— «Настало время, морж сказал…» — процитировал он. И набрал номер исследовательского центра. — Это Лоусон-парк? Дежурный? Это вас из «Лондонского оратора» беспокоят. Да, я помню, что сегодня воскресенье. Вы не могли бы просто дать мне домашний номер вашего молодого сотрудника, с которым я на прошлой неделе разговаривал в Бротоне? Нет, не Бойкотт, его фамилия… сейчас достану… ага, вот: Пауэлл, Стивен Пауэлл. Что? Серьезно?.. Говорите, заболел? Господи, чем? Ах, не знаете?.. Ясненько… И номер ни под каким видом не скажете? Ну что ж, спасибо, спасибо большое, вы были очень любезны… Всего хорошего!
В уме у него уже проносились броские заголовки: «Что за таинственная болезнь поразила молодого ученого Стивена Пауэлла?»; «Подозрительное молчание исследовательского центра в Лоусон-парке»… Это была карта, которую определенно можно было разыграть, но все же не совсем то, чего требовал от него Десмонд. Не нокаутирующий удар. Требовалось нечто большее. Надо молиться, чтобы произошло что-то действительно скверное. Мерзкое, противное… и хорошо бы еще непристойное. Думай же, Драйвер, думай…
Дигби Драйвер хлопнул себя ладонью по лбу и отправился за вдохновением в гостиничный бар.
— Думаю, нам теперь лиса нипочем не разыскать, — сказал Надоеда. — Будь я мышкой, я бы сейчас даже через сток в полу не убежал. — Он сел и беспокойно оглядел серое небо. — Сейчас сарычи налетят, — сообщил он Рауфу. — Надо бы до тех пор как следует умереть. Хлоп-хлоп, скок-скок, кривоклювый, съешь кусок! С кого начнешь, с Рауфа или с Надоеды?
— Заткнись!
— А ведь когда мы помрем, нам уже не нужна будет еда. И даже имена не будут нужны… Ты никогда не задумывался об этом, Рауф? Безымянные, как лис! Только ветер будет тихо свистеть, овевая наши голые ребра… как у той вчерашней овцы — жалко, на них совсем ничего не осталось. Даже личинок мух — не иначе как с голоду померли. Вот и с нами так будет. Хорошо хоть сюда ветер не задувает. Слышишь, как воет? Такой ветер любого кота унесет через вершину и прямо в озеро скинет! Котик, котик, мяу, плюх! От воды захватит дух…
Рауф ничего не ответил. Только лизнул Надоеду в ухо и вновь опустил голову на занемевшие от холода лапы.
— Рауф, а ты…
— У тебя голова еще пахнет той дрянью, которой белые халаты тебе дыру замазывали.
— Тебя ведь не резали, — сказал Надоеда. — А те, которых резали, все этой штукой воняли. Если бы тебя таскали на стол, ты бы тоже пропах и перестал ее замечать. Рауф, а ты правда думаешь, что это из-за нас прошлым вечером все мусорные бачки за двери убрали?
— Очень может быть. Они же нас боятся, помнишь?
— Стало быть, они все знают о том, что я людей убиваю?
Большой пес не ответил и вскоре снова заснул. Это был легкий, чуткий сон гонимого зверя, вечно готового к драке. Физическая усталость едва перевешивала грызущий голод и боязнь внезапного нападения. Надоеда как можно глубже вжался в щель между скалой и косматым боком приятеля и стал смотреть вниз, на склон холма, спускавшийся к темному озеру. Солнце, ярко сиявшее после полудня в чистом голубом небе, пряталось теперь в плотных облаках, прибывших из арктических далей. На пустошах между вершинами холмов залег снег — суровый, молчаливый, ничем не нарушаемый, не ведавший ни жалости, ни ненависти к живым существам, которые ему предстояло убить во тьме наступавшей четырнадцатичасовой ночи.
— Я — белый халат, — сонно пробормотал Надоеда, разглядывая свинцовую гладь озера Леверс-Уотер. Темневшее между белыми берегами, оно казалось ему глазницей оголившегося черепа. — Я хочу выяснить, когда и как вы, двое псов, сдохнете под этой скалой. Вы, наверно, заметили, какой чистый у меня запах. Так и должно быть, потому что я все покрываю. Еще вы должны понимать, что я вполне сознаю положение, в котором находятся мои подопечные. Мои опыты научили меня уважению ко всем живым существам. Ваши жизни не будут потрачены даром. Даже вашим костям найдется полезное применение. Вам интересно? Вы уже чувствуете гордость? Я сейчас все объясню. Есть такие сарычи, похожие на червей, только с крыльями…
Из-за утесов выплыла стая чаек. Там, в вышине, еще расстилало лучи закатное солнце, но внизу уже царили глубокие сумерки. Чайки долго парили, не шевеля крыльями — длинными, облитыми солнечным золотом, потом плавно повернули на запад.
— О чем это я размечтался? — пробормотал Надоеда. — Должно быть, эта мышка у меня в голове снова нашептывала мне всякую ерунду… Чему тут удивляться? То-то у меня голова словно пустая — и кружится… Как давно было вчерашнее утро и та машина с едой! Мы столько с тех пор прошагали, и хоть бы кусочек какой в рот попал. Хоть бы крышку полизать от мусорного бачка… Никогда уже нам овечку не завалить, никогда… — И Надоеда горестно задремал, но почти сразу проснулся от крика пролетавшего мимо сарыча. — И ручьев мне вброд больше не переходить. Я в тот последний ручей мозги свои уронил, и их смыло. Я чувствовал, как они плюхались и болтались у меня в голове и утекали наружу. Вот ведь как получилось. — И фокстерьер поднял голову к небу. — Эти птицы… Как они красивы! Как легко парят в небесах! И вид у них — почти как у этой холодной белой штуки, которой людям зачем-то понадобилось все засыпать. Они тоже молчат, и ничего-то им не нужно. Только птицы лежат на небе, а белые хлопья лежат на земле. Ну а я когда-то любил лежать на пледе… Вот бы знать, откуда появляются птицы? Может, и мы с Рауфом туда когда-нибудь доберемся? Может, нас там Кифф ждет… Если нам не удастся разыскать лиса… а нам никогда теперь не удастся… мы будем голодать, пока не рассыплемся. Мы и сейчас уже голодаем. Бедняга Рауф! Ему приходится тяжелее, чем мне.
Весь этот день они — вопреки всему — надеялись напасть на след лиса. После налета на груженный вкусностями автомобиль друзья успели перебраться через шоссе, обойти с севера озеро Тирлмир и затем двинулись на юго-запад, поднимаясь по лесистым склонам Рэйвен-Крэга. Миновав болото южнее Хай-Сита, псы достигли уединенной деревушки Уотендлат, смотревшейся в маленькое озерцо. Здесь они терпеливо дождались темноты и только тогда тайком отправились на помоечный промысел, но потерпели сокрушительную неудачу и сбежали несолоно хлебавши под рассерженный лай сторожевых псов. Слово Дигби Драйвера пошло в народ — в Уотендлате, как и во многих других селениях Озерного края, даже мусорные бачки убрали со дворов — ну и, конечно же, всячески обезопасили домашних уток и кур.
Оба пса были теперь гораздо слабее, чем в то более теплое утро неделю назад, когда Рауф в последний раз завалил овцу на Булл-Крэге. Теперь у беглецов все сильнее болели стертые лапы, их мужество иссякло, они уже почти ни на что не надеялись. Нынешней ночью, когда взошла луна, друзья обшарили в поисках пропитания целый склон, но обнаружили только скелет, давным-давно обглоданный дочиста. Лишь мокрая шерсть, разбросанная кругом, говорила, что когда-то это была овца.
Отчаявшись что-либо поймать, друзья повернули к югу и пересекли ручей Гринап-Гилл, съехав с крутого заснеженного берега прямо в обжигающе-холодную воду, покрытую тонким ледком. Тут они сообразили, что снова оказались возле Булл-Крэга, и тогда-то черный пес вновь подумал про лиса. У Рауфа были в полной мере развиты такие исконные собачьи качества, как чувство долга и верность: недаром ему было стыдно, что он сбежал из Лоусон-парка и не дал белым халатам окончательно утопить его в стальном баке. Теперь он винил себя в том, что поссорился с лисом, и говорил, что рыжего бродягу непременно нужно найти и уговорить вновь охотиться вместе. Рауф полагал, что лис, возможно, вернулся в их старое логово, и ближе к заходу луны друзья пустились в путь по уже знакомым местам — от Браун-Хо к Коу. На следующие сутки, к полудню, холод сделался совершенно нестерпимым. Недалеко от Леверс-Уотера они остановились на отдых, и Надоеда, на которого, как иногда бывает, посреди несчастья накатил приступ веселья, весь остаток дня без умолку болтал обо всем, что приходило ему в голову, — в то время как большой пес спал, укрывшись от ветра у подножия большой скалы.
— Как думаешь, Рауф, мы станем привидениями? — извиваясь в каком-то щенячьем восторге, спросил терьер. — А, Рауф?.. Я, например, совсем не хочу сделаться привидением. И других собак пугать не хочу… Смотри, какое облачко там плывет! Розовое! Оно выше тех белых птиц! Спорю на что угодно, там Кифф!.. Вот бы нам уйти туда, откуда прилетели те птицы! Там, наверно, тепло, и их человек-пахнущий-табаком раздает им… Рауф, смотри, как высоко я писаю на скалу!.. — Не удержав задранной лапы, терьер кувырнулся и вскочил, неся на голове белый шлем из мокрого снега. Надоеда взялся было отряхиваться, но потом остановился и с изумлением огляделся. — Рауф, да Рауф же! Слушай, я понял, куда нас занесло! Помнишь тот день, самый первый день после нашего побега? Ну, когда мы гоняли овец, и пришел тот человек, пастух, и его собаки так на нас рассердились? Так вот, это все прямо здесь было! Вода, скалы, ручей — все на месте! Странно, почему я раньше не сообразил, а только сейчас? И, кстати, куда подевались все овцы? В небо улетели, наверное? А, Рауф?..
Пока он так говорил, солнце на мгновение показалось в разрыве облаков, воспламенив далекое озеро. Донесся запах раскуренной сигареты, потом — скрип снега под башмаками. Возникла движущаяся синяя тень, а в следующий миг из-за угловатой грани утеса вышел человек — тот самый, о котором говорил Надоеда. Он остановился спиной к псам, пристально глядя через озерную гладь. За человеком следовала одна из овчарок, что когда-то так яростно налетели на беглецов, защищая своих овец. Заметив Рауфа с Надоедой, пес замер и негромко зарычал. Человек повернул голову и тоже их увидел.
Рауф медленно вылез из ямки, которую примял телом в снегу. Отошел, хромая на плохо гнувшихся лапах, подальше, чтобы человек не смог достать его палкой, и неуверенно остановился, приготовившись защищаться. Надоеда, напротив, повел себя так, словно встретил незнакомца на прогулке по парку: весело, вприпрыжку, сделал к нему несколько шагов и завилял коротким хвостом.