поведении собравшихся здесь почудилось нечто странное. У них не было ни намерения, ни цели, они вообще ничего не делали, просто толклись на одном месте. Рауфу стало не по себе: он понял, что они встревожены чем-то весьма необычным, что вывело из привычного равновесия. Он осторожно приблизился, прижимаясь к сухой каменной стене; при этом его ошейник зацепился за торчавший из нее камень, и пес высвободил его резким рывком.
Прямо перед ним люди в темно-синей одежде стояли у большой, заметной издалека белой машины. Они негромко переговаривались, время от времени поглядывая на землю, где лежало что-то неподвижное, укрытое одеялом. Чуть поодаль виднелась группа людей в рабочей одежде, все они были с ружьями. Судя по их запаху и одежде, это были фермеры, причем те самые, за которыми они с лисом наблюдали нынче утром.
Узнав их, Рауф непроизвольно шарахнулся прочь, отстранившись от каменной стены. Один из мужчин тотчас вскинул руку, указывая в его сторону, и закричал. Еще секунда, и по камням возле самой его головы защелкала дробь. Визг рикошета слился в его ушах со звуком выстрела. Рауф перескочил к противоположной стене, пронесся по лугу, с разбегу нырнул в Даддон, рывком выскочил на другой берег и скрылся в зарослях ольхи.
Понедельник, 8 ноября
Шум автомобильного движения, доносившийся с голой, лишенной травы и деревьев улицы, заставлял держать не слишком чистые окна закрытыми. Впрочем, внутри помещения все равно было шумно: все время звонили телефоны, стрекотали пишущие машинки, негромко урчал кондиционер, оттягивая часть сигаретного дыма и подмешивая к оставшемуся выхлопные газы с улицы. Наружный свет проникал в огромную комнату с двух сторон, но тем, кто трудился за столами, стоявшими («располагавшимися», как выразились бы сами сотрудники) ближе к центру, все равно было темновато; поэтому весь рабочий день под потолком ярко горели электрические лампы. Еще эта комната чем-то напоминала клетку с волнистыми попугайчиками: то же постоянное движение, время от времени — приглушенные, дабы не мешать окружающим, разговоры. На каждом столе стояла табличка с фамилией сотрудника, у каждого работника был свой телефон, свой журнал для записей, свои письменные принадлежности, своя настольная лампа, свои мыло, полотенце, чайная чашка с блюдечком и запираемый выдвижной ящик. На некоторых столах виднелись фотографии в рамках, на других — пыльные растения в горшках, неухоженные и несчастные, но не менее цепкие и живучие, чем их владельцы.
Как ни странно, это заведение вовсе не было делом рук доктора Бойкотта, и здесь не проводился эксперимент по исследованию пределов выживаемости и способностей к адаптации. Это была всего-навсего часть Англии, населенная такими же психами, как он, образчик современной организации труда, редакция ежедневной газеты «Лондонский оратор» — главного печатного органа всемирно известного издательского дома «Айвор-стоун-пресс». «Оратор» служил сторожевым псом свободы, колыбелью канцелярской рутины, рассадником легкого порно, крокодиловой слезой над современной моралью, а также акульей глоткой и разводным ключом сэра Айвора Стоуна. Снаружи, над главной дверью, при которой состоял швейцаром отставной полковой старшина О’Рурк, служивший некогда в Ирландском гвардейском полку (и, пожалуй, единственный честный человек во всем заведении), красовался герб сэра Айвора и его замысловатый девиз: «Primus lapidem iaciam»[26]