Высокую, неровную гряду Морщинистого кряжа отсюда тоже не видно. По крайней мере сегодня, потому что ее скрывает туман — серое облако испарений, тянущихся с Гладстон-Нотта через Адам-а-Коув и дальше на Прибежищные скалы и Трехозерье. Но если отойти чуть западнее и снова пересечь водораздел, внизу откроется вьющаяся между камнями ниточка серебра. Это исток Даддона. Вбирая в себя ручей за ручьем, он становится все более полноводным и целых две мили сопровождает дорогу — до того самого моста, где произошла злополучная встреча Надоеды и мистера Эфраима. Вдоль речного русла густо растет трава. Запнетесь о кочку — и мигом растянетесь на влажном торфянике, поросшем черникой, болотным миртом и мхом, из которого тут и там торчат укутанные лишайником валуны. И повсюду — каменные стенки, сложенные из точно таких же камней, которые земледельцы — и как только терпения хватало? — собирали в полях еще лет двести назад.
Холмы кажутся безлюдными, но все же человек во многих местах оставил свой след, по крайней мере на поверхности, хотя в целом пейзаж не сильно изменился — не в пример обширному болотному краю на востоке Англии или некогда лесистому сассекскому Уилду.
Если бы с Рейнуса можно было заглянуть за Хард-Нотт, то на западном склоне, чуть выше Буттерилкета, мы увидели бы остатки поселения древнеримских времен, которое местные называют Замком, а сами римляне именовали Медиобогдумом. Здесь, где у подножия высоченного обрыва лежит ровная травяная поляна, у них была площадка для парадов. С нее, в точности как сейчас, открывалась вся долина реки Эск — до самого впадения в озеро Рэйвенгласс. Легко вообразить, как легионеры держали здесь строй, на все лады кляня мокрые, продуваемые ветром вересковые пустоши. Должно быть, насморк донимал их не меньше, чем ползавшие в туниках вши.
А вот долиной Даддона когда-то владел вельможа из числа норманнских завоевателей, и это земельное наследование упомянуто в Книге Судного дня[31]. Позднее на том месте, где вы стоите, разжигали сигнальный костер, передавая вести о продвижении испанской Непобедимой армады[32]. Через Рейнус пешком путешествовал поэт Вордсворт[33]; он очень хорошо знал долину Даддона и на закате жизни даже посвятил ей подборку сонетов. Здесь побывало еще немало других людей — Арнольд из Регби[34], Рескин[35], Дж. М. Тревельян[36], Беатрикс Поттер[37], едва ли не все покорители Эвереста от Мэллори[38] до Хиллари[39]… и, среди прочих, некий мистер Свичбург Б. Таскер из штата Небраска; в прошлом году, будучи в отпуске, он заехал сюда в арендованном «Рено» и выцарапал свое имя на боку ближайшей скалы. Впрочем, не исключено, что он не сам ее испоганил, это вполне мог сделать кто-то другой. Ладно, Свичбург, мы на тебя не сердимся, старина! Пройдут дожди, и по камню расползется лишайник — какой-нибудь parmelia conspersa или, возможно, рыжеватый lecidea dicksonii, — так что и тебе уготовано место в истории, наряду с римлянами и А. Э. Хаусменом[40]. Примерно такое же, как мне самому, вам, читатель, и, если на то пошло, Рауфу с Надоедой.
Есть ли на свете хоть кто-нибудь, кому время от времени не хочется уединения и кто не лишен этой утешительной силы, пусть даже он и не осознает своей утраты? Много веков человек пренебрегает царством великого Пана и всячески урезает его границы, избегая вступать в пределы этого царства одиночества и тьмы, — несомненно, досыта нахлебавшись того и другого в минувшие эпохи, причем не по своей воле. Мы привыкли облекать добро в белый цвет, а зло — в черный, это нам с самого детства внушают, притом что половину человеческой расы составляют чернокожие. «Если свет, который в тебе, есть тьма, то какова же тьма?»[41] — так выразился однажды Господь, но мы, не поняв метафоры, до сих пор молим Его ниспослать нам как можно больше света и даже — спаси и сохрани! — представляем себе вечное блаженство как один нескончаемый день. Если так, то как тогда быть с нашими сновидениями? С мечтами, которые слетаются из темноты к пламени костра? С иллюзиями, которые везет сквозь ночь упряжка Гекаты[42]? Лично я не променял бы их и на золотые короны. Как это можно — насовсем изгнать ночь? Для нас, детей человеческих, свет и тьма немыслимы друг без друга. Можете не соглашаться, вам же хуже будет. Великий Пан отступил, если не вовсе обратился в бегство, перед лицом геодезистов и строителей городов — этих замечательных и очень полезных людей с их уличным освещением, логарифмическими линейками, непромокаемыми плащами и резиновыми сапогами, не боящимися дождя. По-вашему, читатель, они неплохо сработали? О да, ведь еще сто лет назад слишком многие одиноко прозябали в потемках, а теперь у нас нет места ни неведению, ни страху, а суевериям — и подавно (ну, скажем так, почти). А как мобильны стали современные люди! В погожую летнюю субботу на вершине Скэфелл-Пайка не протолкнуться от удачливых скалолазов, которые, прежде чем лезть в гору, добирались сюда на поездах, автомобилях и мотоциклах, а иные — даже на самолетах. Никому больше нет нужды погружаться в то одиночество, где Сократ в ночи кутался в старый плащ, Иисус посрамлял Сатану, а Бетховен в своем костюме огородного пугала шествовал по полям, и глас Божий морским прибоем звучал в пустой раковине его пораженного слуха. Странный парадокс! В уединении великий Пан наделяет нас достоинством, которое так легко рассеивается среди многоголосия людских толп. Великий Пан — наполовину животное, так что жалость ведома ему не более, чем тому же лису. На одиночек, неспособных противостоять ему, он насылает страх, пугающие иллюзии и даже сумасшествие. Но если изгнать его насовсем, если окончательно нарушить равновесие света и тьмы, не дождемся ли мы безумия другого рода — еще худшего, пошлого и убогого? Не поразит ли оно нас прежде, чем мы о нем догадаемся? Вы что думаете — великий Пан так и останется в стороне, бездеятельно наблюдая, как доктор Бойкотт режет, калечит, топит его создания во имя науки, цивилизации и прогресса?
Здесь, в этих самых холмах, много столетий назад обитали мужчины и женщины, которые, при всей своей грязи, плохих зубах, бесчисленных суевериях и чудовищном невежестве, обладали, подобно животным, врожденным сознанием и собственной беспомощности, и собственного достоинства. Как правило, они не задумывались о высоких материях, сосредотачиваясь на повседневных нуждах своих семей. Да, они жили в невежестве и грязи, и множество детей безвременно умирало… Ох, знать бы им о грядущих мировых войнах, в которых будет изувечено или убито столько их потомков на далеких чужих берегах, в битвах за очередное «правое дело», бесконечно далекое от сена, мокнущего под дождем, или цен на овец на ярмарке в Улверстоне. Знать бы им о многотысячных демонстрациях, дружно скандирующих громкие лозунги; о поездах, в которых едут и которые буквально разносят футбольные фанаты — подростки, жаждущие любым способом заявить протест обществу, не желающему признавать индивидуальной значимости каждого, обществу, где они сами и им подобные — всего лишь безликие единицы рабочей силы; о кинематографической и гламурной индустрии, подведомственных ей журналах, внушающих молодым женщинам некий идеал красоты, которым нужно либо руководствоваться (естественно, выкладывая немалые денежки), либо пренебречь, смирившись с участью дурнушки. Одиночество охотящейся лисы, невежество пастушьей овчарки, бездумное принятие жизни самим пастухом, который в сто первый раз лезет под дождем на крутой склон — собирать овец то на стрижку, то на обработку от паразитов… Все это, как и сами холмы, некогда образовывало на нашей планете великий континуум жизни. Неужели же рассеивать такую тьму, изгонять такое одиночество ревом двигателей и электрическим светом? Сподобившись благословения от доктора Бойкотта и сэра Айвора Стоуна?.. Только не рассчитывайте, что великий Пан (частица которого есть и в вашей душе) ничего против этого не возразит. Или что не будет назначена цена, которую потребуется заплатить.
Однако вернемся на перевал! Тем более что вы не слушаете моих рассуждений. Вы засмотрелись сквозь туман, клубящийся у Ветсайд-Эджа, на Грейт-Каррс? Или следите за сарычем, которого относит от Пайк-О’Блиско северный ветер?.. Я не могу вас винить. Последние страницы и вправду могли показаться вам многоречивыми и тягучими, но они уже перевернуты. Дальше не заскучает даже наш друг Свичбург из штата Небраска. Обратитесь на восток, к Уэстморленду, всмотритесь за мост Рейнус-Бридж и кряж Грейт-Хорс-Крэг, — вот он, Малый Лэнгдейл, вот она, дорога, что вьется по долине, постепенно одолевая подъем в восемьсот футов, прежде чем лечь нам под ноги в это ясное ноябрьское утро. Видите там, вдалеке, машину, прилежно отрабатывающую все изгибы дороги? Она зеленого цвета, по-моему, это «Триумф Толедо». А если и нет, то, во всяком случае, это автомобиль, соответствующий профессии своего обладателя. И кто же находится в ней за рулем?
Наведите, читатель, на него свой бинокль! Ну что? Я так и думал! Грядет, грядет посланец сэра Айвора Стоуна! Он нипочем не даст нам насладиться уединением и поразмышлять в тишине, так что давайте вернемся к нашей истории. Друзья мои, это действительно он! Леди и джентльмены, встречайте Дигби Драйвера, пришельца из великого и блистательного мегаполиса! Приглядимся к нему повнимательнее, если не возражаете.
Дигби Драйвер не всегда был известен под этим именем, по той веской причине, что оно не было настоящим. Когда он родился — около тридцати лет назад, вскоре после окончания Второй мировой, в маленьком городке одного из центральных графств, — его окрестили Кевином, а фамилия его была Гамм. На самом деле «окрестили» — громко сказано, ибо он вообще не был крещен (не по своей вине, разумеется). Так или иначе, он вырос с этим именем, данным ему то ли матерью, то ли бабкой, — кем именно, мы никогда не узнаем, ибо вскоре после рождения молодая мамаша препоручила его заботам бабушки, сама же навсегда исчез