Во дворе фермы находился курятник, и ветерок доносил оттуда хорошо знакомый запах домашней птицы. Рауф поставил наземь свою многострадальную лапу и попытался на нее опереться. Получилось — по-прежнему саднила. Пес выругался и опять лег. Голод казался ему каким-то жидким веществом, лениво плескавшимся в желудке и ослаблявшим его решительность, подобно тому как пасмурные облака рассеивают солнечный свет.
Рауф подумал о двух своих товарищах по несчастью. Один из них говорил по-собачьи с таким ужасным акцентом, что большой пес далеко не всегда понимал его речи. Он был хитрей, коварней и своекорыстней любого кота. Рауф ненавидел его за это коварство, за спокойную расчетливость, за то, что он без малейших угрызений совести может бросить их в любую удобную для него минуту. Второй его друг оказался единственным существом на всем белом свете, которому была небезразлична судьба Рауфа; вот только в голове у него постепенно воцарялась все большая путаница, так что каждый новый день, полный опасностей и трудов, все неотвратимее превращал его в обузу. Ради этих двоих Рауф ночь за ночью шел в бой, расходуя убывающие силы на очередной поединок, который прибавлял ему ссадин и ушибов и забирал остатки выносливости и мужества. В конце концов они закончатся, и тогда лис равнодушно махнет хвостом и отправится искать нового счастья, а Рауфа и Надоеду прикончит либо голод, либо охотники с ружьями.
«Похоже, — сказал себе большой пес, — лис был прав. Никакой я не дикий зверь. И никогда не превращусь в дикого зверя, не получится у меня. Хотя у меня никогда не было хозяина, мне жизненно необходима чья-то дружба. А лису — нет».
Исходившая от лиса вонь только усиливала голод Рауфа, заставляя его истекать слюной и злиться.
«И почему я не умер в баке с водой? — горестно вопрошал Рауф. — Кажется, именно этого ждали от меня вожаки моей стаи… ну, по крайней мере так мне кажется. А я их подвел. И вот теперь я ни то ни се: я перестал быть честной собакой, но и продувным вором вроде лиса сделаться не смог… И еще эта лапа, чтоб ее! Если она и дальше будет так болеть, я скоро даже не смогу вломиться в курятник. Может, пришла пора нам с Надоедой лиса сожрать? Если так дело дальше пойдет, начнем на кошек охотиться — благо они тут повсюду шныряют по фермерским дворам. Интересно, сумею я схватить кошку и удрать с нею прежде, чем вся ферма встанет на уши?»
Он повернулся к фокстерьеру:
— Ну что, Надоеда? Готов?
— А как же, — ответил тот с деланой беззаботностью. — Хотя, может, лучше чуток погодить? На те дома как раз надвигается сонный прилив, вот-вот захлестнет. Он и синий, и глубокий — ляг и спи, губами чмокай… Это я вообще-то зову его, и… — Надоеда внезапно умолк.
— Ты это о чем? Ты хочешь сказать, что можешь…
— Звать его? Конечно. Я зову его морем. Мне лис сказал, как оно зовется. Синее, глубокое сновидение…
Рауф, которому голод вместо обычного здравомыслия подарил способность к весьма рискованным предположениям, немедленно вспомнил человека, убитого Надоедой, и ту странную силу, что, по заверениям терьера, исходила из его головы.
— Надоеда…
— Что?
— Ты в самом деле можешь делать так, чтобы происходило то или иное? В смысле, что-то менять или выворачивать наизнанку? Или все-таки не можешь? Тот человек просто взял и умер, а потом у тебя случился очередной заскок, и ты вообразил, что убил его, так ведь?
— Не знаю, Рауф, — ответил терьер. — Иногда я уверен, что именно я это сделал, хотя и ненамеренно. А потом уверенность куда-то девается, и… и тогда мне даже не вспомнить, что я чувствовал в тот момент. Такая путаница!..
Несчастный пес выглядел очень расстроенным, и Рауф, желая подбодрить друга, игриво прикусил его ухо.
— Не бери в голову, Надоеда, я же не всерьез спрашивал, я так, шутки ради. Просто, если тебе и впрямь иногда удается на что-то влиять, ты не мог бы… ну… сделать так, чтобы, к примеру, все люди нас до смерти боялись? Вот здорово было бы!.. — Рауф мысленно насладился открывшейся перспективой, потом решил развить свою мысль: — Пускай все от нас разбегаются, отзывают сторожевых собак и распахивают ворота! Чтобы мы убегали домой, таща каждый по сочной, тепленькой курочке! Эх, вот это была бы жизнь!.. Слышь, Надоеда! Можешь ты нам в самом деле такое устроить?
Фокстерьер поднял рассеченную шрамом голову и облизал другу нос.
— Я попробую, Рауф, — скромно пообещал он. — Не знаю, правда, получится ли у меня что-нибудь.
— Так я особо и не рассчитываю, старина. Просто попытайся, вот и все!
— Ты только не… Погоди, Рауф, ты что, надо мной посмеяться решил?..
— Да ты что, дружище? Ни под каким видом! Я же знаю, что, если ты захочешь, ты легко сможешь все это сделать. Просто сегодня ночь не особенно подходящая, так ведь?
— Хватит вам уже чепуху молоть…
— Заткнулся бы ты, лис! Не с тобой разговаривают!
— Ладно, ладно… Уже заткнулся. Пойду лучше разведаю, можно ли в тот курятник забраться… Нет, старина, я уж лучше один. Знаю я вас! Расшумитесь, весь двор на уши поставите, фермер выбежит… Вот и будет еще ночь спать от голода невмочь… Если не хуже!
И, прежде чем Рауф успел что-то ответить, лис исчез. Просто растворился в потемках, как всегда, беззвучно. Спустя несколько мгновений они мельком заметили его гибкий темный силуэт, скользнувший в лунном свете у самых ворот.
— Тихо, Надоеда! — быстро предостерег Рауф. — А ну ложись давай!
Фокстерьер успел встать во весь рост и теперь переминался с лапы на лапу, словно бежал на месте, негромко поскуливая и возбужденно виляя коротким хвостом.
— Так я, — сказал он, — просто изо всех сил пытался… ну, как ты меня просил. Чтобы люди нам все давали. Это называется закликание, только я не очень хорошо знаю, как правильно это надо делать…
— Надоеда, ради всего святого, это просто шутка была! Давай, соберись, нам сейчас жизнью рисковать придется! И это уже не шутки! Даже ты должен понимать разницу! В брюхе небось урчит? Вот это и есть реальность! А вон там — куры на насестах сидят! И это тоже реально! И человек, возможно, с ружьем, — он всех реальней… Дошло?
— Дошло, Рауф.
— Ну так-то. И впредь этого не забывай!
В папоротниках зашуршало, и рядом с ними снова возник лис. Его лапы поблескивали в свете луны, перемазанные чем-то желтоватым и вязким, а запах!.. До того жирный и сдобный, что у обоих изголодавшихся псов обильно потекли слюни.
Рауф лизнул мордочку лиса.
— Чем это от тебя так здорово пахнет?
— Яичками, паря. Одна несушка себе гнездо в крапиве устроила, а я нашел. Благо дуры-наседки там не было… А вот вам, ребята, туда соваться не стоит. Там вам обоим Тьма, причем сразу. Там двое языками болтают, чтобы не заснуть, и баба с ними. Если куры вдруг заквохчут или собаки забеспокоятся, они мигом окажутся во дворе. А если к тому времени вы успеете забраться в курятник, то тут вам и конец, оглянуться не успеете. Возможно, у них есть ружье — тогда вам точно крышка… Как по мне, надо отсюда уходить, все равно толку не будет. Попытаем удачи в другом месте.
Самодовольный тон лиса, запах только что съеденных яиц, спазмы в пустом желудке — от всего этого Рауф был на грани бешенства.
— Ты, скользкий крысенок! Значит, пошел туда без нас и нажрался от пуза, а теперь возвращаешься и говоришь нам, мол, ребята, вам туда ходу нет, пошли в другое место? Вот что, ты, вонючий пролаза…
И он ринулся вперед — сцапать эту остроносую, нагло ухмылявшуюся морду, но островок длинной травы, откуда эта морда только что торчала, был уже пуст. Не заботясь больше о соблюдении тишины, Рауф заметался туда и сюда, но все без толку. Поняв, что лиса ему не достать, большой пес вернулся, расталкивая папоротники, к Надоеде — который между тем так и не пошевелился.
— Идет себе, значит, на промысел, вынюхивает гнездо, набивает полное брюхо яиц, а нам — не-е, ребята, не выйдет, топайте домой. И без ужина хороши будете. Ах он жалкий, грязный, подлый…
— Рауф, на самом деле он ничего такого не говорил. У тебя, по-моему, мозги сдвинулись еще больше, чем у меня. Он только сказал…
— А я тебе говорю — хватит с меня, и на сей раз — окончательно! Видеть больше не желаю хапугу поганого! И без него небось проживем! С самого начала не больно и нужен был! Торчит тут и всякие гадости говорит, а как что убьем — первым к жратве…
— Ты не прав, Рауф. Он заботится не только о себе, но и о нас тоже. И овец добывать помогает, и в курятники залезать… Просто он такой, какой есть, природу ведь не переделаешь! И не он виноват, что из нас троих только один настолько велик, чтобы овцу завалить. Я, например, им восхищаюсь. Он мне нравится…
— Ну а мне нет! Я от одного его запаха спятить готов! Если он еще вдруг появится, я его разорву в клочья…
— Рауф, это не ты говоришь. Это твой голод…
— Верно, и я это собираюсь исправить. Пошли!
— Погоди, Рауф, лис ведь предупреждал…
— Да чхал я на то, что там эта дрянь говорила! Мы отправляемся за едой!
И он первым вышел по берегу на подъездную дорожку, а потом подлез под ворота фермы во двор. Надоеда последовал за ним.
Хлев располагался под прямым углом к фермерскому дому, примыкая к одной из стен двора. Из открытой двери лился электрический свет и доносились звуки человеческих голосов, звяканье ведер, негромкий топот животных, переминавшихся в стойлах. Похоже, там происходила вечерняя дойка.
— Рауф, они совсем рядом…
— Они заняты. Они нас не услышат.
— Но тут наверняка есть собака…
— Я тоже собака.
Было слышно, как в дальнем конце двора возятся куры, что-то клюют, негромко, уже совсем сонно квохчут. От этих звуков Рауф впал в состояние транса. Громко стуча когтями по твердой земле и перепрыгивая через коровьи лепешки, он пробежал вдоль стены, оказавшись возле проволочного загончика, где содержались куры. Здесь он помедлил, нюхая воздух и вслушиваясь в звуки, доносившиеся из переполненного курятника, который испытывал его жадность, словно Ноев ковчег — алчущий потоп. Надоеда догнал друга и напряженно зашептал: