ла из его жизни. Отчасти это объяснялось собственно появлением Кевина, ибо личность настоящего отца мальчишки была неизвестна. Мамашин муж скрипел зубами и подозревал — и, по-видимому, не без оснований — одного американского джи-ай[43], которых тогда в Англии было пруд пруди. И хотя мамаша решительно отпиралась, малыш Кевин сделался сперва поводом для семейных раздоров, а потом и причиной разрыва брачных уз, и без того не очень-то прочных. Миссис Гамм стала приглядывать замену и вскоре нашла себе сержанта из Техаса, с которым, как принято говорить, «закрутила». Судя по всему, сержанту Кевин был нужен не больше, чем мистеру Гамму, и миссис Гамм, которую, кстати, звали Мэвис, не составило труда это сообразить. К тому времени, когда Кевин выучился говорить, от Мэвис Гамм уже года два не было ни слуху ни духу, и ее мать, которая понятия не имела, по какую сторону Атлантики ей разыскивать дочь, осталась, к немалому своему недовольству, с малолетним Кевином на руках.
Уильям Блейк некогда заметил, что нелюбимым не дано любить[44]; правда, он ничего не сказал о том, как отсутствие любви отражается на умственных способностях. Способности Кевина оказались явно выше среднего, к тому же он в полной мере был продуктом своего времени. В силу обстоятельств рождения, а также благодаря усилиям детских психологов, работников службы социального обеспечения и государственной образовательной системы, он рос, не испытывая ни малейшего страха или почтения ни к родителям (ибо он их не знал), ни к Богу (о Нем, равно как и о Сыне Его, он знал еще меньше), ни к школьному начальству (которому закон запрещал применять к нему сколь-нибудь действенные дисциплинарные меры). Поэтому инициативный от природы мальчуган стал самоуверенным сверх всякой разумной меры. Ему и в голову не приходило, что его мнения и намерения могут быть неверными с точки зрения логики или морали. Он никогда не задумывался об этом, предпочитая перебирать в уме практические возможности своих действий: не станет ли кто-нибудь ему препятствовать, если он решит сделать то или другое, и, если станет, до какого момента это можно игнорировать, прежде чем переходить к обману, лобовым атакам, запугиванию — либо (если силовой вариант не проходил) к улещиванию и подкупу. Взрослым он выказывал такую же меру уважения, какую молодой бабуин демонстрирует старшим: иначе говоря, он уважал их ровно настолько, насколько они могли испортить ему жизнь или еще как-то употребить свою власть. Лет в десять Кевин познакомился с судом по делам несовершеннолетних (следствие попытки ограбить магазин, принадлежавший семидесятидвухлетней вдове, с угрозой насилия) и заключил, что привлекать к себе внимание полиции не стоит — не потому, что это чревато наказанием, а потому, что поимка выдавала его неумелость и тем самым унижала личное достоинство. На другой год, сдав отборочные экзамены[45], Кевин был допущен в классическое отделение многонаселенной местной средней школы. Как уже говорилось, он был далеко не дурак. Очень скоро ему стали очевидны преимущества хорошего образования — оно позволяло подняться над социальной средой, к которой он принадлежал по рождению. Помешать Кевину на этом пути могло только неуважение к авторитетам, помноженное на огромную любовь к собственной персоне. Ни один взрослый не смел указывать, что ему следует делать или не делать. Бабушка давно уже прекратила подобные попытки. Школьного директора можно было в расчет не принимать — он понятия не имел, как выглядят и что представляют собой процентов шестьдесят его подопечных, включая и Кевина. Классные руководители предпочитали худо-бедно уживаться с юным Гаммом, избегая конфликтов, — отчасти потому, что он, если хотел, мог показать просто отличные результаты, в основном же просто опасаясь с ним связываться. Боялись они не физической расправы (хотя он при случае мог навалять весьма неслабо), а скорее трений и разногласий с начальством, от которого в случае конфликта поддержки ждать не приходилось. Проще было придерживаться буквы закона и помочь парню развить на свой лад собственный ум, не пытаясь переделать его характер. В итоге где-то в середине шестидесятых Кевин получил государственную стипендию и начал изучать социологию в одном из провинциальных университетов.
Вот когда он по-настоящему расправил крылья! Не было ни одного правого дела, за которое он бы не вступился, ни одного «бумажного тигра»[46] (его любимое выражение), которого он бы не поймал. Когда в университет пожаловала с официальным визитом королева, во главе шумного протеста оказался именно Кевин; правда, дело не пошло дальше перебранки с кем-то из монаршего сопровождения и университетским начальством. Когда президент одной из южноамериканских республик, посещая Англию, имел наглость отобедать в пригородной гостинице с ректором и другими высокопоставленными лицами, именно Кевин с единомышленниками ворвался на территорию, устроив погром в гостиничном садике и нанеся телесные повреждения кое-кому из гостей, в том числе двум хрупким немолодым дамам. Благодаря его бдительной заботе об общественных интересах южноафриканским регбистам отсоветовали проводить назначенную было встречу с командой университета, и матч был отменен. К гастролям балетной труппы из Советского Союза он по какой-то одному ему ведомой причине отнесся более благосклонно, но, когда университетское начальство решило обзавестись усиленными дверями, дабы предотвратить незаконное проникновение в административные кабинеты, Кевин с подручными вышибли эти самые двери и на четыре дня оккупировали помещения, где уничтожили все документы с личной информацией о студентах, какие смогли найти. И, даже будучи по горло занят борьбой за установку на территории университета автоматов с презервативами, Кевин нашел время сколотить группу, которая неистовым шумом и демонстрацией насилия сорвала выступление министра от консервативной партии на митинге профсоюза. (Это произошло вскоре после удачного осквернения местной церкви, викарий которой передал пожертвования прихожан неимущим арабам… а может, евреям — какая разница?) Не исключено, что ему даже удалось бы осуществить свою заветную мечту, а именно — добиться отмены письменных экзаменов, предшествующих присуждению ученой степени… но на него неожиданно обрушилась неприятность личного свойства, ввергшая его в противостояние с людьми, одолеть которых даже ему оказалось не по силам.
Естественно, что, будучи верным последователем мистера Ричарда Невилла и ему подобных, Кевин вел в университете довольно бурную сексуальную жизнь, как и подобает студенческому лидеру подобного толка. Человеку его дарований и перспектив не пристало обременять себя сердечными привязанностями, хотя он и не мог допустить, чтобы неудовлетворенные природные инстинкты ущемляли свободу его духа. Соответственно, когда он был на третьем курсе и одна из его подружек, темнокожая девушка, обнаружила, что беременна, Кевин без обиняков заявил ей, что она сама во всем виновата, ибо не позаботилась о необходимых мерах предосторожности. Однако девица не отставала от него, и, когда она в очередной раз заявилась к нему под вечер и закатила сцену, Кевин дал ей затрещину и вышвырнул вон. Одна беда: он не учел, что его подружка происходила из уважаемой вест-индской семьи. На родной Ямайке ее отец был директором школы, один из старших братьев — офицером-десантником, а другой — профессиональным ныряльщиком, работавшим в торговом флоте. Эти двое, узнав от Луэллы подробности происшедшего, одновременно взяли на службе небольшой отпуск и явились в университет, чтобы отыскать мистера Кевина Гамма. Не следует думать, что Кевин, при всех его замашках дерзкого и отважного лидера, был напрочь лишен чувства реальности. Подобно братьям Изабеллы, воспетой Китсом[47], он опрометью, не оглядываясь, устремился прочь из города. Укрывшись в лондонском многолюдье, он на несколько недель залег на дно. Потом друзья сообщили ему, что вест-индские джентльмены объявили во всеуслышание: если он когда-либо объявится в университете, то и они тут же подоспеют.
Сумел бы Кевин когда-либо возобновить учебу и получить, прими события иной оборот, ученую степень по социологии (сдав экзамен или миновав оный) — этого мы уже никогда не узнаем. Мы знаем только, что волею судеб читателям британских газет здорово повезло: довольно скоро Кевин нашел своим талантам новое, еще более выигрышное применение. Обитая в Эрлс-Корте, в грязной крохотной комнатушке вроде той, где скрывался беглый Джо Лэмптон, и гадая, где бы взять денег, чтобы продержаться еще неделю (рекомендации, публиковавшиеся в приложении к «Могуществу игры», особого дохода не приносили), он случайно встретил старого знакомого по университету, и тот в разговоре обмолвился, что довольно прилично зарабатывает на жизнь, состоя журналистом в «Дейли пост», и даже снискал некоторую славу, выпустив книжечку под названием «Маленький полосатый песенник». Это шедевральное произведение содержало песенки и «кричалки» на все случаи жизни вкупе с указаниями, как сорвать любой урок, церковную службу, молодежный концерт, спортивный матч и так далее. Друг сознался, что популярность книжке принесло не столько использование ее по прямому назначению, сколько отзывы в прессе (весьма скандальные и противоречивые), письма читателей в эту самую прессу — от отставных полковников, директоров и директрис школ — и полезные контакты, которые завязались по ходу дела. К примеру, его пригласил на ланч мистер Питер Дрейн, секретарь Партии юных флибустьеров, и чуть позже — редактор газеты «Любопытный Том»[48]. В общем, автор о содеянном нисколько не сожалел.
Едва ли есть необходимость отслеживать все этапы превращения Кевина в успешного и популярного журналиста «Лондонского оратора». Скажем только, что пройденный им путь занял в общей сложности около пяти лет и временами был весьма тернист, однако намеченной цели Кевин все же добился. Ни азарта, ни блестящих способностей он не растерял, но вот имидж подвергся радикальной перемене. Деталями пусть занимаются его будущие биографы, а мы лишь скажем, что он сменил имя, подстриг волосы, сделал из бородищи бородку и даже стал чаще мыться. Представляете?