сь. Этому фокусу меня обучил хозяин. Бывало, подзовет меня и скажет: «А кто сахарку хочет? Оп-ля!» — и я лечу мячиком через стол, и он мне сразу дает кусочек сахара. Так вот, я одолел ворота и побежал за угол вслед за хозяином.
Большой красный ящик стоял на другой стороне дороги, а дорогу эту, Рауф, надо было пересекать очень осторожно, потому что по ней то и дело ездили грузовики и всякие другие машины. Когда хозяин водил меня в ту сторону, он всегда пристегивал поводок и неизменно переходил улицу в одном и том же месте, там, где она была раскрашена черным и белым. Я пересекал ее там множество раз, только там и больше нигде. Подбежав, я увидел хозяина — он как раз походил к тому самому месту, постукивая палкой и неся в руке бумажку, и я сказал себе: «А сейчас мы его удивим!»
И я обогнал его, Рауф, я проскочил перед ним и выскочил на черное с белым.
Надоеда умолк и некоторое время лежал, крепко зажмурившись, на мокрой соломе. Рауф терпеливо ждал, почти надеясь, что его друг прервет повествование и этим предотвратит или отменит ожидаемый страшный финал. У всякого мелькают подобные мысли, когда близится к развязке печальная и пугающая история. Так архонты Древних Афин обвинили во лжи брадобрея, который первым сообщил им о поражении при Сиракузах: ведь признание его лжецом означало, что он и вправду солгал и, стало быть, никакого поражения на самом деле не было.
Двигавшаяся на запад луна осветила пятачок пола, на котором лежали собаки, и ее свет, казалось, пресек попытки Надоеды скрыть окончание своего рассказа. Он открыл глаза и снова заговорил:
— Я добежал уже до середины дороги, когда услышал сзади голос хозяина: «Надоеда! Стоять!..» Я говорил тебе, что всегда слушался его, вот и в этот раз я по первому его слову замер на месте. И тут… тут раздался жуткий визг… а хозяин бросился ко мне, подхватил на руки и швырнул вперед, на другую сторону улицы, где я свалился в канаву… Рауф… Рауф, падая, я услышал удар… это грузовик ударил его… Более страшного звука я в жизни своей не слыхал! Никогда не забуду, как он стукнулся головой о дорогу… Если бы только я мог выкинуть это из памяти! Его голова на дороге!
Повсюду разлетелись осколки стекла, один из них поранил мне лапу. Из грузовика выскочил человек, сбежалась толпа людей — сперва один или два, потом их стало много. Они вытерли моему хозяину лицо… одна его сторона была вся в крови… а на меня никто внимания не обращал. Потом зазвенела и завыла сирена. Подъехала большая белая машина, и из нее вышли люди в синей одежде. Помнишь, Рауф, я рассказывал про тот звонок на столе у моего хозяина? Они привезли с собой почти такой же, только побольше и ужасно громкий. Должно быть, они хотели, чтобы он с ним поговорил, но у них ничего не получилось. Он не открывал глаз и не двигался, лежа на дороге. У него вся одежда в крови была… Люди вокруг все понимали, Рауф, я видел, что они все понимали. Водитель грузовика говорил что-то и плакал, он был совсем молоденький, сущий мальчишка. Потом один из людей в синем заметил меня и ухватил за ошейник. Седая тетка в переднике — а она там тоже была, туда, по-моему, соседи со всей улицы прибежали — взяла меня на поводок и отвела к себе домой. Только она больше не была доброй, Рауф. Теперь она меня ненавидела. Они все меня ненавидели! Она заперла меня в подвале, где у нее лежал уголь. Но я принялся выть и голосил так, что она выпустила меня оттуда и оставила в кухне.
Что было потом, я помню плохо. Хозяина своего я больше не видел. Наверно, они положили его в землю. У них это в обычае, ты знаешь. А на другой день приехала Энни Моссити. Как она посмотрела на меня, переступив порог кухни!.. Никогда не забуду этот взгляд. У нее ни словечка доброго не нашлось для несчастного пса, оставшегося без хозяина. Она что-то сказала седой женщине, и потом они обе ушли, притворив дверь. Еще через день она вернулась с корзинкой, посадила меня в нее и куда-то повезла на своей машине. Это точно была не наша машина, там повсюду был только ее запах. Поездка выдалась долгой, а когда мы наконец остановились, она отдала меня одному из белых халатов. Правда, Рауф, я думаю, она вошла в такие хлопоты только потому, что хотела, чтобы со мной сотворили что-то ужасное!
Большой пес долго молчал. Потом спросил:
— Так ты из-за этого все время повторяешь, что падаешь? — Фокстерьер не ответил, и Рауф продолжал: — Говорю же, этот мир — скверное место для животных. С таким же успехом ты мог бы свалиться сюда откуда-нибудь с небес, Надоеда. Туда, где ты когда-то жил, обратного хода нету, согласен? Утешайся хотя бы тем, что самое плохое уже случилось и оно больше не может повториться.
— Еще как может, — всхлипнул терьер. — И повторяется. Вот в чем ужас-то, Рауф. Калечить, причинять боль, морить голодом — это еще не худшее, что способны выдумать люди. Они могут изменить весь мир — мы с тобой это видели, ты и я. Но только теперь я догадался, что они совершили все это через меня! Случилось ровно то, чего так хотела Энни Моссити. Не знаю, что она велела учинить со мной белым халатам, но с тех пор все, что ни есть ужасного, рождается в моей голове. И это повторяется опять и опять! Именно там зарождается все плохое, а потом выходит наружу, как личинки, которые вылезают из тухлого мяса и превращаются в мух. Помнишь, когда мы удрали от белых халатов, мы думали, что люди убрали куда-то все садики и дома? Так вот, Рауф, на самом деле это я все уничтожил. Тот водитель грузовика, который начал кидаться в меня камнями, знал, кто я такой. И человек с черно-белыми овчарками, он тоже знал. То, что произошло с моим хозяином, повторилось снова. Белая машина с громким звонком… ты сам ее видел возле моста. И человек с машиной у моста, человек с добрым голосом и смуглым лицом… Это я убил его, Рауф! Говорю тебе, нет больше никакого внешнего мира, есть только рана в моей голове. Все там, внутри. И ты тоже. Поэтому никуда я больше не пойду, хватит. Если я помру и на этом все прекратится — значит, буду сидеть здесь, пока не перестану дышать. С другой стороны, почем знать, может, я уже умер? А может, и моя смерть вовсе ничего не изменит.
— Лис нас бросил, — сказал Рауф. — Я пошел тебя искать, а он не захотел.
— Ты винишь его?
— Я думаю, он просто следовал своей природе. Что ж, теперь будем обходиться без него. Знаешь, я не все понял, о чем ты тут рассуждал, но, полагаю, многое правильно. А вот в том, что выхода для нас нет, я уверен. Но лично я намерен как можно дольше оставаться в живых, подобно нашему приятелю лису. А что касается смерти, так я и ей без драки не дамся, вот.
— Тебя просто застрелят, Рауф. Когда ружье… Тот смуглый человек…
— Уже пытались, — ответил большой пес. — В меня стрелял один из тех людей, что стояли возле белой машины.
— Шум разбивает мир на части, как камень, упавший в лужу, разбивает поверхность воды. Но потом осколки мира собираются вместе, как смыкается вода в луже. И это может повторяться до бесконечности…
— Ну хватит пережевывать одно и то же! — свирепо зарычал Рауф. — Никто ничего не украдет — все будет на месте, когда ты выглянешь наружу! Давай, давай, поднимайся! Вот найдем что-нибудь поесть, и ты мигом убедишься, что еще жив!
— Опять на овец охотиться?
— Нет, с этим пока никак. Я едва стою и сейчас не смогу ни догнать, ни убить. Поищем лучше помойку, желательно такую, где собаки переполох не поднимут. Вот тогда, на сытое брюхо, и будем решать, что дальше делать.
И Рауф во второй раз перепрыгнул нижнюю створку двери. Надоеда, в глубине души чувствовавший некоторое облегчение — как обычно бывает, когда поделишься с кем-нибудь своим горем, — последовал за ним. Оказавшись снаружи, псы, не имея ясной цели и направления, медленно двинулись к югу — туда, где вершина Хай-Уоллоубарроу подпирала лунное небо.
Вспышка VI
Какое место в Озерном крае превзойдет красотой и величием верхнюю точку перевала Рейнус, где в поднебесной вышине одиноко стоит Камень трех графств? Где, если не здесь, бьется сердце Озерного края, — здесь, где северный отрог Конистонского кряжа сходится с южной оконечностью громадной подковы Скэфелла, а Лэнгдейл тянется к Даннердейлу через безлюдные пустоши, заваленные камнями и заросшие вереском? Не поленитесь подняться сюда, читатель, будь то ясным июньским утром или в сумерках дождливого ноябрьского вечера! Прикройте глаза и коснитесь пальцами выщербленного края знаменитого камня… Что вы услышите? То же, что услышали бы тысячу лет назад. По обе стороны будет выть ветер, летя над голыми скалами, скатываясь неровными порывами по склонам, ударяясь о нависающие утесы, величественные и неподвижные, точно соборы. Впереди и позади вас, далеко-далеко внизу, станут перекликаться ручьи, и ветер донесет до вас их голоса. Прокричит ястреб или сарыч, что плывет в воздушных потоках, ведомый многовековыми инстинктами. Подаст голос кроншнеп, спугнет тетерева овца, пасущаяся у Ветсайд-Эджа, и тот взовьется, громко хлопая крыльями. Овца же протопает раздвоенными копытцами по грейдеру… да, а вот этот звук уже принадлежит нашему веку. Откройте глаза, читатель! Больше нечего слушать, разве что караулить проезжающую машину да ловить тонкие голоса горной чечетки, шеврицы, сорокопута.
Что вы видите кругом? Ибо ветер, хоть и выжимает слезы из глаз, тем не менее растаскивает туман, который, точно ватное одеяло, глушит все звуки, не дает отличить север от юга и вынуждает чуть не ощупью, спотыкаясь, пробираться от одной каменной пирамиды к другой либо отыскивать ручеек и вместе с ним спускаться ниже уровня тумана. Итак, что вы видите?
К югу от вас на целую милю выгибается Ветсайд-Эдж, спускаясь от Грейт-Каррса до самой низины под Ломаными утесами, где холодная речушка Брэтей мчится к лугам Подножия и озеру Литл-Лэнгдейл-Тарн. К северу вздымается вершина Пайк-О’Блиско, южный склон которой носит собственное название — Черный утес. Прямо за спиной у вас находится пик Колд-Пайк, а по другую сторону седловины, так что отсюда не видно, притаилось маленькое озеро Ред-Тарн. В длину оно всего ярдов двести, но можно представить, как похолодело бы на душе у нашего друга Рауфа, случись ему забрести в своих странствиях на его берег!