ли Морщинистый кряж, держась его восточной стороны. Потом обогнули Бау-Фелл, прокрались в редевшем, но все еще плотном тумане через вершину Россетт-Гилла (прокрались, ибо совсем рядом находился крепкий молодой человек и при нем девушка, тщетно умолявшая парня повернуть назад), низом миновали горное озеро Энгл-Тарн, рысью пробежали вдоль ручья Лэнгстрат-Бек в его верхнем течении и к вечеру достигли убежища, которое лис обещал им среди скал Булл-Крэга.
С востока дул слабый ветер, и небольшая полянка среди скал казалась довольно уютной — особенно если лежать втроем, тесно прижавшись друг к другу мохнатыми боками. Уют, впрочем, вышел весьма относительный. Рауф, выбившийся из сил и вдобавок толком не залечивший лапу, пораненную на Хартер-Фелле, никак не мог загнать и свалить намеченную к поимке овцу. В конце концов, после нескольких неудачных попыток, он рухнул на залитый луной склон и поддался уговорам Надоеды, призывавшего его отказаться в эту ночь от дальнейших попыток добыть какую-то еду. Настроение Рауфа ничуть не улучшилось, когда лис, подчеркнуто воздержавшись от каких-либо комментариев, принялся ловить среди вереска жуков и еще какую-то съедобную живность. Оба пса, проглотив свою гордость, вскоре последовали его примеру. Поддев носом двух волосатых, коричневых, трехдюймовых гусениц малинового коконопряда, Рауф без колебания проглотил обеих.
Проснувшись на следующее утро, Надоеда увидел, что Рауф уже исчез в неподвижном влажном тумане. Они с лисом собрались было пуститься по его следу, благо тот был вполне различим на мокрой земле, когда Рауф вернулся. Его пасть была в крови, брюхо — раздуто от свежего мяса, только хромал он пуще прежнего. Примерно часом раньше, в предрассветной тьме, он зарезал-таки овцу — подкараулил ее из засады под валуном, потом набросился и схватил прямо за горло. Овца, не растратившая сил в погоне и бегстве, отчаянно отбивалась, и лишь ярость, вызванная вчерашними неудачами, помогла Рауфу удержать хватку. Добив наконец свою жертву, кобель проглотил едва ли не половину мяса, после чего довольно долго отлеживался, вылизывая лапы, прежде чем вернуться к своим друзьям.
Когда они уже все вместе отправились к добыче, Надоеда вовсю скакал и приплясывал вокруг большого пса. Лис же ограничился тем, что угрюмо буркнул:
— Сегодня, дружище, ты молодец.
Надоеда перестал танцевать.
— Слушай, лис, — сказал он отрывисто. — То, что ты сейчас сказал, скверно пахнет! Ты намекаешь, что вчера он был совсем не так хорош, как сегодня, а зря! Я мух на тебя напущу! Больших и кусачих! И на них люди верхом будут сидеть… Ой, о чем это я?
— И никто ничего про вчерашнее не говорил, — отозвался лис. — Я его за сегодняшнее похвалил.
И он молча, без дальнейших поддевок, принялся рвать кровавое мясо. Отповедь Надоеды оказалась столь неожиданной, что лис, при всей бесцеремонности его нрава, ощутил, по-видимому, нечто вроде растерянности и смущения.
Позже в этот же день фокстерьер умудрился без посторонней помощи отловить тощую бродячую крысу — и слопал ее в одиночестве, никому ничего не сказав. Этот подвиг взбодрил его дух, точно весеннее тепло — майскую муху, и к вечеру, когда они снова двинулись в путь, Надоеда был как никогда готов к новым свершениям. Целых четыре мили, пока они пересекали Гринап и спускались к Данмейл-Райзу, его было не унять. Он носился туда и сюда, стремительный, точно запах на ветру, только черно-белая шкурка мелькала, словно отблески в зеркальных осколках.
Южнее Тирлмира с широкой дороги послышалось урчание автомобильного двигателя и стали видны зажженные фары, что повергло фокстерьера в череду воспоминаний.
— Я помню эти огни в ночи, Рауф! И машины рычат, слышишь… Вот почему молодые собаки так часто выбегают со двора и пытаются за ними гоняться. Пустая трата времени! Машины их даже не замечают. А их огни — знаешь, что это такое? Это кусочки прежних лун.
— Как это? — спросил Рауф, помимо своей воли завороженный длинными лучами, которые, приближаясь, на мгновение ослепительно вспыхивали и затем с гудением уносились во тьму.
— Ну, когда луна в очередной раз становится полной и круглой, кто-то — человек или кто другой — начинает каждый день забираться наверх и понемногу отрезать кусочки с одной стороны. Ты, наверное, замечал, как она убывает? Так оно и идет, пока вся луна не кончится. Потом начинает расти новая. Люди, чтобы ты знал, не только с луной так поступают. Взять, к примеру, розовые кусты: мой хозяин на зиму обычно подрезал их чуть ли не до земли, а весной они опять вырастали. Если уж на то пошло, я думаю, что белые халаты и со мной собирались сделать нечто подобное! Как знать, вдруг однажды из меня другой Надоеда вырастет? Поживем — увидим… Так вот, к тому времени, когда новая луна опять становится круглой, она вся оказывается изъедена трещинами и дырками. Это, наверно, для того, чтобы ее легче было резать на части. Знаешь, мамка мне рассказывала, что луны вообще-то очень большие… просто огромные… только это не очень заметно, потому что они висят слишком высоко в небе. Человек, который отрезает куски, приносит их с собой вниз, и из них делают эти огни для машин. Правда, умно придумано?
— И надолго их хватает, огней этих? — спросил Рауф.
— Да не очень, — сказал Надоеда. — Я думаю, примерно на одну ночь. Мне так кажется оттого, что днем их редко увидишь. Их, наверное, все время меняют. И сразу заметно, что свет от них совсем не такой, как тот, что люди делают у себя дома, когда поднимают руку к стене… Рауф, а чувствуешь, как пахнет машина? Какой хороший, настоящий, правильный запах! Не то что у этих паршивых камней! Лис! Давай остановимся здесь и немного передохнем.
— Еще не хватало! Только не здесь, олух! — отозвался их проводник. — Тому, кто любит торчать возле дороги, приходит скорый конец!
Надоеда перебежал через дорогу, дождавшись ничем не нарушаемой темноты. Догнал лиса, который уже трусил вдоль русла ручья, вытекавшего из ущелья Берксайд-Гилл, и, запрокинув голову, увидел длинный силуэт Хелвеллинского кряжа, тянувшийся куда-то вдаль в свете луны.
— Вот бы мне овечьи крылья… — вздохнул фокстерьер, когда, следуя за неутомимым лисом, они вновь полезли круто вверх через лужи и маленькие водопады, выбираясь на пустошь Уилли-Уайф-Мур.
— Какие-какие крылья, Надоеда? Овечьи?..
— А то чьи же? У них были когда-то крылья, Рауф. И случилось так, что одна взлетела в небо, и все остальные, как у них водится, следом. Там они сняли крылья и давай пастись, передвигаясь все время вдогонку за солнцем, чтобы не мерзнуть. А к вечеру поднялся ветер и сдул все их крылья с того места, где они их оставили. Так овцы и не сумели их отыскать. Эти крылья до сих пор можно видеть в небе. Ветер носит их туда-сюда в синеве.
— Но как же овцы вернулись на землю?
— А очень просто. Где-то там, далеко-далеко, небо загибается книзу и сходится с землей. Это даже видно, если посмотреть вдаль. Овцам пришлось дать здоровенный крюк, они шли и шли — очень долго.
— Я этого не знал, — сказал Рауф. — Ты у нас главный умник, Надоеда. Ростом не вышел, зато мозгами… Верно, лис?
— Точно, — отозвался тот и лег наземь. — Умный, точно северная сторона осла, идущего на юг… Вот теперь, старина, можно и передохнуть. Нам еще топать и топать — силы понадобятся.
Когда они наконец миновали Незермост-Пайк, добрались до западного конца Страйдинг-Эдж и оказались над отвесным обрывом высотой в добрых шестьсот футов, который нависал над озером Ред-Тарн, тихо мерцавшим в свете луны, Рауф показал клыки и прочувствованно выругался.
— Шею бы тебе свернуть, лис! Почему ты не предупредил, что придется жить на краю одного из этих проклятущих баков для утопления? И потом, ты обещал, что на новом месте совсем не будет людей, а тут ими все провоняло! Не жилище, а мусорник! Табаком разит, черствым хлебом и еще этими… чем это пахнет, Надоеда?
— Картофельными чипсами, женщинами, шоколадом, мороженым, повидлом… всем вперемешку! Припоминаю еще одну песенку старины Киффа: «О, бараньи косточки, курятина, сыр, — вот вещи, которые красят наш мир! Но я всем этим лакомствам предпочел бы благоуханный фонарный столбик».
— Ладно, помолчи. Лис! Люди же здесь, похоже, толпами шляются.
— Верно, старина. Но только не зимой. И только не туда, куда мы направляемся!
— Куда еще мы направляемся? — зарычал Рауф. — К этому баку с водой я нипочем не пойду!
— Ну, ну, приятель, полегче на поворотах, — насколько мог смиренно проговорил лис. — Никто тебя туда и не ведет.
Надоеда тем временем, усевшись на камушек, задрал морду к плывшей между облаками луне, после чего запел — безо всякой внятной причины, зато с беспричинным восторгом. Почти так же, как поет под майским солнышком перелетная славка-черноголовка, поет в зеленой английской роще, понятия не имея, что полгода спустя какой-нибудь нечесаный пентюх, обитающий в Италии или на Кипре, подманит ее дудочкой и умертвит ради того, чтобы другая сволочь в дорогом парижском ресторане сделала из нее заливное, а третья прямоходящая свинья могла полакомиться изысканным блюдом.
Бела как кость,
Плывет луна.
На небесах
Она одна.
Вся в трещинах,
Как черствый сыр,
Но я постиг
Причину дыр!
Все распознал
Мой чуткий нюх:
Луну грызут Личинки мух!
Летят рои,
И тут как тут
Мои какашки
Их влекут!
Кто б возражал?
Отнюдь не я!
Я, право, добр…
— Хватит уже, Надоеда! — перебил Рауф. — Что за радость просиживать задницу, распевая всякую ерунду?
— Еще какая радость, — нисколько не смутился терьер. — Всякий раз, когда я пою, люди с неба мне бросают кусочки лакомства. Или Кифф бросает… Ну, или еще кто-то, не знаю. Не веришь? А вот сам посмотри!
Надоеда отбежал за камни, и несколькими мгновениями позже запах и звук сообщили им, что он распотрошил брошенную упаковку отсыревших чипсов и с жадностью поглощает ее содержимое. Он так и выбежал к ним обратно — с пластиковым пакетом, болтающимся на мордочке.