Человек тотчас попятился прочь, выронив сигарету, и та, угасая, громко зашипела в снегу, словно подавая сигнал тревоги. Надоеда остановился, мужчина же замахнулся на него палкой:
— Пошел, пошел прочь!..
После чего быстро повернулся, побежал в другую сторону и скрылся за скалами. С перепугу он даже забыл про своего пса. Он не позвал его за собой, и тот остался на месте, напряженно глядя на Рауфа.
Выждав какое-то время, овчарка настороженно, но без особой враждебности проговорила, глядя на отпечаток в снегу:
— А ты долго, похоже, тут пролежал! Продрог небось?
Рауф промолчал. Надоеда подошел к пастушьей собаке и смирно стоял, пока та его обнюхивала.
— Странный у тебя запах, — завершив знакомство, сказала черно-белая овчарка. — Где это ты побывал?
— Нигде, — проворчал Рауф.
Вид у овчарки сделался озадаченный.
— Это как? Вы что, ночевать тут собрались?
— Это значит, что нам некуда идти, — сказал Надоеда.
Черно-белый пес растерянно переводил взгляд с одного на другого.
— Ферма-то ваша где? — спросил он затем. — Вы, ясное дело, не туристовы. Те толстые, гладкие, а вы оба — кожа да кости. Что вы тут вообще делаете?
Возникла пауза.
— Мы в сарае живем, — вдруг быстро проговорил Надоеда. — Там розовые облачка, словно цветущие рододендроны. Я знаю, это звучит глупо, но, если я сотру со своих глаз паутину, ты сразу сам увидишь, что я имею в виду. Правда, это дело будущего, пока там мышка хозяйничает… Слушай, а ты можешь сказать, почему твой хозяин так нас испугался? Он так удирал… Он ведь удирал, да?
— Что верно, то верно. Я его в таком страхе раньше только раз видел, это когда мы встретили одну собаку и он решил, что у нее бешенство. Знаете, совсем юный щенок, и хозяин решил, что у нее судороги. Пена из пасти, все такое…
— Бешенство? — удивился Надоеда. — А это как?
— Неужели не знаешь? Это хворь такая, вроде чумки, от нее собаки тоже мрут, только иначе… Редкая болезнь. Я так понимаю, хозяин и решил, что ты бешенством заболел. Пахнет от тебя довольно странно, да и голова выглядит как крысиное брюхо, когда зубами его вспорешь…
— Но ты-то, похоже, нас не боишься?
— Я? Нет. Я влет разнюхал, больной ты или здоровый. Ни бешенства, ни чумы у тебя нет, но человеку это поди объясни! Вот он и сбежал.
— А куда овцы-то подевались? — задал Рауф актуальный вопрос.
Овчарка вновь не могла скрыть удивления.
— Овцы?.. Так кто же их снаружи держать будет, когда снег?.. Их еще вчера в овчарни загнали. Во работка была, я вам доложу, да все на холоде! Думаешь, чего ради мы тут с хозяином бродим? Ищем, не спустилась ли еще какая с верхних лугов…
— Ясно, — сказал Надоеда. — То есть нам вряд ли… Ну да, я понял.
— Значит, вы так и живете на склоне? — спросил черно-белый. — Кочуете то вверх, то вниз? Совсем вы от такой жизни отощали, бедолаги. А у тебя еще и мозги набекрень, — добавил он, обращаясь к Надоеде. — Смотрите, тут под открытым небом и помереть можно… Ну да ничего, выше нос! Завтра будет оттепель — чуете в воздухе?
В это время издалека долетел зов:
— Ко мне, Лентяй! Живо ко мне!..
И черно-белый пес, не добавив ни слова, метнулся прочь со стремительностью форели, идущей против течения. Заснеженный склон, простиравшийся от подножия утеса до самого озера, вновь опустел.
— Он не узнал нас, — немного помолчав, проговорил Надоеда. — И он явно считает нас неопасными.
— Какая уж там опасность, — хмыкнул Рауф.
— У меня лапы замерзли, — пожаловался фокстерьер.
— Замерзнут совсем и отвалятся, если здесь будем торчать. Надо подыскать какое-никакое логово. Может, к утру все и растает, но до тех пор у нас глаза льдом успеют покрыться!
— Грустное получится зрелище, — согласился Надоеда. — Я же ничего ими видеть не смогу, правда? Ни личинки не рассмотрю, ни мышки, ни помойки за домом… Ладно, Рауф, не будем унывать! Может, мы еще лиса найдем, а может, вовсе забредем в такой уголок мира, который никому, кроме нас, нужен не будет. А придет черед умереть — разве ты не предпочел бы встретить смерть здесь, чем в баке с водой у белых халатов? По мне так лучше уж тут… И так у нас с тобой не много достоинства осталось. Знаешь, из всего, что отняли у нас белые халаты, это мне почему-то дороже всего остального. Будем же надеяться, что хотя бы умрем в одиночку, как подобает приличным зверям!
Воскресенье, 21 ноября, —
понедельник, 22 ноября
Оценка личности Джеффри Уэсткотта, данная Дигби Драйвером, была, что характерно, легкомысленной, преувеличенной и недоброжелательной. Но, что так же характерно, совершенно несправедливой назвать ее было нельзя. Хотя мистер Уэсткотт в жизни своей не участвовал в судебных делах, в роли ответчика или, боже упаси, в каком-либо ином качестве, определенная червоточинка в нем все же имелась. Он был слишком внимателен к собственной персоне и слишком мало уважал чувства других, следствием чего стала некоторая неразборчивость в средствах. Скажем так, мистер Уэсткотт предпочитал жить по им самим установленным правилам, но даже их не всегда безоговорочно соблюдал. Люди в целом его не слишком интересовали. Он предпочитал им неодушевленные предметы, в особенности различные артефакты, и не делал секрета из своих предпочтений. Когда шла речь о тончайшей наладке какого-нибудь замысловатого механизма, мистер Уэсткотт полностью погружался в процесс, выказывая чудеса терпения и проницательности; имея дело с людьми, он не проявлял ни того ни другого. Он обладал недюжинным интеллектом и великолепным умением сосредотачиваться, но, вкупе с целеустремленностью и склонностью работать в одиночку, эти качества порождали нетерпимость и к окружающим, граничившую с фанатизмом. Возможно, преданный соратник Торквемады из него бы все-таки не получился, но за Робеспьером он, пожалуй, пошел бы, да и Кромвелю не понадобилось бы долго уговаривать его расписаться под смертным приговором королю Карлу.
Джеффри был вторым из шести детей железнодорожного путевого обходчика. В маленьком, вечно переполненном людьми доме мальчик нашел свой способ самозащиты от мира — упрямство и неотзывчивость. Ему очень нравилось уединение, что, вероятно, было психологической компенсацией отсутствия суверенного личного пространства в детском возрасте. А еще он испытывал страсть к приобретению всевозможных инструментов и изучению того, как они функционируют, что также можно понять: управляемая предсказуемость хорошо работающего механизма приносила ему куда большее отдохновение, чем эмоциональное непостоянство человеческих отношений. По натуре мистер Уэсткотт был очень сообразителен и любил точность, с самого детства выказывая едва ли не выдающиеся способности к математике. Став юношей, он очень отдалился от своих прозябавших в бедности родителей и безалаберных братьев и сестер. Соответственно, когда он с отличием закончил среднюю школу и надумал уйти из дома, чтобы самостоятельно строить свою жизнь, его никто не удерживал, скорее даже наоборот. Семья проводила Джеффри за порог — и позабыла о нем.
Математические способности помогли ему сразу получить неплохую работу в одном из банков того северного графства, на окраине которого он родился и вырос. Вскоре выяснилось, что он очень неплохо управлялся с компьютерами… но вот в коллектив Джеффри так и не вписался. Он не смог завести себе настоящих друзей, да и девушками особо не интересовался. Неизменно серьезный, очень обидчивый, он вечно был на ножах с остальными сотрудниками, а его полная неспособность понять точку зрения клиента быстро привела в отчаяние банковское начальство. Стало ясно, что сколько-нибудь крупного менеджера вроде заведующего отделением из него не выйдет. К тому времени, когда Джеффри исполнилось двадцать четыре года, искренний и тактичный руководитель кадровой службы сыграл на его любви к уединению, долгим прогулкам по холмам, фотографированию природы и прочей деятельности на свежем воздухе и предложил ему место в Уиндермире. Предполагалось, что здесь молодой служащий либо окончательно сформируется, чтобы, преодолев свои недостатки, со временем вернуться в большой коллектив, либо превратится в безобидного местного чудака. Одним словом, теперь все зависело от него.
Четыре года спустя стало ясно, что мистер Уэсткотт, осознанно или нет, выбрал для себя второй путь. Возможно, все дело заключалось в том, что Дигби Драйвер назвал бы главнейшей характеристикой его личности: слишком сильна была у Джеффри тяга в одиночку следовать избранному им пути, пускай и заведомо ошибочному. Многие люди сегодня тратят непомерные усилия как раз на то, чтобы ничем не выделяться из среды. Мистеру Уэсткотту люди были вообще не нужны, куда уж там под кого-то подстраиваться! Он жил один, к особой роскоши не стремился, а денег на всякие маленькие радости жизни зарабатывал, пожалуй, даже больше, чем ему мечталось мальчишкой. В быту он себе очень во многом отказывал, но зато одну за другой приобретал различные технические «игрушки» длительного пользования и наилучшего качества.
Например, свой пятилетний «Вольво» он купил с рук после нескольких недель полуголодного существования, привел в порядок и с тех пор содержал в безупречном состоянии. Никому из посторонних не дозволялось даже прикасаться к машине. А вот камера с трансфокатором досталась ему в результате случайной сделки с болтливым и не особенно трезвым американцем одним летним вечером в Эмблсайде (помните нашего друга Свичбурга Б. Таскера? Так вот, это он самый и был…), причем Джеффри отдал за камеру не только деньги, но также свои прогулочные ботинки и войлочную охотничью шляпу — уж очень «британскими» они показались туристу. Так что домой к себе в тот день мистер Уэсткотт вернулся босиком, но зато с камерой под мышкой и необыкновенно довольный.
Мы могли бы здесь составить целый каталог его сокровищ: там были и призменная буссоль, и настоящий цейссовский бинокль, и наручные часы, исполнявшие мелодию «Энни Лори»[83]