Чуть-чуть считается — страница 1 из 6

Константин КурбатовЧуть-чуть считается

Чуть-чуть считается

Часть перваяПочему уходят пароходы

Глава перваяСорванная диктовка

Диктовку Светлана Сергеевна намечала провести на втором уроке. Об этом четвёртый «б» знал ещё с понедельника. Сегодня была суббота. А в субботу по расписанию первый урок — математика, второй — русский. И на русском Светлана Сергеевна как раз и намечала провести эту самую диктовку.

Однако никакой диктовки на втором уроке у неё не получилось. Когда Светлана Сергеевна вошла в класс, она сначала даже и не нашлась, что сказать. Весь четвёртый «б» старательно жевал. И жевали мальчики и девочки вовсе не пирожки и яблоки. Мальчики и девочки жевали то, что завуч Иван Игоревич строго-настрого запретил вообще приносить в школу.

— Да что же мне с вами за мучение такое! — в сердцах кинула на стол книги Светлана Сергеевна. — Опять жевательная резинка! Неужели на вас и вправду, как утверждает Иван Игоревич, действуют только наказания, а слов вы не понимаете? Как же, интересно, Иван Игоревич ко всему этому отнесётся? Или вы надеетесь, что я снова буду покрывать вас?

Честно говоря, четвёртый «б» именно на это и надеялся. А Светлана Сергеевна вместо диктовки в какой уже раз стала втолковывать ребятам, как это некрасиво и гадко — жевать резинку. Особенно в школе. Да ещё на уроке. И втолковав всё это, она потребовала, чтобы ребята немедленно прекратили чавкать и выплюнули эту «гадость».

Но никто, конечно, всё равно ничего не выплюнул. Хотя жевать, правда, стали не так заметно. Большинство сделало вид, будто вообще ничего не жуют, а сидят просто так.

Светлане Сергеевне хорошо было говорить «прекратите» да «выплюньте». А как тут выплюнешь, если за эту самую «гадость» ребята отдали на переменке шестикласснику Васе Пчёлкину почти всё, что у них при себе оказалось, — почти все свои марки, значки и открытки.

Нахальный шестиклассник Вася Пчёлкин неимоверно обжуливал учеников четвёртого «б» класса. Жевательную резинку он выменивал на значки у иностранцев, а после сдирал с малышей в несколько раз больше тех же самых значков и других ценных вещей.

Почти половину урока Светлана Сергеевна втолковывала ребятам, как они себя безобразно ведут и тем самым её подводят. В голосе учительницы звучали такие же нотки, как и у Ивана Игоревича, которого за ужасную строгость вся школа звала не иначе как Иваном Грозным.

— Считайте, что вы мне коллективно сорвали диктовку, — холодно заключила Светлана Сергеевна. — Но, как вы понимаете, провести её я всё равно обязана. Что же мне теперь прикажете делать? На пятый урок вас оставить?

Угроза учительницы больше всех в классе испугала Витю Корнева. Конечно, и другим тоже было не очень-то приятно услышать про пятый урок. Но Витя прямо страшно испугался. Он так испугался, что от неожиданности дёрнулся и проглотил недожёванную резинку. От резинки там, правда, осталась уже самая капелюшечка. Но всё-таки.

И, проглотив резинку, Витя по-гусиному вытянул шею, замер и даже перестал хлопать глазами. Витя испуганно уставился на учительницу. Испуганно и выжидающе.

Обстоятельства у Вити сложились таким образом, что сегодня он ни в коем случае не имел права опоздать домой. Сразу после четвёртого урока он обязан был предстать перед папой. Хоть тут что!

Сегодня утром папа сказал за завтраком:

— Послушай, Вить, ты не смог бы после школы немножечко помочь мне с «москвичом»?

— Чего ты пристал к ребёнку? — сразу вступилась за Витю мама. — Чем он тебе может помочь с твоим «москвичом»?

— Галка, — вздохнул папа, — ну что ты всегда… У нас свой мужской разговор, и мы как-нибудь разберёмся сами.

Папа вот уже третью неделю готовил к техническому осмотру «москвич». Нужных запасных частей в магазине не продавалось. А наружный подшипник переднего правого колеса сломался, или, как говорят автомобилисты, полетел. И папа никак не мог достать новый подшипник. Без подшипника никуда не уедешь. Да и кроме подшипника дел с «москвичом» хватало. Автомобиль — это не человек, он старится в сто раз быстрее, чем люди. Папа с мамой купили «москвич», когда Вите исполнился всего год. Витя еще совсем молодой и крепкий, а «москвич» уже давно проржавевшая старая развалюха.

— Я, Вить, — сказал папа, — хочу ещё раз съездить в магазин. Авось да появятся подшипники, будь они неладны. Но машину-то я с утра около дома разберу. Чтобы не собирать всё заново, не сворачиваться, посидишь часик, покуда я езжу? Ладно?

— Ясно, посижу! — обрадовался Витя. — Я ещё и ремонтировать тебе буду помогать. Я — сразу после четвёртого урока. Ты жди. Я сразу! Я раз сказал, значит — во!

— Хорошо бы, если во, — с сомнением качнул головой папа, намекая, что Витя никогда не приходит вовремя из школы. — А про пароходы ты не забыл?

— Да я!.. — воскликнул Витя. — Чего уж ты теперь думаешь!

Про пароходы папа вспомнил вот почему. Когда в этом году на Волге открылась навигация, папа купил на работе билеты в цирк. Цирк выступал в соседнем городе, куда нужно было добираться на скоростном теплоходе «ракета». «Ракета» уходила в двенадцать часов. Представление в цирке начиналось в два. Витя в то воскресенье собрался с самого раннего утра. Он и маму извёл, и папу. Не знал, куда себя деть и чем заняться. Решил сбегать к другу Феде Прохорову. Побежал и заигрался там в солдатики. Да ещё, как обычно, спор у них с Федей получился. У них никогда не обходилось без споров — чей солдатик убит, чей не убит… И в результате Витя с папой на теплоход опоздали. Они прибежали на пристань, когда «ракета» уже отвалила от стенки. Правда, она была ещё совсем рядом, рукой подать. Казалось даже, что и прыгнуть можно. Но папа, конечно, не разрешил Вите прыгать.

Билеты в цирк папа скомкал и бросил с причала в воду. Специально, наверное, бросил на глазах у Вити. И Витя, хотя и крепился изо всех сил, не выдержал и заревел.

— Ведь на одну минутку всего опоздали, — всхлипывал он. — Даже, может, на полминутки.

— А пароходу всё равно, — сказал папа. — Ему что ты на полминутки опоздал, что на час — он знай себе ходит по расписанию. В жизни, Витенька, есть вещи, где ошибаться нельзя даже на крошечку.

— Так я же не нарочно у Феди засиделся, — шмыгнул носом Витя.

— А ты разве знаешь людей, которые ошибаются нарочно? — удивился папа.

Вот по какой причине папа напомнил сегодня утром про пароходы.

И вот почему Вите сегодня совершенно нельзя было задерживаться после четвёртого урока. Ведь папа там разберёт возле дома «москвич» и будет сидеть, дожидаться сына. Того самого сына, который обещал, что сразу после четвёртого урока — во!

А тем временем Светлана Сергеевна смотрела прямо на застывшего Витю Корнева, проглотившего с перепугу недожёванную резинку, и говорила:

— Так что же мне с вами, с такими совершенно несознательными, делать? Очень мне не хочется оставлять вас в субботу на пятый урок. Но, с другой стороны, какой у меня ещё есть выход?

Глава втораяХранители сокровищ

Безвыходных положений в жизни не бывает. Поэтому Светлана Сергеевна тоже быстренько нашла выход из положения: она решила устроить диктовку на четвёртом уроке, вместо урока труда. И у Вити Корнева сразу отлегло от сердца. Теперь-то он больше не боялся, что подведёт папу. Теперь всё зависело только от него самого, от Вити.

Впрочем, немножечко Витя всё равно волновался. Потому что до дому нужно было ещё добраться. А это не всегда бывало так просто, как может кому-нибудь показаться.

Обычно от дома до школы Витя добегал за пять минут. Здесь ведь рядом. А на обратный путь у него уходило то час, а то и целых два. И получалось так вовсе не потому, что в школу Витя бежал с горы, а из школы поднимался в гору. Тут была совсем другая причина, куда более важная.

Витя Корнев проживал на горе, которая называлась «Вознесенье». На седьмом этаже высотного точечного дома. Рядом с телевизионной башней.

В школу с горы Витя чаще всего бежал один. Торопился. Попробуй опоздать к первому звонку! Живенько очутишься перед завучем Иваном Игоревичем, в кабинете у которого висит картина «Иван Грозный и сын его Иван».

— Знаешь, за что Иван Грозный убил своего сына? — ласково спросит завуч. — Так что, родимый, следующий раз имей в виду на всякий случай.

Дома у Вити таких вещей не спрашивают. Поэтому обычно из школы Витя не торопится. Из школы Витя возвращается вместе с Федей Прохоровым и Любой Агафоновой. Люба живёт с Витей в одном доме. А Федя — не доходя до них, в Дегтярном переулке, где на углу стоит чугунная водоразборная колонка.

В покосившемся бревенчатом Федином доме, что приткнулся на крутом спуске к Волге, у ребят устроено особое секретное хранилище. Хранилище у них в комнатке-чуланчике с маленьким оконцем в сад. Прямо перед окном растёт старая вишня, которая загораживает свет. В ребячьей каморке от неё всегда полумрак, даже в самый солнечный день. Ребята хранят здесь свои сокровища. В их распоряжении своя собственная отдельная комнатка, в которую Федины родители почти никогда и не заглядывают. Феде особенно повезло с мамой. Не то что Вите и Любе.

У Вити, например, мама прямо необыкновенно какая чистоплотная.

— Я вам не позволю, — постоянно ворчит она на Витю с папой, — устраивать из квартиры хлев.

У Корневых в квартире — точно в музее. Все, кто приходят к ним в гости, надевают мягкие тапочки. Гости ходят в мягких войлочных тапочках по квартире и расхваливают покрытые польским лаком полы, финскую мебель и чешский хрусталь.

И Любина мама тоже достаточно чистоплотная, терпеть не может, когда мусорят.

В доме у Прохоровых всегда полно всяких родственников, друзей и знакомых. Всё время кто-то уезжает и кто-то приезжает, кто-то уходит и кто-то приходит. Двери, как говорится, не закрываются ни на минуту. И всё-таки, несмотря на это, каморка Феди и его друзей всегда в полной неприкосновенности.

Люба приносит в каморку конфетные фантики, разноцветные камушки, разных старых и покалеченных кукол и мишек. Витя с Федей приносят разумеется, более солидные вещи, в основном, металлические. И ещё у ребят есть пластмассовые солдатики и настоящий военный полевой походный телефон. Телефон каким-то чудом сохранился ещё с войны. Зелёная краска на его деревянной коробке облупилась. Трубка, что лежит под крышкой, вся в мелких царапинках. А сбоку у ящичка — ручка. Когда ребята играют в войну, они по очереди крутят ручку и отдают в трубку приказы своим войскам.

Работает телефон или нет, друзья не знают. Для этого нужно иметь другой такой же аппарат. Но где его возьмёшь! А на все приставания Васи Пчёлкина, который давно предлагает за телефон пятнадцать и даже двадцать долек жевательной резинки, ребята, ясное дело, отвечают решительным отказом. Витя, Федя и Люба не согласятся на такой глупый обмен, дай им за телефон хоть тысячу штук самой наивкуснейшей жевательной резинки.

Вот какое у ребят есть своё собственное особое секретное хранилище. И вот почему Витя добегает от дома до школы за пять минут, а от школы до дому ему порой не добраться и за два часа.

Но сегодня-то Витя твёрдо знал, что промчится мимо Дегтярного переулка и водоразборной колонки со скоростью реактивного самолёта. И ни Федя, ни Люба не уговорят его заглянуть в каморку даже на полсекундочки. Витя знает, почему уходят пароходы. Витя Корнев, не смотри, что ему одиннадцать лет, если уж сказал, то сказал. Витя Корнев не какой-нибудь болтун. Витя Корнев — человек слова.

Глава третьяОхотник — как: «о» или «а»?

Ну уж эта жевательная резинка! Из-за неё вот приходится в субботу писать на четвёртом уроке диктант. На улице весна. Солнце вовсю светит. Воробьи надрываются. А ты пиши.

— «Посмотрел охотник в сторону, — медленно диктует Светлана Сергеевна, — и замер».

Учительница ходит по классу, заглядывает в ребячьи тетрадки и медленно, с ударениями диктует. На учительском столе, в баночке из-под майонеза, букетик подснежников. В ушах учительницы подрагивают крупные, вишневого цвета клипсы. А вокруг скрипят перья да сопят носы.

Откуда у Светланы Сергеевны букетик в баночке с водой, догадывается весь класс. Это или грозный завуч потихонечку принёс, или шеф дядя Андрюша. Но если — дядя Андрюша, то он, конечно, не потихонечку. Дядя Андрюша не то что Иван Грозный.

— «Посмотрел охотник в сторону, — диктует в тишине Светлана Сергеевна, — и замер».

Витя Корнев скосил глаза и посмотрел в сторону. В тетрадку к Феде Прохорову. У Феди «всторону» было написано вместе. Витя взял и написал «всторону», как у Феди. Хотя ему вообще-то показалось, что «в сторону» лучше написать отдельно.

Сзади Вити раздалось шипение, и его ткнули чем-то острым в спину.

— Охотник как: «о» или «а»? — прошипело у Вити сзади.

— Агафонова! — строго произнесла Светлана Сергеевна. — Что это ещё такое! Думай, пожалуйста, собственной головой, Агафонова.

Ух, тяжело на четвёртом уроке, весной, да ещё в субботу писать диктовку. Ошибок, наверное! И ведь почему? Только потому, что Ивану Грозному вдруг возненавиделась жевательная резинка. И теперь выходит, будто её делают специально для того, чтобы выплёвывать. Жевать её, видите ли, в школе неприлично. А выплёвывать её в школе, да ещё прямо на уроке, вполне прилично.

Вполне понятно, что, если бы не Иван Грозный, Светлана Сергеевна никогда бы ничего такого и не сказала ребятам. Всё из-за него! И диктовку бы Светлана Сергеевна спокойненько провела на втором уроке. Она сама недавно закончила институт и была не прочь пожевать резинку. Это же по лицу видно, что не прочь. А из-за Ивана Грозного вон что вышло.

Глава четвёртаяВопросы по методике

— «Посмотрел охотник в сторону, — медленно диктует Светлана Сергеевна, — и замер». Написали? Точка. Пишем дальше. Внимательно пишем. «Охотник увидел на лужайке…»

Кого охотник увидел на лужайке, Светлана Сергеевна продиктовать не успела. Дверь неожиданно распахнулась — и в класс вошёл грозный завуч Иван Игоревич.

Класс встал.

— У вас, Светлана Сергеевна, диктовка? — удивился завуч. — Почему на последнем уроке диктовка? Или что-нибудь случилось? Впрочем, ладно, разберёмся после. Меня, Светлана Сергеевна, вызывают в гороно. Боялся, вернувшись, уже не застать вас. Я вот тут набросал вопросы по методике. Прошу вас основательно их продумать и не подвести меня. И пожалуйста, никаких объективных причин.

На учительский стол твёрдо легла маленькая синяя бумажка. Сверху завуч быстро прикрыл её классным журналом. Весь класс стоял. И большинство ребят успели заметить, что бумажка была совсем маленькая и синяя. Разве на таких бумажках пишут вопросы по методике?

— Но ведь, Иван Игоревич, я… — совсем не по-учительски пробормотала Светлана Сергеевна. — Ведь мы…

Она растерянно посмотрела на застывший класс. Щёки у Светланы полыхали красным цветом. И уши тоже. Даже клипсы-вишенки в ушах будто сделались ярче.

Дверь за Иваном Игоревичем закрылась решительно и плотно. Иван Грозный не терпел, когда с ним не соглашались. Это в равной мере относилось как к ученикам, так и к учителям.

Четвёртый «б» как поднялся с приходом завуча, так и продолжал молча стоять. И ребята молча смотрели кто на классный журнал, под которым лежала таинственная синяя бумажка, кто на закрывшуюся дверь, кто на учительницу.

— Садитесь, — сказала наконец Светлана Сергеевна, взяв себя в руки. — Урок продолжается. Пишем дальше. — И, заглянув в книгу, она продиктовала уже другим, своим прежним учительским голосом: — «Охотник поднял ружьё, но стрелять передумал. Охотник… поднял… ружьё…»

Над тетрадями нависли перья. Но по классу тут же зашелестел шепоток. Он возник по двум причинам. Во-первых, от парты к парте понеслось экстренное сообщение:

— Это Иван Грозный про методику специально для нас сказал. А сам принёс Светлане билеты на концерт, на москвичей, на сегодня. Билетов давно нету, а он ей всё равно достал. Вот.

Во-вторых, Светлана Сергеевна, разволновавшись, перескочила, наверное, через строчку в книжке с диктантами. И поэтому осталось неясным, кто же всё-таки сидел на лужайке. Ещё не написали, кто сидел на лужайке, а охотник уже поднял ружьё. Кто же там сидел-то: волк, медведь или бегемот?

— Можно вопрос? — вскинула руку Люба Агафонова. — У меня вопрос! Можно?

— Да, — сказала Светлана Сергеевна. — Что ты хочешь спросить, Агафонова?

— А по методике, — вскочила Люба, — это значит, как нас лучше учить, да?

От такого неожиданного вопроса Светлана Сергеевна вспыхнула ещё сильнее, чем когда Иван Грозный положил ей под журнал синюю бумажку. Светлана Сергеевна хотела строго осадить Любу, да не успела. С задней парты раздался звонкий девчоночий голос:

— Вам теперь Иван Игоревич будет всё время приносить вопросы по методике?

И из другого угла ещё звонче:

— А дядя Андрюша вам будет приносить вопросы или не будет?

Шум-гам в классе поднялся — страх! Нужно диктовку продолжать писать, а от гама даже стёкла в окнах вызванивают.

Конечно, так вести себя с учительницей, да ещё на уроке, не позволено никому. Только ребята из четвёртого «б» удивительно чутко улавливали, где взрослые поступают не так. Почему завуч принёс билеты на концерт, а сам сказал — вопросы по методике? Зачем? Ученики не понимали завуча и боялись его. А свою Светлану они любили и хотели, чтобы у неё всё сложилось хорошо. Но как у неё могло сложиться хорошо, если ей больше нравился Иван Грозный, чем такой замечательный человек, как дядя Андрюша? Это же все видели, как она относится к механику из авторемонтных мастерских дяде Андрюше и как к Ивану Грозному. Вот поэтому-то Светлане Сергеевне и задавали такие вопросы. Нарочно. Чтобы она задумалась.

Сквозь шум и грохот, который возник в классе, робко пробивался вопрос и про то, кто же всё-таки сидел на лужайке. Но разве в таком гаме что-нибудь разберёшь? И плюс ко всему Светлана Сергеевна попросту растерялась Она была ещё молодой учительницей и порой совершенно не знала, как поступить, когда ехидный четвёртый «б» задавал ей вопросы, не имеющие никакого отношения к уроку.

Глава пятаяВ лоб по затылку

Оказалось, на лужайке сидел не медведь, не волк и не бегемот. На лужайке сидел обыкновенный заяц. Охотник поднял ружьё, но стрелять в зайца передумал. Он был хорошим человеком и решил не убивать косого.

Приход в класс завуча и возникший затем гам привели к тому, что диктовку ребята дописывали уже после звонка. Глупые ребячьи вопросы совершенно испортили Светлане Сергеевне настроение. Собрав тетради, она ушла из класса со строго поджатыми губами.

Класс задержался после звонка всего на две-три минуты, но Витя Корнев всё равно сразу очень разволновался. Любе-то с Федей хорошо, они ничего и не знали про пароходы. Вернее, про то, почему пароходы уходят. И ещё Витя разволновался потому, что две-три минуты — тоже время. С двух-трёх минуток всегда всё и начинается. Забежишь к Феде на две минутки, оглянешься — час прошел. У Вити так тысячу раз случалось.

— Мне сегодня прямо совершенно некогда, — суматошно проговорил Витя, не глядя на Федю Прохорова. — Мы, понимаешь, с папой машину к техническому осмотру готовим. И у нас подшипник полетел. И не достать нигде. Мне сегодня прямо ужасно некогда. Я — сразу домой.

Учебники у Вити в портфель не запихивались. Витя их еле запихнул. С помощью коленки. И с трудом защёлкнул замок. Книг откуда-то понабралось! Да ещё спешил очень. А когда спешишь, всегда ничего не получается.

— Куда у вас, Корнев, подшипник полетел? — подскочила Люба Агафонова. — Ой, как интересно! Куда?

Витя как раз с пыхтением работал коленкой.

— Страшно ты прямо глупая какая-то, Агафончик, — пропыхтел Витя. — Полезла к Светлане со своими глупыми вопросами. Из-за тебя задержались вот. А я домой страшно тороплюсь. Я без вас сегодня побегу. Полетел — значит сломался. В технике нужно кумекать. Тютя.

— Ай-яй-яй, — сочувственно закачала головой Люба. — Сломался! Совсем-совсем сломался? И из него все шарики повыкатились?

Оказывается, Люба тоже немного разбиралась в технике: даже знала, что в подшипнике бывают шарики.

— Ясно, повыкатились, — со всей серьёзностью подтвердил Витя, не подозревая подвоха.

— То-то я смотрю… пхи-и, — весело фыркнула Люба, — у тебя, Корнев, шариков в голове не хватает. Пхи-и!

Она смеялась, словно чихала. Тоненьким голоском.

Витя обиделся. Он сдвинул брови, как всё равно Иван Грозный, и сказал:

— Жаль, мне сейчас некогда. А то бы ты у меня, Агафончик, прямо живенько получила.

— Да ну? — снова пхикнула Люба. — Неужели прямо живенько? А мне больше нравится не прямо, а криво. — И без всякого перехода она тут же выпалила: — А правда, мальчики, дяденька Андрюшенька лучше, чем Иван Грозный? Правда, лучше?

У Любы Агафоновой была странная привычка — спрашивать про то, что всем ясно и без её вопросов. Ведь отлично знала, как Витя с Федей относились к дяде Андрюше и как — к Ивану Грозному. Знала и всё равно спрашивала.

— Нет, правда, дяденька Андрюшенька лучше? — не унималась она. — Правда? И Иван Грозный Светлане вовсе не вопросы по методике принёс, а билеты на москвичей. Правда?

— А у тебя, Агафончик, две дырки в носу! Правда? — крикнул Витя и, волоча за собой тяжёлый портфель, выскочил в коридор.

Вниз по лестнице Витя скатился в одно мгновение. Тра-та-та! Скорее домой! Он протарахтел по лестнице с такой космической скоростью, что чуть не сшиб на площадке шестиклассника Васю Пчёлкина. Нагрузившийся чужими значками и марками, шестиклассник Вася Пчёлкин беседовал на лестнице с какой-то девочкой.

— Ну, мелочь пузатая! — возмутился Вася. — Как двину сейчас в лоб по затылку, так и ухи отвалятся!

В лоб по затылку? Во даёт! На бегу Витя даже и не успел сообразить, что на такое можно ответить. Да и где тут было соображать, когда Витя ужаснейшим образом торопился.

Глава шестаяДва лишних билетика

В вестибюле раздевалки было уже почти пустынно. Обычная сразу после звонка сутолока схлынула. Через распахнутые двери с улицы несло тёплыми запахами весны, И от этих солнечных запахов вестибюль с его цементным полом казался особенно холодным и неуютным.

А как раз напротив двери, там, где ещё утром висело расписание уроков, стучал молотком дядя Андрюша. Он приколачивал к стене вместо расписания уроков какую-то большую, раскрашенную под мрамор доску с красиво написанными на ней фамилиями.

Что такое дядя Андрюша приколачивает к стене, Витя на бегу не разобрал. Пришлось затормозить и подойти ближе. Тут скатились с лестницы и Агафончик с Федей Прохоровым. Застыли рядом.

На большой доске золотом были выведены фамилии и инициалы. А сверху — надпись: «Они учились в нашей школе и отдали свою жизнь за победу в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». И фамилии, фамилии… Очень много фамилий.

— Да-а, — вздохнул дядя Андрюша. — И ещё не всех разыскали. Нужно — всех. Чтобы им школьники каждый день салют отдавали. И чтобы почётный караул по праздникам. Теперь вот ещё первых пионеров разыщем. Поможете?

Люба Агафонова толкнула локтем Федю Прохорова и подняла руку в пионерском салюте. Федя не сразу сообразил, что к чему. До него иногда доходило туго. Он поднял руку ко лбу уже после Вити.

— Правильно, ребята, — сказал дядя Андрюша. — Молодцы.

Он тоже поднял ко лбу ладонь.

Постояли молча. Вчетвером.

И Вите, раз такое дело, было теперь неудобно взять и просто так вдруг сразу удрать домой. Как тут удерёшь? Дядя Андрюша уже и руку опустил, а Витя всё стоял. Хотя внутри Витю колотила нетерпеливая дрожь и мысленно он во всю прыть мчался к своему дому в гору.

— Что так долго урок-то? — улыбнулся дядя Андрюша.

— Диктовку писали, — сказала Люба. — И Светлана Сергеевна обиделась на нас. Особенно — на меня.

— За что? — спросил дядя Андрюша.

Может, он вовсе и не улыбался. Но всё равно казалось, словно он постоянно улыбается. Такое у него было лицо — широкое и доброе, улыбчатое.

Вите бы давным-давно сидеть вместо папы у «москвича», но он почему-то всё стоял и смотрел на красиво раскрашенную под мрамор доску.

— А у Вити Корнева, — неожиданно выпалила Люба, — неприятность получилась. У него, понимаете, подшипник полетел. Ну, значит, сломался. У него с папой «москвич» — и совершенно полетел подшипник. Просто беда. Где его достанешь, подшипник. А из их подшипника все шарики разлетелись.

— Агафончик, — насупился Витя, — ты всё-таки получишь сегодня. Прямо сама выпрашиваешь. Какое тебе дело до нашего «москвича»?

— Ой! — радостно воскликнула Люба. — Во интересно! У Корневых «москвич» — и концерт москвичей сегодня. Пхи-и! Правда, интересно? Нет, правда? А к нам ещё на диктовку Иван Игоревич заходил и принёс Светлане Сергеевне…

Тут Федя сердито ткнул Любу под бок локтем. В ответ Люба тоже как следует ткнула Федю и со знанием дела закончила:

— … вопросы по методике.

— Что — вопросы по методике? — не понял дядя Андрюша.

— Ну… Иван Игоревич ей принёс, — пояснила Люба. Она на секунду споткнулась и восторженно распахнула глаза: — Ой, дяденька Андрюшенька, чего я вспомнила! У нас дома как раз два лишних билетика на москвичей. Хотите, я принесу? И вы пойдёте сегодня вместе со Светланой Сергеевной. Чтобы ее больше никто не приглашал. Один билетик мы вам отдадим, другой Светлане Сергеевне. Чтобы она на меня не сердилась… за мои глупые вопросы. Хотите? Мы быстренько.

Дядя Андрюша ещё и не успел ответить, как в голове у Любы возникла ещё одна интересная мысль.

— А вы, дяденька Андрюшенька, — захлёбываясь, выпалила Люба, — не смогли бы Вите подшипник для «москвича» достать? А? Не смогли бы?

И от пришедших ей в голову этих двух счастливых мыслей — и про билеты, и про подшипник — Люба стала даже нетерпеливо пританцовывать. Мысли у Любы вообще обычно прыгали не поймёшь как. Точно кузнечики на лугу, в разные стороны, куда придётся. Но иногда они припрыгивали и туда, куда нужно.

— Какой у вас, Корнев, «москвич»? — спросил дядя Андрюша.

— Четыреста седьмой, — буркнул Витя.

— А подшипник наружный или внутренний?

— Наружный.

— Есть у меня дома такой, — улыбнулся дядя Андрюша. — Считай, повезло вам. У меня, правда, четыреста первый «москвич», но передок я ему поставил от четыреста седьмого. Через полчаса буду здесь с подшипником. Устраивает? А у тебя там, Люба, не получится дома осложнений с этими самыми билетами?

— Да какие ещё осложнения? — замахала ладошкой Люба. — Всё равно ведь пропадут билеты. Всегда пропадают.

Ну, всё! Тут бы Вите в самый теперь раз и мчаться наконец поскорее домой. С радостным известием. Про подшипник! В самый раз. Но Витя почему-то снова никуда не помчался. Опять получалось, что вроде бы неудобно после такого хорошего разговора и обещанного подшипника сразу ни с того ни с сего удирать домой.

Витя степенно вышел вместе с Любой и Федей на улицу, прищурился от яркого солнца.

За деревянным заборчиком школьного палисадника дядя Андрюша вскочил в подошедший автобус.

Люба хитро прикрыла левый глаз, нагнула голову к плечу и сказала:

— Вот теперь получится по-честному. С кем Светлана захочет, с тем и пойдёт на концерт. Пусть сама выбирает. А то Иван Грозный больно хитренький. Правда, мальчики, больно хитренький?

— Правда, правда, — сказал Витя. — Бежимте давайте скорее домой. Меня ведь там папа совершенно заждался. Я ему только скажу про подшипник, портфель оставлю и сразу — обратно. Вот папа обрадуется, когда узнает про подшипник! Папе теперь даже и ни к чему в магазин ехать.

— А если тебе, Агафонова, родители не отдадут билеты? — поинтересовался Федя. — Что тогда? Вдруг они сами решат идти?

— Ну, мальчики! — удивлённо постучала себе пальцем в лоб Люба. — Неужели вы ничего не сообразили? Да нету у нас дома никаких билетов. Я нарочно про них придумала, чтобы всё получилось по-честному. Вы же сами говорили, что это не по-честному, когда один Светлану приглашает, а другой не приглашает.

— Чего-о? — оторопел Витя. — Кто говорил? Как… нету? Да ты что? Издеваешься?

В воздух взлетел пузатый портфель, готовый опуститься на Любину голову. Но Федя, как всегда, оказался рыцарем. Он прикрыл Любу и сказал:

— Есть у неё, есть. Пошутила она.

— Пхи-и! — фыркнула за Фединой спиной Люба. — Да правда, мальчики, нету. Честное пионерское. Но я почему так сказала дяденьке Андрюшеньке? Потому что пока он ездит за подшипником, мы сейчас сбегаем в театр и купим два билетика. Вот увидите, как мы их живенько купим.

— Уй, Агафончик! — взвыл Витя. — Чего же ты со мной совершила?! Как я теперь папе на глаза покажусь? Билеты! Где ты сейчас достанешь билеты? Их уже месяц назад распродали.

— Достану, — заверила Люба. — Я знаю, как их доставать. Пошли в Старый театр, и увидите.

Витя взорвался. У него даже слезы на глазах выступили.

— Никуда я не пойду! — заорал он. — Я же папе обещал сразу после четвёртого урока. Слово давал! А теперь? Ты знаешь, почему уходят пароходы?

— Псих ненормальный, — сказала Люба. — А почему у парохода дым из трубы идёт, ты знаешь? Потому же по самому. Подшипник не мне нужен и не Феде. Получается, мы с Федей пойдём для тебя билеты доставать, а ты домой побежишь. Потому что у тебя пароходы на уме. И шарики за ролики заскочили. Так, что ли?

Поддать бы Любе как следует за ненормального психа, за шарики, за ролики и за пароходы. Но ведь с другой стороны, подшипник-то действительно нужен не Любе с Федей. Вот положеньице! Чего тут Вите оставалось делать? Ничего ему не оставалось. Он только и сказал со вздохом:

— Ладно, Агафончик. Но не достанешь билетов, смотри…

— Куда смотреть? — поинтересовалась Люба.

— Вот сюда, — показал ей кулак Витя. — Как тресну в лоб по затылку, так и ухи отвалятся.

— Нужно говорить не «ухи», а «уши», — серьёзно поправила Люба.

А Федя Прохоров похлопал глазами и спросил:

— В лоб по затылку? Как это можно — сразу и в лоб, и по затылку?

Глава седьмаяМилая тётенька!

Город, где жили ребята, строили ещё купцы. В центре города стояли похожие на крепостные стены белые гостиные дворы. На просторной площади, над самым красивым из старинных зданий взметнулась в небо, словно маяк, пожарная, с белыми колоннами, каланча.

Старый театр, где давали концерт москвичи, строили тоже купцы. От школы это недалеко. Через площадь, мимо «пожарки» и прямиком через сквер с круглой чашей фонтана.

У входа в театр висела цветная афиша: поющая женщина с обнажённым плечом. Сзади женщины расплывчато виднелись гитарист и трубач. Внизу от руки чернильная приписка: «Только один день».

Рядом с афишей — на деревянных столбиках — доска-стенд с надписью крупными накладными буквами: «Они мешают нам жить». Сюда помещали фотографии разных городских пьяниц и хулиганов.

— Погодите, мальчики, — сказала Люба. — А сколько у нас денег? Про деньги-то мы и не подумали. Может, нам и не на что билеты покупать.

— У меня… семь копеек есть, — полез в карман Витя.

— Семь, — хмыкнула Люба. И с гордостью объявила: — А у меня целых три рубля. Даже ещё с копеечками. Ещё двадцать четыре копеечки у меня. А у тебя, Прохоров?

Федя Прохоров задумался. Посмотрел на афишу с чернильной припиской, пошевелил толстыми губами. Наконец пробурчал:

— Откуда у меня деньги-то? Нету у меня ничего.

— Пхи-и! — фыркнула Люба. — Так чего же ты, Прохоров, раздумывал столько? Ну, Прохоров! Ладно, мальчики, мы, может, и тремя рублями обойдёмся. Попросим билеты, которые подешевле. Значит, так: ты, Витя, скажешь папе, что заплатил дяденьке Андрюшеньке за подшипник два рубля. Двух хватит, правда? Скажешь, взял у меня в долг и заплатил. Хорошо? А потом мне вернёшь. Чтобы всё было по-честному. Правда, так будет по-честному?

В мрачноватом и прохладном вестибюле театра висели старинные фонари. Высокие и узкие, как бойницы, окна с решётками пропускали мало света. Ребячьи шаги по выщербленным известковым плитам гулко отдавались в пустом сводчатом помещении.

К окошку кассы с полукруглым вырезом в стекле над деревянной полочкой подошли робко. Люба впереди, мальчики — за ней. Привстав на цыпочки, положили подбородки на полочку.

За стеклом на фоне театральных афиш сидела тётя в очках и вязала шерстяной носок. Перед ней красно светился круглый электрический рефлектор-обогреватель.

— Чего вам? — спросила тётя, отодвинув в стекле фанерный щиток.

— Нам, тётенька, два билетика нужно, — жалобно протянула Люба. — Всего два. Хоть каких-нибудь, самых плохоньких. На сегодня.

— На сегодня? — удивилась тётя. — И всего два? Скажите пожалуйста. Да откуда они у меня? И маленьких детей вечером всё равно не пускают.

— Так это не нам! — обрадовалась Люба. — Ну пожалуйста, милая тётенька. Мы вам будем не знаю как благодарны. Тут, понимаете, из-за этих двух билетиков может решиться судьба одного очень замечательного человека. Поищите там, пожалуйста, у себя два билетика, милая тётенька!

Люба выпрашивала так жалобно и убедительно, что, казалось, отказать ей не было никакой возможности. Витя с Федей и не подозревали в ней такого таланта.

Однако талант Любе не помог.

— Да русским же языком сказано, нету билетов! — возмутилась тётя и задвинула обратно фанерный щиток. — Идите отсюда!

К выходу, понуро волоча портфели, ребята поплелись с опущенными головами. Домой Витю больше уже не тянуло. Про дом и папу вообще страшно было подумать. Пароход, считай, давным-давно ушёл. И как теперь посмотреть в глаза папе, Витя не представлял. Немного, правда, теплилась надежда на подшипник. Дядя Андрюша должен же был принести подшипник. Он ведь и не подозревал, что Люба могла наврать такое про билеты.

Только принесёт дядя Андрюша подшипник, что же ему говорить? Как ему объяснить про билеты?

В сквере перед театром бил фонтан. Сквер окутала нежно-зелёная дымка. Это распускались на деревьях листья.

А фонтан купцы тоже придумали интересный. В центре круглой каменной чаши с водой стояли одна на другой три чугунные вазы на высоких ножках. Внизу — большая ваза, на ней — поменьше. И сверху — совсем маленькая. К вазам с края чаши дугой тянулись тонкие водяные струи. Получался будто шатер из струй. И над шатром в водяной пыли радужно играло солнце.

— Билетов нету, а сама в кассе сидит, — буркнула Люба. — Ведь наверняка есть. Всегда на всякий случай оставляют до самого начала представления.

— На какой, на всякий? — не понял Федя.

— Для начальства, — сказала Люба. — Вдруг в последний момент кто-нибудь из начальства захочет пойти. Вот для них и оставляют.

Папа у Любы был большим начальником. По утрам за ним на Вознесенье приезжала чёрная «волга». И с работы его тоже привозила «волга». Поэтому Любе было, конечно, видней, оставляют начальству билеты или не оставляют.

— Во! — обрадовался Витя. — Так ты возьми и скажи кассирше, кто у тебя папа. Скажи, что билеты для папы. Она тебе сразу и даст.

— Ещё чего! — возмутилась Люба. — Я и без папы достану. Думаете, не достану?

Вообще-то Люба действительно никогда не пользовалась помощью папы. Вся школа знала, кто у Агафоновой папа. Но Люба не позволяла делать себе скидок на то, что она дочка самого Агафонова. Даже ещё сердилась, когда при ней говорили про её папу.

За ребячьими спинами стукнула на пружине дверь. Из театра вышел мужчина в плаще-болонье и с тонкими грузинскими усиками. Люба мигом подлетела к грузину.

— Дяденька, вы из театра? Вы в театре работаете, да? А кассирша ваша на какой улице живёт? На Кирова?

— Сыромятникова, что ли? — сказал дяденька с грузинскими усиками. — Почему на Кирова? Она — на Подгорной. А тебе зачем?

— Да! — обрадовалась Люба. — Мы с мальчиками поспорили. Я им говорю, на Подгорной, а они спорят, что на Кирова.

Витя с Федей ничегошеньки не поняли. Только глазами захлопали от удивления.

— Когда это мы с тобой спорили? — поинтересовался Федя, едва дяденька с усиками отошёл на несколько шагов.

— Ай, да ну вас! — отмахнулась Люба. — Бежим скорее на Подгорную.

Глава восьмаяЧтобы по-честному

Небольшая Подгорная улица спускалась к берегу Волги. У тротуаров между булыжниками пробивалась первая трава. Посеревшие от старости дома с высокими глухими заборами и резными воротами совсем вросли в землю. У некоторых домишек окна опустились ниже тротуара. И в углублении у окон кое-где ещё лежали остатки грязного снега.

— Бабушка, — обратилась Люба к старушке, которая грелась на солнышке у ворот, — вы не знаете, где живёт Сыромятникова?

— Клава? — сказала старушка. — Да вон как раз напротив, в седьмом номере. Почто она вам? У неё никого дома. Сама с утра на работе. Сына её, Никиту, в прошлом годе в армию забрали. А вам чего, гвардия, нужно-то?

— Да мы… это, — замялась Люба. — Мы, бабушка, первых пионеров разыскиваем. Она, случайно, не первая пионерка?

— Эко! — вскинулась старушка. — Ну, нашли пионерку! Клава Сыромятникова — и первая пионерка! Охо-хо!

— А чего? — не поняла Люба.

— Пионер есть кто? — сказала бабушка строгим голосом. — Вы красные галстуки носите, лучше меня должны знать. А ну, кто такой пионер Страны Советов?

— Который всем ребятам пример, — с ходу отчеканила Люба.

— Так, — подтвердила бабушка, — верно. Только это ещё не самое главное в пионере. А что самое главное? Вот ты, мальчик, скажи, что? — ткнула она пальцем в Федю. — Ну!

— Я? — буркнул Федя.

— Ты, ты, — подтвердила бабушка.

— Пионер… который учится хорошо, — просопел Федя.

— Так. А ты, мальчик, — ткнула бабушка в Витю.

— Пионер ещё честным должен быть, — глухо добавил Витя, подумав о папе. Папа там сидел сейчас около дома, дожидался сына, чтобы оставить на него машину и съездить в магазин. Витя клялся, что прибежит сразу после четвёртого урока, а сам вместо этого зачем-то стоял и разговаривал с незнакомой бабушкой.

Незнакомую бабушку звали Василисой Трофимовной. Лицо у неё было в сплошных морщинах. Под глазами — синие мешочки. Волосы редкие и седые. Но хотя бабушка и говорила с одышкой, голос у неё ещё звучал задорно и по-молодому.

— Эх вы, гвардия! — по-молодому сказала бабушка. — Откуда вы такое про Сыромятникову взяли? Пионерка! В пионере, гвардия, самое главное, что он есть юный коммунист. Пионер свято верит в коммунизм и всеми силами за коммунизм сражается, за светлое будущее всех тружеников Земли. Это вы обязаны как дважды два знать. А у Клавы Сыромятниковой совсем не в коммунизм вера. До счастья трудового люда Земли ей тьфу. Потому как она для одной себя живёт, только для одного своего собственного удовольствия. И сынок её. Никита, копия в мамочку. Только что в церковь пока не ходит.

Поговорить бабушке, наверное, было не с кем, вот она и разговорилась. Вспомнила, как в двадцатых годах вступала в комсомол, как в гражданскую погиб в бою с колчаковцами её муж, а с последней войны не вернулись оба её сына-добровольца.

— То, что человек по необходимости делает или по принуждению, — объяснила бабушка, — тут никакой такой его заслуги нету. Заслуга там, где он сам идёт, по своей доброй воле. По его добровольным делам человека всегда как на ладошке видно. Вот вам и вся тут тётя Клава Сыромятникова. Она всю жизнь добровольно лишь свечки в церкви ставит. И по своей непроходимой темноте лишь себе самой вред наносит. У неё вон почки больные, операцию нужно делать, а она заместо врача опять же к богу: «Исцели, господи, владыка небесный».

Заметив, что ребята нетерпеливо поглядывают по сторонам, Василиса Трофимовна сказала:

— Что, заговорила я вас? Бежать, наверное, куда-нибудь срочно нужно? Ладно, бегите. Но не забывайте только, что в пионере самое главное. Гвардия!

Вверх по Подгорной ребята промчались единым духом Мимо чёрных, поблёскивающих смолистыми днищами лодок. Мимо ветхих домишек и высоких ворот.

У гастронома Люба опять повернула к Старому театру. Витя с Федей — за ней. Что ей снова понадобилось в театре, Витя с Федей не поняли. Но Вите теперь уже было всё трын-трава.

В прохладном вестибюле театра всё так же безмолвно висели по стенам старинные купеческие фонари. Сводчатый, как арка в подворотне, потолок зловеще усиливал звуки.

По выщербленным плитам пола ребята старались ступать как можно осторожней. Особенно Витя с Федей.

На деревянную полочку у кассы подбородок на этот раз положила одна Люба. Витя с Федей остановились в сторонке.

— Опять ты, девочка? — удивилась кассирша. — Что тебе неймётся? И кавалеры, гляжу, за тобой, как пришпиленные.

Портфель Люба поставила у стены. Уцепилась за полочку пальцами. В середине — подбородок, по краям — по четыре пальца.

— Жарко сегодня на улице, — сказала Люба кассирше. — Совсем лето. Правда? А у вас тут хорошо, прохладно. Мы мимо гуляли и зашли. Вы, наверное, сыну Никите носки вяжете? Да? Правда, сыну Никите?

— Откуда ты сына-то моего знаешь? — насторожилась кассирша. Она отодвинула фанерный щиток и сунулась поближе к окошку.

— Так его все знают, — улыбнулась Люба. — Я маленькая была, а он за меня заступился. Он всегда, тетя Клава, заступался за маленьких.

— Ой, золотко ты мое! — обрадовалась тётя Клава. — Он уж такой у меня и есть, мой сынуля. И носки я ему вяжу, Никитушке своему. Пишет, может, в отпуск его отпустят за хорошую службу.

— Конечно, отпустят, — сказала Люба. — Всех, кто отлично служит, обязательно отпускают в отпуск. У моей тёти подруга есть, так у неё тоже сын недавно приезжал из армии в отпуск.

— «Младшего сержанта» моему сыночке недавно присвоили, — расплылась в улыбке тетя Клава. — Жаль, карточки у меня с собой нету. Посмотрели бы, какой он у меня красавец стал.

Теперь тётя Клава обращалась уже не к одной Любе, но и к Вите с Федей. Мальчики осмелели и тоже подошли поближе к окошку. Тётя Клава отложила недовязанный носок и сунулась к самому вырезу в стекле. Лицо у неё сделалось ласковым и добрым. Рассказывала про своего Никитушку, даже слёзы на глазах заблестели. Пригласила ребят к себе домой пить чай с вареньем из райских яблочек. И настаивала, чтобы непременно приходили, не обидели, чтобы посмотрели Никитушкины карточки.

— Надо ведь, какие милые детки! — умилялась она. — Скромные, к старшим уважительные. Вот уж родителям вашим счастье, вот уж радость-то им!

Если от разговоров про Никиту тётя Клава чуть не заплакала, то когда Люба завела разговор про больные почки, кассирша и вовсе размякла.

— Знаю, миленькая, что операция нужна. — запричитала она. — Да кому под нож-то охота? Мне и Никитушка пишет: «Ложись, мама, если врачи советуют». Ох, худо, когда здоровье никуда! Ох, худо!

Разговор про почки окончательно доконал тётю Клаву.

— Вам сколько билетов-то? — спросила она, вытирая кончиками пальцев слезинки под глазами. — Два? Вы завсегда, милые, ко мне приходите. Для таких хороших деток я — чего угодно. Кому нет билетов, а вам всегда найдутся. И чай ко мне приходите пить на Подгорную. Очень меня обидите, если не придёте.

— Да нет, мы придём, — заверила Люба, протягивая в оконце три рубля. — Мы обязательно придём, тётя Клава. Спасибо вам большое. Вы нас не знаю как выручили!

Видно, ребята по-настоящему понравились тёте Клаве. Она даже отказалась взять с них деньги за билеты.

— Какие ещё деньги? — замахала она на них руками. — Нe нужно мне от вас никаких денег! Не нужно, вам говорят. Разве с таких хороших людей можно брать деньги?

На улице всё так же светило солнце. В сквере над водяным шатром фонтана искрилась разноцветная радуга. Над нежно-зелёной дымкой деревьев тянулась в небо каланча «пожарки».

— Понятно, как нужно доставать билеты? — сказала Люба притихшим мальчикам, когда они вышли на улицу. — Если с людьми по-хорошему, то можно что хочешь достать. Учитесь у меня, тюти. И теперь всё будет по-честному: с кем Светлана захочет, с тем и пойдёт на концерт. Правда, теперь всё будет по честному? А то Иван Грозный больно хитренький.

Глава девятаяЧетыре рубля

Высотный дом на Вознесенье, где жили Витя и Люба, был выше всех домов в городе. Правда, рядом с их домом строители возвели ещё один дом, точно такой же. Но его поставили чуть ниже по склону горы. И Витин с Любой всё равно оказался выше. Они поднимались один над другим, два одинаковых девятиэтажных высотных точечных дома с широкими светлыми окнами и просторными балконами.

Между домами строители разбили небольшой сквер. Посредине круглая клумба, от неё лучами — пять асфальтовых дорожек. Дорожки — и вверх по горе, и вниз. А клумба на ровной площадке. Вокруг вытоптанной ещё осенью клумбы — асфальтовое кольцо. Папин «москвич» стоял на асфальтовом кольце. Поднятый домкратом, автомобиль кособоко застыл на трёх колёсах. Снятое переднее правое колесо лежало у бортика клумбы. Возле колеса валялись гаечные ключи.

Перепачканный маслом, Витин папа сидел на обшарпанной алюминиевой канистре и курил. Глаза у папы светились сквозь стёкла очков не по-доброму. И замусоленную сигарету он гонял из угла в угол рта тоже не по-доброму. Вообще, когда Витин папа начинал гонять во рту сигарету, это не предвещало ничего хорошего.

Рядом с Витиным папой пристроился на корточках дядя Сеня. За «москвичом» сиял на солнце дядин Сенин новенький тёмно-вишнёвый автомобиль «жигули».

У Витиного папы пиджак и брюки замусоленные, грязные, специально автомобильные. А у дяди Сени костюм новёхонький, отутюженный, светло-серого цвета в голубую полоску. Из кармашка на груди торчит платочек нежно-розового материала с коричневыми мазками, из такого же, что и галстук. Никогда не подумаешь, что дядя Сеня, как и Витин папа, инженер. Артист и артист. И сам красивый, и одевается красиво.

— О, моя деточка на всех парах несётся. — сказал Витин папа. — Ты ног, деточка, случаем не обломал, когда этак-то на пароход торопился? Кто мне сегодня утром клялся, что будет сразу после четвертого урока?

— Да тебе, папа, и не нужно теперь никуда ехать! — ещё издали закричал Витя. — Ни в какой магазин тебе не нужно! Потому что мы, па, достали тебе этот самый подшипник! Настоящий подшипник! Наружный! Во! Совсем новенький! Прямо совсем-совсем! Мы только из-за него и задержались. Честное слово.

— Ага, — подтвердила Люба, — мы только из-за подшипника и задержались. Мы знали, что вам очень нужен подшипник, и поэтому задержались. Иначе ничего не получалось с подшипником.

Феде Прохорову было хорошо: добрёл до водоразборной колонки на углу своего Дегтярного переулка — и уже дома. И ни перед кем ему не нужно оправдываться. Можешь хоть у полевого походного телефона ручку крутить, можешь хоть на Волгу идти. Делай, что пожелаешь. А тут и подшипник папе достал, и всё равно оправдывайся.

Ну почему Витя должен оправдываться? Он ведь не для себя, для папы старался. С подшипником пришёл. У Вити так всё и пело в груди. Это же нужно! Никогда ничего, кроме хлеба в булочной, не покупал, а тут сразу — подшипник! Папа не мог достать, а они достали. Сами!

…Дядя Андрюша не подвёл ребят, хотя и довольно долго прождал их у школы. Но он-то не знал, что они не к Любе бегали за билетами. К Любе бы они живенько обернулись. А тут — в театр, на Подгорную, снова в театр.

Один билет ребята отдали дяде Андрюше. А он им привёз завёрнутый в промасленную бумагу подшипник. Со вторым билетом поехали домой к Светлане Сергеевне. Люба непременно сама хотела отвезти билет учительнице. А учительница живёт совсем на другом конце города. Вот и ещё ушла целая куча времени.

— Какой ещё такой подшипник? — хмуро спросил папа, осторожно поправляя грязным пальцем очки на носу.

— Да вот же, вот! — ещё громче закричал Витя. — Самый прямо настоящий! Для переднего колеса! Наружный! Новёхонький! Вот!

Папа развернул промасленную коричневую бумагу и недоверчиво покосился на Витю с Любой.

— Чудеса, — сказал папа. — Видал, Семён. И где же это вы умудрились раздобыть?

— Молодчаги, что умудрились, — похвалил ребят дядя Сеня. — С такими детьми не пропадёшь. И за подобную инициативу, Вадим Николаевич, людей поощрять нужно. Молодая-то смена разбирается, что к чему.

Поднявшись с корточек, дядя Сеня открыл дверцу своей новенькой сверкающей машины и протянул Любе с Витей по маленькой шоколадке. У дяди Сени всегда были с собой или шоколадки, или конфеты. Без гостинцев он никогда не появлялся. Витиной маме он обычно привозил цветы. Хоть один-два цветочка, но обязательно привозил.

— За что же это их, интересно, поощрять? — возразил папа и сердито швырнул на асфальт подшипник, который так и прилип к промасленной коричневой бумаге. — За то, что они пронырами растут?

— Ну, вы уж сразу, Вадим Николаевич: пронырами! — не согласился дядя Сеня. — Какие они проныры.

— Иди сюда, — подозвал папа Витю. — Ближе иди. Расскажи, где вы взяли подшипник.

Держа в кулаке размякшую шоколадку, Витя с горечью смотрел вниз на Волгу. Подошёл к папе и, отвернувшись, смотрел вдаль. Добытый с такими муками подшипник валялся на асфальте. Оказалось, он вовсе папе и не нужен. Папа не то что обрадовался, он даже наоборот. Ещё и на дядю Сеню накинулся. Будто дядя Сеня неправильно ему сказал.

Просторная река сверкала под солнцем золотыми чешуйками. Пронёсся, почти не поднимая волны, «метеор» на подводных крыльях. Через железнодорожный мост медленно тянулся над водой товарный состав. А на том берегу Волги белела церквушка с пятью куполами-луковками: в центре одна большая луковка, по краям — четыре маленькие.

Надувшись, Люба стояла рядом с Витей и тоже смотрела на Волгу. В одной руке она держала шоколадку, в другой — портфель.

— Это вовсе и не Витя достал подшипник, — вдруг, не оборачиваясь, тихо сказала Люба. — Это я достала. Я не знала, что он вам не нужен. Я думала, нужен. Витя сам в школе говорил, что нужен.

— Да нет, почему же он мне не нужен? — несколько смущённо проговорил Витин папа. — Нужен он мне. Да только… Сколько вы за него, ребята, заплатили? А деньги, что, Витя, Любины?

— Ничего мы за него не заплатили, — буркнул Витя.

— Ладно. Без обид обойдёмся. Сколько? — похлопал себя по карманам папа. И тут же добавил: — Впрочем, в этом пиджаке у меня всё равно ничего нету.

— Да вы не беспокойтесь, Вадим Николаевич, — вскинулся дядя Сеня. — У меня — пожалуйста! Сколько, Любанька? Два рубля? Три?

— Витя же сказал, что мы за него ничего не заплатили, — обиженно отозвалась Люба.

— Ах, какие мы гордые! — воскликнул дядя Сеня. — Ах, какие мы благородные!

Кошелёк у дяди Сени был из мягкой коричневой кожи с пупырышками. И для каждой денежки имелся свой особый кармашек: для меди, для серебра, для мелких бумажек и для крупных.

— Держи, Любанька, — протянул дядя Сеня Любе хрустящую трёшку. — Огромнейшее тебе спасибо, девочка. И не обижайся, пожалуйста. Вадим Николаевич просто немного устал. И с тормозами у него не ладится.

— Семён! — возмутился Витин папа. — Ну разве в этом дело?

Но дядя Сеня словно и не услышал никаких слов. Аккуратно положил в Любин кармашек фартука трёшку и потряс перед Витиным носом хрустящим бумажным рублём.

— А это тебе, старик! — Длинные дяди-Сенины пальцы ловко сложили рубль пополам и сунули к Вите в нагрудный кармашек.

Даже деньги и те у дяди Сени были на удивление новёхонькие, нетронутые, будто только что из банка.

— Мне всё же кажется, Вадим Николаевич, — сказал дядя Сеня, снова присаживаясь рядом с Витиным папой на корточки, — что колесо у вас не держит из-за колодок. Тормозной барабан сильно износился, и эти колодки вам всё равно не подогнать. Новые нужны. Давайте я всё же быстренько смотаюсь и постараюсь раздобыть новые колодки.

— В субботу-то? — неуверенно произнёс папа. — Да и времени сейчас уже сколько. Куда ты сейчас сунешься?

— Как-нибудь, — заверил дядя Сеня, направляясь к своей сверкающей тёмно-вишнёвой машине. — Мои друзья меня ещё никогда не подводили. Подшипник же я вам достал, хотя сегодня и суббота.

Вот оно, оказывается, что! Витя искоса глянул на папу. Так бы сразу и сказал. Выходит, подшипник дядя Сеня папе уже привёз. С раннего утра. Вот почему папа и не обрадовался новому подшипнику, швырнул его на асфальт, словно какую-то испорченную железяку. И ещё пронырами обозвал.

Из подъезда молча вышла Любина мама.

Подошла к Любе, взяла её за руку.

— Сколько можно тебя дожидаться, Любовь? У меня окончательно лопнуло терпение. И теперь пришла, снова тут стоишь. Как тебе не стыдно?

— Здравствуйте, Нинель Платоновна! — издали закивал Любиной маме дядя Сеня. Не ругайте, пожалуйста, Любаньку. Она у вас замечательный человечек. Благородное дело сегодня совершила, друзей выручила.

Любина мама поздоровалась с дядей Сеней. Даже улыбнулась ему краешком рта. И, крепко держа дочку за руку, скрылась в парадном. А у Любы из кулака, за который её держала мама, выглядывала яркая дяди-Сенина шоколадка.

Глава десятаяПисьмо от деда

Витин папа чиркнул спичку и закурил. Сигарета у него сразу поехала в угол рта. Витя, не зная, куда деть глаза, задрал голову к небу.

Высоко над Вознесеньем тянулись белыми мазками прозрачные, как дымка, облака. Телевизионная мачта пронзала их острой пикой. Казалось, не облака плывут над мачтой, а она сама, наклонившись, стремительно падает им навстречу.

Открыв дверцу «жигулей», дяди Сеня бодро спросил у Вити:

— Может, со мной, старик? По городу прошвырнёмся.

— На переднем сиденье? — дёрнулся Витя, но тут же остановился и умоляюще поглядел на отца. — Можно, па?

— Нет, — сухо отрезал отец. — Неужто до тебя так и не дошло, что случилось? Или ты все еще совсем несмышлёное дитя, каким тебя считает мама?

— Да чего я такого сделал-то? — шмыгнул носом Витя.

— Я, признаться, надеялся, — сказал папа, — что до тебя кое-что дошло про пароходы. Оказывается, ошибся. А это твое сегодняшнее доставание, если хочешь знать, ещё хуже, чем та минутка. Чтобы я никогда больше не слышал ни о каких доставаниях.

— Так я… — хотел объяснить Витя.

Но папа не стал его слушать, махнул рукой.

— А-а… Иди домой, там тебя мама ждёт.

Мягко стукнула дверца «жигулей». Негромко заурчал мотор. Дядя Сеня ничего не возразил папе, ни слова не сказал в Витину защиту. Дядя Сеня один сел в машину, и она легко покатилась с асфальтового кольца под горку.

А Витя, тяжело вздохнув, зачем-то поправил в кармашке хрустящий дядин Сенин рубль и понуро побрёл к подъезду.

Лифт стремительно вознес Витю на седьмой этаж.

Дверь Витя открыл своим ключом. Шоколадка совсем размякла в кулаке. А в квартире вкусно пахло варёным мясом.

Портфель полетел под вешалку. Куда же шоколадку? Дядя Сеня тоже удружил — сунул, как младенцу, подарочек.

— Ботинки! — закричала, выглядывая из кухни, мама. — Куда ты лезешь в ботинках? А портфель! Где место твоему портфелю? Я когда-нибудь приучу тебя к порядку?

Шоколадку Витя решил пристроить на столике у зеркала. От этой шоколадки даже руки уже стали липкими. И странно — в одной руке держал, а липкими стали обе руки. Витя протянул руку с шоколадкой к столику и… даже чуть подпрыгнул от радости.

На столике у зеркала, между шарфами и шляпами, лежало письмо.

— От деда! — закричал Витя.

Дедово письмо враз заглушило в Вите все обиды. Витя вообще не умел долго обижаться. А тут такое! Если Витя чем-то по-настоящему и гордился, то, конечно, прежде всего дедом Колей! Потому что дед Коля — военно-морской лётчик-торпедоносец! Да ещё полковник! В Витином городе полковники, правда, иногда встречались. Но чтобы военно-морские лётчики-торпедоносцы…

Дед Коля каждое лето ездил с бабушкой в отпуск и, как правило, заглядывал в родной город на Волге. И очень может быть, что раз пришло от деда письмо, то вскоре…

— Положи письмо туда, где оно лежало, — сказала мама. — Разве ты не видишь, что оно адресовано папе? И сейчас же сними ботинки. Сколько нужно тебе повторять?

Дедово письмо действительно, как обычно, было адресовано папе. Внуку писем дед не писал. И Витя, с сожалением повертев письмо в руках, осторожно положил его поверх шляп.

А вечером неожиданно выяснилось, что дед Коля написал на этот раз письмо не только своему сыну. Выяснилось, что он написал письмо как бы одновременно и сыну, и его жене, и даже внуку. Потому что у деда Коли произошло событие совершенно исключительной важности. И это событие вплотную касалось всего семейства Корневых.

Да что там касалось! Дедово письмо враз изменило всю в общем-то спокойную и довольно размеренную жизнь Корневых. Но, впрочем, не так само письмо, как то, что вскоре за ним последовало.

Глава одиннадцатаяНа эшафоте

Как-то в разговоре с мамой Витин папа сказал, что если его вызывает к себе в кабинет начальник и начинает ругать, то папа в это время старается думать о чём-нибудь своём.

Может, папа пошутил, а может, нет. Но папины слова вспомнились Вите, когда его с Федей Прохоровым вызвали в кабинет к завучу, или, как говорили в школе, на эшафот. Их вызвали на эшафот с третьего урока, в понедельник. В субботу произошла вся та история с билетами, а в понедельник их с третьего урока уже вызвали к Ивану Грозному.

Из класса Витя с Федей вышли, сопровождаемые понимающими взглядами товарищей.

За окнами школьного коридора хмурилось серое небо и шумел тёплый весенний дождь. Капли воды кривыми дорожками стекали по стёклам. Пелена дождевого тумана прикрыла город и затихшую Волгу.

— Я так прямо чувствовал, что этим кончится, — проворчал Витя. — Быстренько Ивану Грозному доложили, кто достал Светлане билеты на москвичей. Кто же это ему мог доложить? Вот всыплет он нам теперь! Любу так он небось побоялся вызвать, у неё папа. А нам за неё отвечай.

И, сказав про Любиного папу, Витя вспомнил слова своего папы. Про то, о чём папа думает, когда его вызывают к начальнику. А может, такая мысль у Вити и появилась именно потому, что Любин папа был начальником?

— Ты вот что, Прохоров, — сказал Витя. — Ты, как, значит, Иван Грозный начнёт про своё, думай прямо совсем про другое. И тогда сделается совершенно не страшно.

— Про чего — про другое? — не понял Федя.

— Ну, он начнёт про те билеты, а ты прямо думай, как мы с тобой на рыбалку пойдём.

— На рыбалку? — захлопал глазами Федя. — Как — на рыбалку? Сейчас? Заместо эшафота?

— Ой, дурак ты всё-таки прямо какой, Прохоров! — удивился Витя. — Я говорю: когда Иван Грозный начнёт нас ругать, ты не слушай, про что он ругает. Ты в это время про рыбалку мечтай. Это такой способ. Тютя.

— Да-а, — протянул Федя, — спо-особ. Если бы он ругал. А он всегда так говорит, что и не понятно, серьёзно он или шутит. Всегда с этим царём своим, с Иваном Грозным. А ты, Витя, знаешь вправду, за что Иван Грозный убил своего сына? Знаешь?

— За что, за что! — сказал Витя. — Какая на царя управа была. Царь кого хотел, того и убивал. Хоть собственного сына, хоть кого.

— Вот именно: хоть кого, — подтвердил Федя. — Не даром нашего тоже Иваном Грозным зовут. Своих детей у него нет, так он на чужих кидается.

О том, с кем Светлана Сергеевна ходила в воскресенье на концерт, в понедельник с утра знал весь четвёртый «б». Ребята знали, что хмурый завуч (так ему и надо!) сидел в театре один, рядом с пустым креслом. Знали, что после антракта он не выдержал и ушёл. Потому что увидел в самой удобной ложе, рядом со сценой, Светлану Сергеевну вместе с дядей Андрюшей. А этого он, по вполне понятной причине, стерпеть не мог.

Особенно подробно знали обо всём девочки. Они знали даже то, какие у Светланы Сергеевны были на концерте туфли. Светлана Сергеевна первый раз надела в театр свои недавно купленные туфли на толстенной подошве-платформе. Девочки не знали лишь одного: почему Светлана Сергеевна и дядя Андрюша тоже ушли со второго отделения концерта. Не знали и терялись в догадках. Ведь все родители, все до единого, говорили дома, что концерт им очень понравился. Выходило, что всем понравился, а Светлане Сергеевне с дядей Андрюшей — нет. И в этом крылась какая-то неразгаданная тайна.

В понедельник с утра в классе помимо всех этих вопросов обсуждался ещё один: а если бы Витя, Федя и Люба не привезли домой Светлане второй билет, воспользовалась бы она «вопросами по методике» или осталась дома. И большинство считало, что Светлана Сергеевна всё равно пошла бы в театр. Хоть с завучем, но пошла. Зачем же сидеть дома, когда пропадает билет?

И никто ни на минуту не мог себе представить, что из-за этого несчастного билета Иван Г розный поступит так сурово: возьмёт и без всяких яких вызовет с третьего урока Витю с Федей на эшафот. Разве это было по-справедливому — сразу вызывать на эшафот? У нас каждый человек имеет полное право доставать кому хочет и как хочет билеты. Сам Иван Грозный ведь достал! И потихонечку подсунул Светлане Сергеевне. Он думал, что в четвёртом «б» сидят одни глупыши, которые ничего не заметят. А они заметили. И выходило, что Ивану Грозному доставать билеты можно, а другим нельзя.

И вот, с трудом переставляя тяжёлые, как у водолаза на суше, ноги, Витя с Федей кое-как добрели до кабинета завуча. С минуту они сопели у дверей и подталкивали друг дружку локтями.

— Давай, — сопел Федя.

— Почему это прямо я должен первый? — отвечал Витя. — Вот ты первый и давай.

Постучать в дверь никто из них так и не решился.

Неожиданно дверь зловеще скрипнула и распахнулась сама.

— О, кто ко мне в гости! — сделал широкий жест Иван Игоревич. — Милости прошу! Что мнётесь, родимые? Где так вы в поисках добычи землю носом роете. А тут вишь враз замялись. Заходите! Смелее!

Переступив порог. Витя мельком увидел на стене знакомую картину Репина, на которой царь убивал своего сына. Вернее, он его уже убил. Царевич в шелковом халате полулежал на роскошном ковре, опершись на левую руку. Из виска у царевича хлестала кровь. А Иван Грозный с выпученными глазищами придерживал сына и зажимал у него на голове рану.

— Хочу выяснить у вас, родимые, один вопрос, — со знакомой ласковостью в голосе спросил завуч. — Как вы относитесь к коровам?

Вопрос о коровах Витю удивил не очень. Иван Грозный умел задавать ещё и не такие вопросики. И чем ласковее он спрашивал, тем более неприятные последствия тебя ожидали.

Ласковости в голосе завуча на этот раз было больше обычного, и на душе у Вити сделалось совсем кисло. Ему сделалось так кисло, что даже не сравнить с тем, как было в субботу из-за того подшипника.

Опустив голову, Витя смотрел в пол. Рядом со своими ботинками он видел грязные и стоптанные ботинки Феди Прохорова. Ботинки у Феди застыли носками внутрь. И кроме своих и Фединых ботинок. Витя больше ничего не видел. В кабинете угрюмо висела тишина. Лишь за окном чуть слышно шелестел дождь.

Уставившись на ботинки, Витя вспомнил, что делает папа, когда его вызывают к начальнику. Вспомнил и стал тоскливо размышлять о том, что после дождя обычно появляется много червей. Их лучше всего копать у Феди в саду, в самом дальнем углу, около подгнившего забора. На червя после дождика хорошо берёт всякая рыбёшка. Хоть тебе плотвичка-краснопёрка, хоть колючий в полосатой тельняшке окунь…

— Стоп! — раздался тут в тишине голос завуча. — Не нужно так громко, родимые. И пожалуйста, не перебивайте друг друга. В вашем слаженном дуэте я, к сожалению, не улавливаю личного отношения каждого из вас к затронутому вопросу. Я у вас спросил: как вы относитесь к коровам?

К коровам Витя в принципе относился положительно. Если бы, разумеется, завуча и впрямь интересовали коровы. Но какое отношение имел крупный рогатый скот к театральным билетам? Ясное дело, никакого.

И чтобы зря не ломать себе голову, Витя стал думать дальше про то, про что думал. Про дождь, червей и рыбалку. Он стал думать о том, что не худо бы взять с собой на рыбалку деда. Вот приедет дед Коля — и прямо сразу взять его с собой на рыбалку. Если, конечно, мама права и дед Коля вовсе не болен.

Интересно, болен дед на самом деле или не болен? Почему все взрослые говорят не поймёшь что? Прямо удивительно, что они говорят. А ты ходи, думай и разбирайся. Но разве тут разберёшься. Они такого умеют наговорить, что за сто лет не раскопаешься.

Глава двенадцатаяПо болезни или нет?

Когда вечером папа вслух прочитал то дедово письмо, у мамы даже голос сделался другой, словно у какой-то посторонней женщины.

— Что такое? — сказала мама. — В отставку? И они едут к нам? А где, собственно, они собираются жить? У нас? Но ведь они едут не на месяц, а насовсем. Ты отдаёшь себе отчёт, что это такое? Почему твой отец даже приличия ради не счёл нужным спросить у тебя совета?

Папа начал убеждать маму, что дедушке с бабушкой быстро дадут квартиру, что поживут они здесь недолго, что в конце концов это его родные отец и мать, самые близкие и дорогие ему люди.

— И всё, что есть у меня. — убеждал её папа, — принадлежит им.

— Ах, вот как! — удивилась мама. — Выходит, всё это, — она широко обвела комнату руками, — твоё? А где же моё?

— Галка! — взорвался папа. — Не цепляйся к словам! Всё моё в такой же мере и твоё. И ты превосходно знаешь, что отцу, как полковнику в отставке, положена квартира вне очереди. С нами ничего не случится, если мои родители немножечко, до получения квартиры, поживут у нас.

— Ах, на немножечко! — нервно засмеялась мама. — Ха-ха-ха! Но я, прости, не желаю жить в аду даже немножечко. Я, как ты знаешь, совершенно не переношу солдафонских выходок твоего папочки.

Мама ещё много чего кричала. И про дедушку, и про бабушку, и про папу. Папа в ответ тоже срывался на крик и стучал по столу кулаком. Витя ещё ни разу не слышал, чтобы мама с папой так громко друг на друга кричали. И папа ещё курил одну сигарету за другой, хотя обычно дымить в комнате ему строжайше запрещалось.

А про Витю родители словно забыли. Витя замер на стуле у серванта и с интересом слушал, про что кричат мама с папой. Хрусталь в серванте отзывался на необычный шум тоненьким жалобным звоном. Впрочем, это, может, звенел и не хрусталь, а прозрачные фарфоровые чашки, из которых никогда не пили чай. Кто его знает, что там звенело. Ясно одно: если бы Витя промолчал, его бы наверняка так и не заметили. Сидел бы себе в уголочке и сидел. Но Витя не выдержал и сказал:

— Дедушка ведь пишет, по болезни он. Он заболел, а вы…

В комнате сразу сделалось очень тихо. Даже в ушах загудело. Папа вынул изо рта замусоленный окурок и беспомощно посмотрел на маму. Мама страдальчески закрыла глаза и глубоко втянула носом воздух.

— Витенька, — сказала мама и открыла глаза, — ты ещё слишком мал, чтобы понять, о чём мы с папой разговариваем. Тебе, наверное, показалось, что я не рада приезду дедушки с бабушкой. Но на самом деле я им очень рада. Просто взрослые люди нередко думают одно, а говорить им приходится другое. И многие слова, которые ты ещё понимаешь по-детски, скрывают за собой совсем иной смысл. Вот хотя бы про ту же болезнь. Дедушка пишет, что выходит в отставку по болезни. Но на самом деле это вовсе не означает, что он и вправду заболел. Просто у военных это так называется: по болезни. Пожилому человеку неудобно сказать: ты состарился. Поэтому ему говорят: по болезни. И так же очень многое другое. Я очень рада приезду дедушки с бабушкой. Но просто я… ну, ещё не совсем представляю, как мы все тут разместимся.

Мама говорила убедительно. И в тот момент, когда она объясняла Вите его заблуждения, Витя верил каждому её слову. Витя вообще никогда не сомневался в правдивости слов взрослых. Но по какой-то непонятной причине иногда вера в слова взрослых присутствовала у него лишь до тех пор, пока эти слова звучали. А стоило им затихнуть, как что-то незаметно исчезало. Как исчезает дым от костра.

Витин дедушка провоевал всю войну лётчиком-торпедоносцем. У них с бабушкой было трое сыновей. Двое из них, папин старший брат и папин младший брат, тоже стали военными лётчиками. Младший, капитан дядя Арсений, служил под Москвой. Старший, подполковник дядя Илюша — на Севере. Корневы были сплошные лётчики. Кроме одного Витиного папы. Но у Витиного папы плохое зрение. Он с детства носил очки. Поэтому Витин папа, к сожалению, стал не лётчиком, а инженером.

И теперь дед Коля выходил в отставку. А по болезни или нет — этого никто не знал. Потому что взрослые люди нередко думают одно, а говорят совсем иное. Сами, например, думают про билеты в театр, а говорят — корова…

Глава тринадцатаяНа эшафоте (продолжение)

— Нет, родимые, нет, — ласково протянул завуч, — так у нас дело не пойдёт. Я, кажется, просил вас не перебивать друг друга и высказываться по очереди. Мы остановились на том, что первым начнёт Корнев. Однако Корнев почему-то немного стесняется и готов уступить пальму первенства Прохорову. Что ж, Прохоров, не станем спорить, выпустим сначала тебя. Итак, Федя Прохоров, нравятся ли тебе коровы? Мы ждём.

Когда тебя ждут, это всегда не очень уютно. Завуч ждал. Федя молчал.

— Так мы ждём, Прохоров, — напомнил завуч.

И тогда Федя, чувствуя, наверное, что больше тянуть нельзя, глухо выдавил:

— Угу.

— Угу? — повернул к нему ухо завуч. — Что — угу? Как прикажешь перевести это слово на русский язык? Как «да»?

— Угу, — подтвердил в пол Федя.

— Угу, — согласился завуч. — Я понял, что ты к коровам относишься хорошо. А нету ли у тебя, Прохоров, чего-нибудь общего с этими замечательными животными?

— Хэ! — презрительно выдохнул Федя.

— Утверждаешь, нету? — догадался завуч.

— Угу, — сказал Федя.

— Странно, — проговорил завуч. — А ты поднапрягись, Прохоров. Может, что и обнаружишь.

— Ну, — двинул плечом Федя.

— Что — ну? Обнаружил? Что же ты, Прохоров, обнаружил?

— Млекопитающие мы, — прогудел Федя.

— О! — восхитился завуч. — Это уже что-то! Мысль уловил. Ну, а ты, Корнев.

— Я — не, — отрицательно мотнул головой Витя.

— Что — не?

— У меня с ними — ничего.

— С кем — ничего? С коровами?

— С ними.

— Так ты, может, Корнев, вовсе и не млекопитающее?

— Нет, конечно, — решительно отрёкся Витя.

— Угу, — сказал завуч, — понятно. Молоком тебя, Корнев, выходит, никогда не питали и сейчас тоже не питают. Ты питаешься одной жевательной резинкой. Так?

И тут Витя с Федей враз, словно по команде, подняли от пола глаза. Вот оно, оказывается, что! Вовсе, оказывается, никакие и не билеты, а жевательная резинка! Та самая жевательная резинка, с которой у Вити с Федей так ловко получилось в воскресенье.

— Почему одной жевательной? — тихо проговорил Витя.

— Вот и я решил поинтересоваться — почему? — сказал завуч. — И пришёл к выводу: Прохоров жуёт резинку по причине того, что относится к отряду жвачных парнокопытных млекопитающих. А Корнев употребляет её вместо молочных продуктов.

И здесь нотку нарочитой ласковости в голосе завуча как обрезало. Голос завуча сделался жёстким. Голос уже не просто звучал, голос бил.

— Мне стало известно, — больно ударило Витю с Федей по головам, — что сегодня утром вы снабдили весь класс жевательной резинкой. Я хочу знать, где вы её взяли. Я больше не намерен терпеть в своей школе подобных безобразий. В субботу вы сорвали диктовку. Причиной тому была жевательная резинка. И это несмотря на мой категорический запрет и неоднократные предупреждения Светланы Сергеевны. Сколько можно! Прошу вас немедленно объяснить, где вы взяли вот эту жевательную резинку.

Послышался звук выдвигаемого ящика письменного стола. Краем глаза Витя увидел, как завуч положил рядом с перекидным календарём три плоских дольки жевательной резинки. Каждая долька в яркой обёртке — синее море, пальмы и жёлтый ананас. Откуда они попали к нему? Как? Ведь в кармане у Вити лежала точь-в-точь такая же резинка — с морем, пальмами и ананасом, Какой же это предатель завёлся в четвёртом «б»?

— Узнаёте? — спросил завуч. — Или, может, будете отнекиваться? Так где вы взяли эту резинку?

Слова завуча молотом стучали по головам. Они стучали долго и болезненно. Они требовали ответа. Но Витя с Федей стойко молчали. И на этот раз они молчали вовсе не потому, что боялись шестиклассника Васю Пчёлкина. На этот раз к резинке, что лежала у Ивана Грозного на столе, Вася Пчёлкин не имел абсолютно никакого отношения. Вася Пчёлкин не приносил сегодня в школу резинку. Сегодня её принесли в школу сами Витя и Федя.

— Последний раз спрашиваю! — прогремел голос завуча. — Ну! Я ведь так или иначе узнаю. Лучше не толкайте меня на крайнюю меру. Молчите? Что ж, хорошо. Значит, вы сами вынуждаете меня обратиться за помощью в уголовный розыск. Они там быстро разыщут концы.

Иван Грозный протянул руку к телефонному аппарату и ещё раз спросил:

— Ну! Так мне звонить в уголовный розыск или нет?

Глава четырнадцатаяПлюс ещё рубль

Упоминание завуча про уголовный розыск и особенно его протянутая к телефону рука заставили Витю с Федей дрогнуть. Минута наступила критическая. О том, что друзья находятся на самом краешке падения, свидетельствовала жалобная интонация, с которой они выдавили:

— Простите нас, пожалуйста, Иван Игоревич. Мы больше, честное слово, никогда не будем.

Однако Ивана Грозного честные слова и жалобные голоса не устраивали. Держа руку на телефоне, он непременно и сию минуту хотел узнать одно: где ребята взяли жевательную резинку. Суровый завуч считал, что зло необходимо рубить под корень.

Но в том-то и заключалась беда, что корень, до которого докапывался Иван Грозный, уходил слишком далеко, в сферу международных отношений. И раскрой ребята ужасный вчерашний конфликт, они сразу опозорили бы школу, родителей и свой родной город на весь земной шар!

А утром в воскресенье всё началось вот с чего.

Это ведь было как раз на другой день после прихода дедушкиного письма и того шумного разговора, который возник у Витиных родителей.

После того шума, в воскресное утро, Витя проснулся от совершенно необычной тишины. Не слышалось ни маминого голоса, ни папиного. И даже радио не играло. Тишина в квартире стояла прямо-таки замогильная. И, проснувшись, Витя сразу догадался, что, по всей вероятности, мама с папой не ограничились тем разговором, который проходил в Витином присутствии. По всей вероятности, когда Витя заснул, мама с папой поговорили ещё. Поговорили, судя по их лицам, как следует. И сказав друг другу всё, что можно было сказать, они теперь наглухо замолчали.

Завтрак на кухне напоминал спектакль по телевизору, когда выключен звук. Папа уткнулся в стакан с кофе и ни разу не поднял глаза на маму. И мама тоже не очень-то глядела на папу.

Кофе папа не долил. Осторожно, стараясь не звякнуть ложечкой, он отодвинул подстаканник со стаканом и тихо чиркнул спичкой. Закурив, папа сразу стал гонять во рту сигарету. Дым струился папе под очки то с правой стороны, то с левой. И папа жмурил то правый глаз, то левый.

Замасленный автомобильный костюм папа тоже надел тихо и молча. И молча отправился возиться с «москвичом».

— Тебе помочь? — осторожно спросил у папы в прихожей Витя.

— Обойдусь, — отозвался папа таким тоном, точно поругался не с мамой, а прежде всего именно с Витей.

Хотя ведь с Витей у папы тоже, считай, испортились отношения — из-за тех самых пароходов и подшипника. И Витя не знал, на кого папа больше сердится: на него или на маму. С одной стороны, ему казалось, что на него. А с другой — на маму.

Папа ушёл к своему «москвичу». А мама, излишне шумя, стала пылесосить полы и протирать сырой тряпкой мебель. Будто вытирать мебель нужно непременно с шумом и грохотом.

— Не суйся мне под руку! — закричала она на Витю. — Чего ты вообще сидишь дома? Иди погуляй!

Если бы мама не пускала Витю гулять, то он бы наверняка всеми правдами и неправдами всё равно вырвался на улицу. Но раз мама гнала его из дому, то у Вити сразу начисто пропало всякое желание даже высовывать нос за дверь. Хотя минуту назад Витя думал как раз о том, что не худо бы было сбегать к Феде.

— Не трогай! — крикнула мама, едва Витя сунулся в сервант, где за стеклом лежала неработающая папина зажигалка-пистолетик.

— Выключи! — приказала мама, едва Витя надавил клавишу радиоприёмника. — И пылесос гудит, и ещё твое радио тут! Вы что, специально сговорились с отцом надо мной поиздеваться?!

В окна комнаты светило солнце. На паркете разлеглись горячие солнечные пятна. В сверкающем от солнечного лака полу отражались вверх ножками стулья, столики и кресла. Казалось, стулья стоят ножками на других, точно таких же стульях, спрятанных под прозрачным медовым полом.

В прихожей зазвонил телефон. Мама пересекла комнату и сердито рванула трубку.

— Да, я вас слушаю! — сказала мама. И тут же заговорила другим, приветливым и тёплым, голосом: — Здравствуйте, Виктория Михайловна! Что? Да нет. С сыном я тут воюю. Да, да, конечно. Ну что вы! Сделаю точно в срок, как и обещала. Конечно, конечно. Я жду вас. Когда, сейчас? Заходите сейчас. Мы живенько и примерим.

Витина мама работала в Доме мод художником-модельером. Она придумывала новые фасоны женских платьев. Мама рисовала платья на бумаге и раскрашивала их акварельными красками. По этим рисункам закройщики выкраивали и шили новые модели. Но мама вообще-то шила тоже. И получше любого самого великолепного портного. Но шила она не на работе, а дома. И только для себя и ещё для нескольких своих подруг и близких знакомых. В том числе и для заслуженной артистки республики Виктории Михайловны Русановой, которая пела русские народные песни.

По телевизору Витя много раз слышал Викторию Михайловну. Но слушал он её не из-за того, как она пела. Вите было просто интересно, что он её знает, а её показывают по телевизору.

— Галочка, дорогуша! — заговорила Виктория Михайловна, скинув в прихожей туфли. — В июле я еду с гастролями во Францию. И вся надежда на одну вас. Вы же знаете, что такое французы и как они относятся к тому, в чём артист появляется на сцене. К июлю вы должны мне сшить ещё минимум три платья.

Сочный голос Виктории Михайловны заполнил всю квартиру. Заслуженная артистка расхаживала в капроновых чулках по комнате, как по своей собственной. А мама будто неожиданно оказалась у неё в гостях.

— Мне крайне неприятно, — проговорила мама, булавкой закалывая на талии артистки ещё не законченное длинное чёрное платье, — но я, кажется, этим летом ничего не смогу вам больше сшить.

— Дорогуша! — удивилась артистка. — Что случилось? Или я вас ненароком обидела?

— Нет, что вы! — сказала мама. — Просто у меня так складываются обстоятельства… Мы вчера получили письмо… Кажется, очень скоро в нашем доме не только нельзя будет сшить платье…

Не договорив, мама оглянулась на Витю. Она оглянулась и долго смотрела на него. Витя не видел, как она смотрит, но чувствовал.

От нечего делать Витя просто так сидел на диване. Чтобы не подумали, будто ему интересно, о чём говорят взрослые, он сидел с абсолютно безразличным видом и тоскливо ковырял сломанным карандашом собственное колено.

— Витя, — вздохнула мама, наглядевшись на сына, — посмотри, на улице какая погода! Ну чего ты сидишь дома? Иди погуляй. Возьми помоги папе с машиной.

— Не хочу я гулять, — буркнул Витя, — А папа вон сам… Я ему сказал: «Хочешь, помогу?» А он…

— Ну, я дам тебе двадцать копеек, — сказала мама. — Купишь себе мороженого.

— Двадцать! — хмыкнул Витя. — Чего мы сможем купить на двадцать копеек?

— Кто — мы? — возмутилась мама. — Твой Прохоров, конечно? Но почему я постоянно обязана оплачивать расходы твоего Феди Прохорова?

— Потому что он мне друг, — буркнул Витя. — И у нас с ним всё вместе.

— Сколько? — холодно спросила мама.

— Рубль, — быстро сказал Витя.

Со стороны могло показаться, будто Витя специально сидел и дожидался, как бы вытянуть у мамы этот рубль. Только на самом деле это было вовсе не так. Ещё несколько секунд назад Витя и не подозревал, что наберётся смелости запросить у мамы такую огромную сумму. «Рубль» сам собой соскочил с Витиного языка. И может, причиной тому был тот вчерашний дядин Сенин хрустящий рубль, про который мама, кстати, ничего не знала.

— На, — сказала мама. — И чтобы духу твоего тут сейчас же не было.

Так Витя неожиданно заделался сказочным богачом. Он и не помнил, чтобы у него когда-нибудь была такая огромная сумма — сразу целых два рубля!

И перед Витей, естественно, тут же всплыл вопрос: куда поинтересней можно истратить такое богатство? Не на мороженое ведь!

Куда?

И тогда Витю озарила великолепная мысль: а что, если…

Дядин Сенин рубль дал какой-то непонятный внутренний толчок к ещё одному рублю. Вчерашний подшипник родил у Вити ощущение силы и умелости. У Вити появилось желание действовать в том же духе, дерзать. Ещё бы: просто так, из ничего — и на́ тебе! Никто не мог достать подшипник, а они достали. Дядя Сеня и они.

Не понравилось папе? А кто сказал, что папе не понравилось? Он сам? Так взрослые иногда думают одно, а говорят совсем другое. И тут, кажется, был как раз тот случай.

Витя торопливо набрал номер телефона.

— Это ты, Люба? Приходи давай быстрее к Феде. У меня, понимаешь, тут планчик есть. Один прямо очень интересный планчик. Приходи давай быстрее.

И Витя со всех ног помчался на Дегтярный переулок к Феде Прохорову.

Глава пятнадцатаяРазговор с иностранцем

В тесной Фединой каморке Витя, захлебываясь от волнения, изложил друзьям свой великолепный план.

— Неужели мы прямо такие уж тюти? — сказал Витя. — Неужели мы хуже Васи Пчёлкина? Ничуть мы его не хуже! Купим значков, и ещё побольше, чем он, наменяем у иностранцев этой самой жевательной резинки. Что, не наменяем?

Великолепная Витина мысль друзьям понравилась Правда, Люба не выразила особого желания принять участие в задуманном предприятии. Она сказала:

— Очень может быть, мальчики, что мы и наменяем резинки. Только вы уж, пожалуйста, без меня. Вы меня тоже поймите. Представляете, если узнают, чем занимается дочка Агафонова? Представляете? Я вам, конечно, помогу. Но вы уж, пожалуйста, без меня.

Довод Любы прозвучал убедительно. Ну, а Федю Прохорова уговаривать никогда не приходилось. Федя Прохоров понимал толк в истинном товариществе.

Значки купили в газетном киоске. На два Витиных рубля. На свои, Люба сказала, купит после. Если хорошо пойдёт обмен. Зачем раньше времени покупать? Вдруг ничего не получится.

Высокую набережную у пристани в городе называли «бродом». Здесь вечерами гуляли вдоль балюстрады по аллее, обсаженной деревьями, взрослые парни с гитарами и красивые девушки. Вдоль асфальтовой дорожки, у газонов стояли изогнутые садовые скамейки, цементные, покрашенные серебряной краской вазы-урны и такие же серебряные статуи физкультурников и физкультурниц.

У дебаркадера, приткнувшись борт к борту, отдыхали три многоэтажных туристских теплохода. Повисшее над Волгой солнце припекало совсем по-летнему. Многие мужчины поснимали пиджаки. У сундука-тележки с газированной водой толпилась очередь.

Как отличить иностранцев от наших, от советских людей, ребята не знали. Ни у Вити, ни у Любы, ни тем более у Феди никогда не было ни одного знакомого иностранца. Но всё же кое-какими сведениями, почерпнутыми из домашних разговоров, Люба располагала. Усевшись на скамейке рядом с физкультурницей, которая держала в правой руке весло, Люба сказала, что отличить иностранцев от наших не так и трудно.

— По одежде, — сказала Люба. — Они одеваются не по-нашему. И помятые. Гладиться-то им негде. Ещё они седые часто и с очень начищенными ботинками. Папа говорил, что у них прямо какая-то страсть чистить ботинки.

У серебряной физкультурницы на гордо отставленной ноге кто-то отбил пальцы. На месте большого пальца у физкультурницы торчал кусок ржавой проволоки. Люба вела себя как опытный конспиратор: она давала наставления Вите с Федей, а сама смотрела не на них, а на эту проволоку. Получалось, что она будто вовсе ничего и не говорила Вите с Федей. И даже вообще будто она не имеет к ним никакого отношения.

По аллее прогуливались мамы с детскими колясками и разные другие люди без колясок. Встречались и в помятой одежде. Но не в такой, чтобы очень.

Наконец Витя с Федей увидели человека, которого искали. Нужный им человек застыл у балюстрады, как памятник. Он был высокий, седой и сутулый. Ботинки, правда, блестели не очень, но походили на заграничные. Брюки вроде тоже были заграничные — в полоску. Серый пиджак из толстого материала небрежно закинут за плечо. И главное, на шее вместо галстука — шёлковый в горошек платок. И задумчивый взгляд.

Сутулый человек с пиджаком на плече стоял у загородки набережной и с усталой задумчивостью смотрел на Волгу.

— Во! — шёпотом сказал Витя. — Сразу видно, иностранец. Точно, Прохоров?

К задумчивому иностранцу друзья приближались не очень уверенно. Самое сложное заключалось в том, что они не знали ни одного заграничного слова. Как с этим туристом объясняться? Жестами? Васе Пчёлкину было хорошо — он уже два года изучал английский язык. А Витя с Федей должны были начать изучать английский лишь со следующего учебного года, в пятом классе.

— Э-э! — сказал Витя, остановившись в метре от иностранца и протягивая ему значок. — Э-э! М-м?

— М-м? — не понял иностранец.

— М! М! — обрадованно затряс головой Витя.

А Федя для большей выразительности сунул в рот указательный палец, прикусил его и умело показал, как люди жуют.

— О! — удивился иностранец и неожиданно совершенно по-русски сказал: — Вы что, ребята, глухонемые, что ли?

Сначала Витя с Федей на мгновение замерли. А затем дали такого стрекача, словно за ними гналась вся волжская милиция — и сухопутная, и речная. Они огибали мам с детскими колясками и ныряли между гуляющими. Они в страхе уносили ноги от неминуемого, как им казалось, готового вот-вот их настигнуть возмездия.

Глава шестнадцатаяСемь бед — один ответ

Унеся ноги на безопасное расстояние, Витя с Федей издали определили, что тревога оказалась ложной. Человек, которого они приняли за иностранца, в погоню за ними не кинулся. Человек с закинутым на плечо пиджаком так и остался стоять один-одинёшенек у ограды набережной.

— Чуть прямо не влипли мы с тобой, — сказал, отдуваясь, Витя.

— А там, смотри, фрукт какой, — пропыхтел в ответ Федя, кивая совсем в другую сторону.

— Где? — не понял Витя.

— Да вон.

На скамье рядом с серебряной физкультурницей сидела Люба. А в метре от Любы на скамье пристроился какой-то незнакомый мальчик.

— Ну и что? — сказал Витя.

— Шишек-банок он захотел, вот что, — пояснил Федя. — Больше он не нашёл, где сесть, да? Что, скамеек, что ли, свободных нету?

Почему Феде вдруг не понравился мальчик, решивший сесть на ту же скамью, что и Люба, Витя и не понял. Но дружба есть дружба. В ней вовсе не обязательно понимать всё до конца. Поэтому Витя набычился точно так же, как Федя, и друзья в суровой решимости зашагали к скамье.

— Ты! — грозно произнёс Федя, подойдя вплотную к мальчику. — Тютя! Ты чего тут расселся? Как сейчас двину в лоб по затылку, так и ухи отвалятся. Хочешь?

— Пхи-и! — засмеялась, словно чихнула, Люба.

Она засмеялась, соскользнула со скамьи и удалилась, предоставляя возможность Вите с Федей наедине выяснить отношения с незнакомым мальчиком.

Когда человек идёт в наступление, он сначала сам себя внутренне распаляет. Придумывает причину и напускает на себя побольше злости. Федя за одну минуту распалил себя больше некуда. С Федей последнее время вообще творилось нечто странное. До Любы в его присутствии и пальцем было не дотронуться. Чуть что, Федя мгновенно набычивался и лез защищать Любу. Хотя Люба вовсе и не нуждалась ни в чьей защите.

На этот раз Федю ещё плюс ко всему раззадорило то, что мальчик попался какой-то странный: глаза трусливые, а сам не уходит. Сидит и молчит. Но если ты не уходишь, то давай тогда померяемся силами. Однако мальчик и силами меряться не желал. Федя ткнул его кулаком в плечо, но в ответ получил лишь жалобную улыбку. Жалобную и беспомощную. И тогда Витя, как более разумный и спокойный, не бросающийся ни с того ни с сего защищать девчонок, сказал мальчику по-хорошему:

— Послушай, ты, отдохнул тут немного на скамеечке и теперь давай прямо быстренько кукарекай отсюда. Пока ты жив, здоров и прямо не получил насморка.

Другой бы на месте мальчика, попав в подобную ситуацию, с радостью воспользовался бы Витиным советом и быстренько укукарекал. Но этот, с испуганными глазами, не шелохнулся. Сидел себе и с нахальной жалобностью улыбался. Он явно, назло Вите с Федей, демонстрировал свою отвагу.

— Тебе что сказано? — совершенно начал выходить из себя Федя.

Никакой реакции.

— Сейчас ведь и в самом деле получишь, — несколько растерявшись от столь несгибаемого упорства, в последний раз предупредил Федя.

Результат оказался тот же.

И тогда Федя, чтобы окончательно не потерять к самому себе уважение, сгрёб в охапку молчаливого нахала. Обнявшись, они клубком покатились на зеленеющий газон. Сверху, навалившись медведем, сразу оказался Федя. Мальчишка отбивался слабо. И Федя случайно заехал ему по носу. Он даже и не заметил, как заехал. Но на верхней губе у мальчишки сразу расплылась красная клякса.

Однако опомнился Федя лишь тогда, когда сквозь всхлипывания и тяжёлое пыхтение соперника прорвались какие-то непонятные слова. Слова прозвучали явно не по-русски. И Федя, застыв на четвереньках, оторопело уставился на противника. Мальчик сидел, неуклюже подвернув под себя ноги. Он прерывисто дышал и всхлипывал.

— Ты… — проговорил Федя, — этот самый? Турист что ли? Иностранец?

— Иес, — обиженно закивал мальчик, размазывая под носом красное.

— Витя! — ужаснулся Федя. — Мы же с тобой… А он, оказывается, и не наш вовсе.

— Мы! — передразнил Витя. — Не наш. Я его и пальцем не тронул, твоего не нашего. Ты видел, чтобы я его трогал? Что ты вообще-то на него кинулся?

Ребята с чрезвычайной осторожностью подняли с травы пострадавшего. Со всех сторон его отряхнули и пригладили. Витя даже хотел ему своим собственным платком под носом вытереть. Но мальчик не дал, чтобы ему вытирали под носом чужим платком.

— Ты только не обижайся на нас, — говорили иностранцу Витя с Федей, прихорашивая его. — Мы ведь не знали. Сидишь тут прямо… Ты не обиделся?

Им показалось, что он всё-таки обиделся. И тогда Витя вспомнил про значки. Витя выгреб их из кармана и насыпал в ладонь пострадавшему. Все значки, что у него были. На все два рубля.

— Держи, — бормотал Витя. — На память. Держи, держи. Не стесняйся.

Робко покивав, мальчик что-то по-своему сказал и убежал вниз к пристани. Вроде он больше не обижался. Он даже немножечко улыбнулся.

А Витя с Федей переглянулись и решили, что нужно срочно смазывать пятки. Пока обошлось всё более или менее благополучно.

И они бы, разумеется, удрали подальше от опасного места.

Их подвела Люба. Она куда-то намертво запропастилась. Витя предложил бежать без Любы. Но Федя ни в какую. Мало ли что с Любой могло случиться, считал Федя. Раз сюда пришли вместе, значит, и отсюда вместе.

Бросились искать Любу. Туда, сюда — нету.

И вдруг на Витино плечо молча легла рука. Витя оглянулся и обмер. Перед ним стоял иностранный мальчик. Стоял и с застенчивой улыбкой протягивал Вите цветную, точь-в-точь из-под конфет, коробочку. Витя сначала так и подумал, что это конфеты.

Под носом у мальчика было уже сухо. И ничто в нём даже не намекало на недавнюю потасовку. А на коробочке с непонятными надписями ярко синело небо и желтели роскошные ананасы.

— Да не нужно нам! Зачем? — хором отнекивались сконфуженные Витя с Федей.

Но мальчик не стал их слушать, сунул Вите в руку коробочку и убежал. В коробочке оказалось пятьдесят долек жевательной резинки.

Куда её было девать? Жевать самим? Так это на троих на целый год. Да и очень уж хотелось похвастать в классе, как у них здорово получилось с иностранцем. Но похвастать и не принести резинку — кто же поверит их рассказу. Ясно же, скажут: враки.

Они — не Вася Пчёлкин. Они принесли в класс резинку просто так, без всякого обмена и какой-нибудь личной выгоды. Они раздали каждому по дольке. А некоторым досталось даже и по две.

Кто из класса их предал, неизвестно. Только с третьего урока Витя с Федей попали на эшафот. И вот теперь рука Ивана Грозного терзала телефон.

— Та-ак, — устало протянул наконец Иван Грозный, убирая руку с телефона. — Крепкие вы, я смотрю, ребята. За такими — как за каменной стеной. Ладно, сдаюсь. Но чтобы две договаривающиеся стороны могли найти общий язык, каждая из сторон должна пойти друг другу навстречу. Я готов уступить. Я обещаю: всё, что вы мне сейчас сообщите, останется строго между нами. Никто ни о чём не узнает, и вам ничего не будет. Устраивает? Отвечайте, где вы взяли резинку? Ну!

За окном кабинета нудно шелестел дождь.

— Где?

У Вити от напряжения взмокла спина. Ещё немного такой пытки, и он бы наверняка не выдержал. Он и так не сдавался лишь из-за Феди. Был бы один, давно рассказал о необыкновенном воскресном происшествии. Тем более что завуч пообещал, что им ничего не будет. Но не станешь же выдавать Федю. Ведь это Федя, а не Витя, набросился на того мальчика. И по сути дела резинка появилась только благодаря Феде. Значит, Феде и говорить. А если он не хочет, то, значит, не хочет.

— Где? Молчите? Хорошо, я вам помогу. Думаете, я не знаю, где вы её взяли? Знаю, но хотел услышать это от вас самих.

Витя с Федей переглянулись.

— Ну! — сказал завуч. — Снова Пчёлкин из шестого «а»? Так?

Может, Федя слишком резко нагнул голову? Или он сознательно кивнул? Витя же отлично видел, как Федя кивнул. И завуч, разумеется, видел тоже. И понял Федин кивок так, как нужно.

— Ладно, — заключил завуч, — будем считать, что вы мне ничего не говорили. Отправляйтесь на урок.

Они молча побрели обратно по пустому коридору А возразить Ивану Грозному, сказать: «Нет, это совсем не Вася Пчёлкин» — Витя почему-то не смог. Наверное, потому, что не хотел подводить Федю. Раз Федя кивнул, значит, решил кивнуть. Чего же Витя будет возражать? Один, выходит, кивает, другой — возражает. Так, что ли? И потом, завуч твёрдо заверил: никто ничего не узнает. Чего ж тут возражать, раз никто ничего не узнает?

А Васе Пчёлкину всё равно за семь бед один ответ. Сколько он уже перетаскал в школу этой самой жевательной резинки! И не сосчитаешь, сколько! Почему же теперь отвечать сразу должны Витя с Федей. Всего-навсего один-единственный разочек принесли — и сразу отвечать. А Васе Пчёлкину хоть бы хны!

Глава семнадцатаяМожно ли врать молча?

Наверное, нету ничего хуже на свете, чем предательство. Предатель — самый гадкий и противный человек на свете. Вот кто, интересно, побежал и накляузничал Ивану Грозному на Витю с Федей? Они тому человеку доброе дело сделали, просто так резинку ему дали, а он побежал докладывать завучу.

Узнать бы, кто этот предатель, — ух, Витя бы ему с Федей!

А если Пчёлкин узнает, как получилось в кабинете у завуча?

Но ведь Федя ничего и не сказал про Васю Пчёлкина, только кивнул. Всего лишь навсего кивнул головой. Молча.

Выходит, Федя не наклеветал на Пчёлкина?

Или всё равно наклеветал?

Может, клевета и предательство — как те пароходы? Там ведь всё равно — на минуту ты опоздал или на час, пароход так и так ушёл.

А тут ещё Люба!

Со своими вопросами!

Не успели Витя с Федей вернуться в класс и сесть за парту, как Люба сразу зашептала им в спину:

— Как, мальчики? Иван Грозный очень ругался из-за билетов? Да? Очень?

А ведь если вдуматься, то во всём случившемся была виновата прежде всего Люба. Одна она! Это ведь она придумала с билетами на москвичей. Не Витя ведь. И не Федя. Началось с билетов, а там и поехало — и подшипник, и деньги за него, и жевательная резинка…

На уроке, как известно, положено заниматься делами, а не болтать постороннюю болтовню. И не шептаться. Поэтому Витя ничего не ответил Агафоновой. И Федя, между прочим, тоже сидел молчком, надувшись, словно сыч. У Феди был такой вид, точно это Витя кивнул завучу, а не он сам.

На переменке Люба прицепилась к Вите со своими вопросами, как липучка. И Витя в конце концов не выдержал и взорвался.

— Что тебе от меня нужно-то?! — заорал Витя. — Тоже мне великая доставательница! Это всё, если хочешь знать, только из-за тебя одной! Только из-за тебя! Да ты…

Больше Витя ничего не сказал Любе, только «да ты». Потому что Витя вовремя увидел Федино лицо и почувствовал, что больше ничего говорить нельзя. На Федином лице это было очень ясно написано.

И ещё Витя почувствовал, что ему не только дружить, ему даже противно смотреть на своих вчерашних друзей — и на Федю, и на Любу.

Домой после уроков Витя принял твёрдое решение идти один, без всяких там разных попутчиков, от которых сплошные неприятности.

Однако одному — у него не получилось. После уроков Витю неожиданно остановил в скверике возле школы дядя Андрюша. Любу с Федей он остановил тоже. Каждого порознь. Потому что Люба с Федей, как ни странно, тоже шли отдельно.

Вид у дяди Андрюши был какой-то не такой, как всегда. Не очень-то улыбчатый.

— Что это вы сегодня все по одному? — спросил дядя Андрюша. — Настроение плохое? Ну, я вам сейчас его ещё немножечко испорчу. Разговор у меня есть к вам серьёзный.

Усадив ребят на мокрую скамейку, дядя Андрюша сел сам. Он, видно, не знал, с чего начать.

Дождь уже кончился, но небо еще хмурилось. Низкие облака, похожие на грязную воду после стирки, со всех сторон обступили город. Лишь далеко за Волгой, у самого горизонта, светилась узенькая полоска зеленовато-чистого неба. Телевизионная мачта на Вознесенье стояла по пояс в серой мути. С маленьких клейких листочков на молодой липе изредка срывались капли.

— Зачем вы меня обманули, ребята? — сказал дядя Андрюша. — Ведь ты, Люба, взяла билеты на концерт не у мамы с папой. Зачем же вы так? А?

— Почему не у мамы с папой? — спокойно спросила Люба и посмотрела на дядю Андрюшу чистыми голубыми глазами. Глаза у неё стали даже какие-то грустные.

От Любиного грустного взгляда дяде Андрюше сделалось совсем не по себе. Он заёрзал на скамейке и сказал:

— Так ведь… Вы что, в самом деле, ребята? Тётка-то Клава Сыромятникова, у которой вы билеты доставали, моя родная тётя. Она вам контрамарки в служебную ложу дала. А вы… «Пропадают билеты… мама с папой всё равно не пойдут…» Убейте, ничего не понимаю. Зачем? Для чего?

— Для того. — хмыкнула Люба, — что у вас, оказывается, дяденька Андрюшенька, родная тётя в театре работает, а вы не можете Светлане Сергеевне билет на концерт достать. Иван Игоревич достаёт, а вы не можете.

— Люба! — воскликнул дядя Андрюша. — Да при чём тут Светлана Сергеевна? При чём тут Иван Игоревич? И вообще не рановато ли вам, ребятки, совать свой нос туда, куда не следует?

— Когда мы вам билеты принесли, — заметила Люба, — вы этого небось не говорили.

Она неторопливо спустилась со скамейки, провела ладошкой по тёмной от дождя доске.

— Мне домой пора, — сказала она. — Времени уже много. Меня мама ждёт обедать. И сыро тут. Простудиться тут можно. До свиданья.

Чуть кивнув головой, Люба медленно повернулась и ушла.

— До свиданья, до свиданья, Люба Агафонова, — задумчиво проговорил ей вслед дядя Андрюша. — Спасибо тебе за билеты, Люба. Я про них долго помнить буду.

Ветер пробежал по молодой липе, стряхнул с нее крупные капли воды. Дядя Андрюша вытер каплю со щеки и сказал:

— Совершенно не переношу вранья. По мне, кажется, хуже нет зла на земле, чем ложь. Я потому и с тёткой своей не хочу иметь ничего общего, что она лгунья и лицемерка. У неё же на лице написано, что она всё время думает одно, а говорит другое. Ей это представляется обязательным качеством культурного человека. Что же я к ней за билетами пойду? Я уже год, как с тёткой не встречался. Билеты, посмотрел, у нас со Светланой в служебную ложу. Но я ведь думал… Агафонов… Открываю дверь в ложу — здрасте! Любимая моя тётушка. Еле высидели первое отделение. Я бы за ложь не знаю что делал! И ведь самое обидное в чём. Когда такие, как моя тётка, которые, по сути дела, уже своё отжили, ещё куда ни шло. Но когда с пионерскими галстуками на груди…

— Так мы, дядя Андрюша, — тихо сказал Витя, — вовсе с Федей и не врали вам ничего.

— Не врали? — удивился он. — Как не врали? Или, может, у Любиных родителей действительно были билеты? А Любе их не дали — и вам срочно пришлось выкручиваться? А? Так?

— Нет, не так, — покачал опущенной головой Витя. — У Любы не было билетов. Но мы с Федей не знали. Мы же молчали. А Люба всё придумала, чтобы…

И Витя рассказал, как получилось с билетами, про «вопросы по методике» и про всё остальное.

— Получается, для моего блага врали, — проговорил дядя Андрюша. — И врала одна Люба. Вы — нет. Потому что молча врать нельзя. Так получается?

— Но мы же не знали, — напомнил Витя.

— Сначала, быть может, и не знали. — согласился дядя Андрюша. — А потом, когда у тёти Клавы билеты клянчили? Когда мне их отдавали, и якобы они — Любиного папы? Молчали? Но не кажется ли вам, что врун не только тот, который говорит неправду? Не кажется ли вам, что врун и тот, который молчит, когда врут рядом с ним и от его имени?

— Кажется, — прогудел в ответ Федя, не поднимая глаз. — Ясное дело, мы и есть самые первые вруны. Ещё хуже, чем Люба. В сто раз хуже, чем она.

— Почему же в сто-то? — не понял в свою очередь дядя Андрюша. — Ведь у вас действительно вроде Люба заводилой была.

— Потому, — сказал Федя, — что она девочка. И ещё потому, что когда про человека говорят плохое, а его тут нету, так это вообще…

— Что вообще? — сообразив, в чей огород кинут камень, спросил Витя. — Получается, я про неё тут наговариваю. А ты не наговариваешь. Ты сразу в защитничках оказался.

— Ясно, наговариваешь. — прогудел Федя.

— Ах, так! — возмутился Витя. — А ты сам у Ивана Игоревича что сегодня в кабинете сделал? Защитничек! «Когда про человека говорят плохое, а его тут нету…»

— Что я сделал? — насупился Федя.

— Ничего! — закричал Витя. — Справедливый какой нашёлся!

У ребят, кажется, назревал конфликт. Но дядя Андрюша быстро притушил его и расставил всё по своим местам.

— Будет вам! — цыкнул он на ребят. — Будет! Ишь мне тоже. Оба, выходит, виноваты, раз друг на дружку кидаетесь.

Но почему это, интересно, оба? Почему? Разве Витя был в чём-то хоть капельку виноват? Хоть на самую маленькую капелюшечку?

Глава восемнадцатаяПочему уходят пароходы

В четвёртом классе беды забываются быстро. Уже на другой день после того неприятного разговора с дядей Андрюшей как-то так само собой получилось, что друзья вновь отправились из школы вместе. До Дегтярного переулка Витя, Люба и Федя добрели молча. А у водоразборной колонки Федя сказал:

— Зайдём?

И Люба с Витей взяли и молча пошли к кособокому Фединому дому.

Под окном Фединой каморки цвела старая вишня. Она загораживала свет. И в каморке стоял полумрак.

— Зажечь? — сказал Федя, посмотрев на лампочку под потолком.

Ему не ответили. И он не стал зажигать. Зачем? За окнами весна. Теплынь. Солнце вовсю. А тут… лампочка.

В каморке слева у стены вместо стола — верстак. Армии разноцветных пластмассовых солдатиков расположились по обе стороны верстака, на потёртых временем голых досках. Одна армия с одной стороны, другая — с другой.

Витя с Федей быстро привели в полную боевую готовность все средства нападения. Средств нападения не так уж и много — две пушки.

Стволы орудий грозно наведены на врага.

Всё, как всегда.

Готово? Трах, бах! Поехали!

Пушки у Вити с Федей одинаковые. Пружинки в стволах равной силы. Только Витя стрелял из своей пушки красным карандашом, а Федя — синим. Чтобы не перепутать. Вставишь в ствол карандаш, оттянешь пружинку, прицелишься:

— Трубка сто восемнадцать! Прицел двадцать четыре! Огонь!

Бац! Несколько солдатиков лежат. Которые лежат, считаются убитыми. Всех упавших — в медсанбат, к главному врачу фронта Любе Агафоновой. Она — один врач на две воюющие стороны. Медсанбат один и главный врач — один. Люба справлялась одна на два фронта.

И ещё: на два фронта — один полевой телефон. Телефоном пользовались по очереди. И всегда, по Фединому настоянию, начинала Люба. Она сообщала по телефону о количестве убитых и раненых, отправляла на фронты пополнение.

— «Первый»! — крутила она ручку телефона. — Вы меня слышите, «Первый»? Принимайте пополнение. Вылеченные бойцы возвращаются в строй.

— Говорит «Первый»! — гудел в трубку Федя Прохоров. — Приказываю стоять до последнего! Ни шагу назад! Патронов и снарядов не жалеть!

Витя не придерживался телефонной конспирации. «Первый», по Витиному мнению, звучало не очень. «Командующий фронтом» звучало лучше.

— На проводе Командующий фронтом! — прижимал Витя трубку к уху. — Слушай мой боевой приказ. Усилить артиллерийскую подготовку. Приготовиться к решительной атаке.

Пушка у Вити была наведена точно на цепь только что вылеченных бойцов. Трах! Красный карандаш ворвался в цепи врага. Пять солдатиков полетели вверх тормашками. А каждый солдатик — целый полк.

— Товарищ Командующий фронтом! — закричал сам себе в трубку Витя. — Докладывает начальник разведки. По нашим оперативным данным, уничтожено пять полков противника.

— Не пять, а четыре, — поправил Федя, ставя на ноги одного почти совсем свалившегося солдатика.

Солдатик почти совсем свалился. Если бы не стоящая рядом секретная баллистическая ракета — флакон из-под одеколона «Красный мак», — он бы обязательно упал. Но ракета ему помешала упасть. Он на неё как бы немножечко прилёг. Витя так об этом и сказал. И почти совсем спокойно сказал. Однако Федя всё равно тут же Вите возразил. Он никогда не мог, чтобы не возразить.

— Она ему не помешала, — возразил Федя. — Она его спасла.

Когда Витя с папой не попали прошлый раз в цирк, получилось примерно так же. Федя из-за ничего сразу полез в спор. Прямо никакой с ним не было возможности. Федя полез в спор, а Витя с папой опоздали на теплоход.

— Да упал же твой солдатик! — возмутился Витя. — И совсем бы свалился, если бы не пузырёк.

— Какой пузырёк? Баллистическая ракета, — сказал Федя. — Солдатик чуть-чуть упал, а не совсем. Он вот так стоял. Видишь? Вот так, боком.

— А чуть-чуть у нас не считается, — полезла на защиту Феди Люба. — У нас считается, когда совсем.

— Чего чуть-чуть-то?! — заорал Витя. — Он у вас, выходит, чуть-чуть умер, а не совсем? Да? Так не бывает! Пароходу не важно, на сколько ты опоздаешь — на минуту или на час. Пароход всё равно уйдёт без тебя. Пароходу чихать, что ты опоздала чуть-чуть.

— Разве пароходы умеют чихать? — сделала очень удивлённый вид Люба. — Скажите пожалуйста. Вот не знала.

— При чём тут «чихать»? — взвыл Витя. — С вами же совершенно невозможно разговаривать! Так не бывает, чтобы люди умирали чуть-чуть! Поэтому, раз он упал, значит, считается!

— Люди сколько хочешь умирают чуть-чуть, — словно какая-нибудь учительница, умным голосом пояснила Люба. — Ты просто, Корнев, ничего не понимаешь. Боец был на грани смерти, но мы в госпитале применили все средства и спасли его. А опоздать, между прочим, очень даже можно чуть-чуть. Зачем сразу — пароходы? В кино, например. В кино сколько хочешь можешь опаздывать, и ничего особенного не случится. Ну, не пустят на журнал. Так я как раз и не люблю журналов. Я только настоящее кино люблю.

Вот и поговори после этого с Любой! Витя ещё не помнил случая, чтобы она когда-нибудь хоть на чём-то споткнулась и сдала свои позиции. Она вон даже с дядей Андрюшей полезла спорить и не пожелала ни в чём признаться. Но ведь про чуть-чуть-то она была совершенно не права!

— Выходит, и… — Витя стал лихорадочно подыскивать подходящий пример, чтобы хоть раз да сразить Любу, — ну и… потонуть, по-твоему, значит, можно чуть-чуть?

— Ясно можно, — пхикнула Люба. — Человек утонул, а его вытащили из воды, откачали, и он снова живой.

— Может, тогда и украсть можно чуть-чуть?! — совсем вышел из себя Витя.

— Конечно, — подтвердила Люба. — Тысячу рублей украсть — это много, а рубль — это чуть-чуть.

Нет, Витя совершенно не мог разговаривать с Любой. Он всем своим существом чувствовал, что она не права, а как доказать это, не знал. Любе что ни говори, она всегда находила отговорки.

— Да я же вовсе не про такое чуть-чуть! — не своим голосом взвыл Витя. — Ты отлично понимаешь, про что я говорю! Ты совсем врунья, Люба! Ты всё время врёшь! Я бы за такое враньё, как и дядя Андрюша, не знаю что делал! Я бы…

— Погоди, Витя, — примирительно сказал Федя. — Ну, погоди. Что ты кричишь? Ведь солдатик-то действительно не совсем упал. Вот посмотри, как он упал. Посмотри. Видишь — как. Не совсем, а чуть-чуть.

— Ничего я не хочу смотреть! — замахал руками Витя. — Сговорились?! Вдвоём против одного сговорились! Вы очень прямо прекрасно сговорились с Любой, Федя Прохоров! И поэтому у вас чуть-чуть и не считается. У всех людей считается, а у вас — нет. Зачем же ты тогда, интересно, Прохоров, сказал дяде Андрюше, что ты врун ещё похуже, чем Люба? Зачем? А потому, что ты действительно ещё похуже врун!

— Я сказал, что не я врун, — просопел Федя, — а мы с тобой. Ты и я.

— Ха-ха! — засмеялся Витя. — Ты и я. Почему это: ты и я? Ты меня, пожалуйста, к себе, Прохоров, не пристёгивай. Я совершенно не такой врун, как ты. Жалко, дядя Андрюша не знал, что ты ещё и на Васю Пчёлкина наврал. И тоже всё так же потихонечку, молча.

— Я наврал? — сунул куда-то под мышку нос Федя. — Когда же я наврал? Это как раз ты ему наврал. Иван Грозный спросил про Пчёлкина, а ты сразу ему и кивнул.

— Кто… кивнул? — совершенно изумился Витя.

— Ты, — сказал Федя. — Он спросил, а ты кивнул. Я ещё удивился: чего это ты вдруг киваешь? Сам притащил в школу резинку и сам киваешь.

— Я кивнул?! — задохнулся от бешенства Витя. — Врёшь ты, Прохоров! Это ты кивнул! Ты!!! Знаешь, кто ты такой после этого?

— Кто? — угрюмо поинтересовался Федя.

— Знаешь прямо кто?

— Ну, кто?

— Ты… — дрожащим голосом проговорил Витя, — ты прямо совсем нечестный человек, Прохоров. Ты ещё больше врун, чем сто тысяч Люб. Мне с тобой не то что играть в солдатиков, мне с тобой и разговаривать совершенно противно.

— Да? — снова со своим неприятным смешком всунулась Люба. — Скажите пожалуйста! Ему противно! А нам, думаешь, с тобой не противно? Нет, Корнев, нам ещё в миллион раз с тобой противнее. Даже в сто тысяч миллионов раз.

Глава девятнадцатаяТили-тили тесто!

Ссора — это как с горки кататься. Если помчались санки, пока до самого низа не доедешь, не остановиться.

Вите показалось, что они с Федей сказали друг другу всё. Точь-в-точь, как тогда мама с папой, когда пришло письмо от деда. Сказали и доехали до самого низа. Дальше некуда.

Но оказалось, что можно и дальше.

Обычно, когда Витя с Любой шли домой, Федя отправлялся их провожать. Чаще всего — до водоразборной колонки.

На этот раз Федя отправился тоже.

Когда Витя вдоволь накричался и схватил портфель, Люба засобиралась тоже. И пошла следом за Витей. А сзади Федя. Но Федя, наверное, больше просто так пошёл, по привычке. Или, может, он испугался, что Люба без него не отыщет дорогу? Кто их знает, этих Любу с Федей!

У водоразборной колонки на углу Дегтярного переулка ребята, словно по команде, остановились. Встали и стояли надутые и недовольные. Стояли и, переминаясь, сердито смотрели в разные стороны.

Даже Федя с Любой и те почему-то смотрели в разные стороны. Хотя только что изо всех сил защищали друг друга.

Люба смотрела вниз, на Волгу. Федя — вверх, на Вознесенье. Словно любовался высотными домами. Или галок там считал.

В лужу из широкого чугунного носа колонки текла тонкая струйка. Вода в луже рябилась, и под ней, на песке, чисто отсвечивали обточенные кирпичные кругляши и зелёные бутылочные осколки.

У металлического, покрашенного серой краской плоского шкафчика, приделанного к глухому торцу дома, возился парень с отвёрткой. Наверное, телефонный мастер. Витя смотрел на телефонного мастера. Смотрел и слышал, как журчит в лужу струйка воды.

Дверца металлического ящичка была открыта. Внутри шкафчика — сотни разноцветных проводов. Парень поколдует в винтиках отвёрткой и — к уху телефонную трубку. А трубка просто так, без ничего. Внизу трубки болтается провод с раздвоенным, как язык у змеи, концом. Парень приложит концы провода к клеммам и говорит в трубку:

— Тамара, это я. Хорошо слышно? Есть, замётано: Карла Маркса, четыре, квартира восемь. Лады.

Трубку опустит и снова колдует отвёрткой.

Кажется, Федю тоже заинтересовали металлический ящик и телефонный мастер. Потому что Федя вдруг сказал:

— Нам, наверное, скоро квартиру дадут. У нас дом совсем уже в угрожающем положении. Вчера приходили из райисполкома и говорили. Сказали, недели через две и переселят. Может, тогда нам тоже телефон поставят.

— А ваш дом куда? — спросила Люба.

— Куда. Сносить будут.

— Жаль, — сказала Люба. — Такой каморки, как у тебя, нам уже больше нигде не найти. Если твой дом снесут, где же мы тогда станем наши вещи хранить?

— Придумаем что-нибудь, — сказал Витя, глядя на телефонного мастера.

— А ты, Корнев, помолчи, — грубо отрезала Люба. — С тобой, Корнев, вовсе никто и не разговаривает. Что ты вообще-то за нами прицепился? Тебя звали? — И передразнила: — Чуть-чуть!

Интересно, кто это к кому прицепился? Витя, что ли, к ним прицепился? Но Витя сдержался и ничего Любе не ответил. Он лишь покосился на врунью Любу и снова уставился на телефонного мастера.

Повернуться бы тут Вите да топать от греха подальше домой! Нет, прирос у колонки и стоял. Прямо будто его канатом привязали.

Ну чего Витя стоял? Что его держало? Стоял и стоял, будто никогда ничего интереснее телефонного мастера и не видел.

Но телефонный мастер ещё раз поговорил с Тамарой в трубку с раздвоенным, как язык у змеи, концом, сказал «лады», закрыл дверцу шкафа на ключ и, прихватив чемоданчик, двинулся дальше по своим телефонным делам.

Мастер ушёл, а Витя опять остался. Прирос к месту и молчал.

И Люба с Федей молчали тоже.

Однако Люба не умела долго молчать. Растягивая слова, точно певица Виктория Михайловна, Люба, наверняка специально назло Вите, сказала с чрезвычайной ласковостью в голосе:

— А правда, Федя, Иван Игоревич, если вдуматься, всё-таки лучше дяди Андрюши? Правда, лучше? Он строгий, но зато культурный. Иван бы Игоревич никогда небось не стал говорить таких слов про свою родную тётю. И нам, если бы мы достали ему билеты, не стал ничего выговаривать. Правда, Федя, не стал бы? Правда?

Правда это или неправда, Федя ответить не успел. За Федю ответил Витя. При помощи портфеля. Портфель в Витиной руке сам собой взлетел в воздух и опустился точно на Любину голову. Портфель высказался сразу за всё: и за вранье, в которое Люба насильно завлекла Витю, и за дядю Андрюшу, которому Люба с такой лёгкостью изменила, и за чуть-чуть, и за «с тобой, Корнев, вовсе никто и не разговаривает».

— Дурак! — закричала Люба, не успев увернуться от Витиного портфеля. — Ты что, не знаешь, что по голове стукать нельзя?! От этого поглупеть можно!

— А тебе, Агафонова, всё равно уже больше некуда глупеть, — осадил её Витя.

Осадил и едва не свалился с ног от мощного удара в грудь. Это молчком пустил в ход свои чугунные кулаки Федя.

Где уж Вите было тягаться с Федей!

Но в то же время хорошо известно, что в бою всегда побеждает справедливость.

Витя считал, что, приняв Федин вызов, он бьётся за правду. Он лишь не знал, что Федя со своей стороны был тоже твёрдо убеждён, что отстаивает не кривду. И Федя в какой-то мере был прав. Хотя бы в той, что за его спиной стояла девочка.

Приняв боксёрскую стойку, Витя с Федей как и полагается настоящим бойцам, затоптались друг перед другом, примериваясь, куда нанести решающий удар. А Люба в это время, отбежав в сторону, пустила на полную силу свой ядовитый язык.

— Гадина поганая! — закричала Люба. — Ты, Корнев, хуже всех! Ты даже хуже Васи Пчёлкина! У тебя никакой благодарности! Точно как у твоего дяди Андрюши! Мы столько для вас сделали, а ты…

— Что сделали? — удивлённо оглянулся на Любу Витя. — Какой ещё благодарности?

Он оглянулся, но одновременно не выпускал из виду и Федю.

— А не сделали?! — закричала Люба. — Для всей вашей семьи сделали! Мои мама и папа! Да вы только благодаря нам…

И тут Люба закричала такое… Она даже не то что закричала. Она прямо завизжала, будто зарезанная. Она завизжала такое, что даже у Феди опустились кулаки.

— Если бы не мой папа, — завизжала на всю улицу Люба, — так бы вам и дали квартиру на Вознесенье! Так бы и дали! Дожидайся! А что у тебя за это вместо благодарности?! Что?!

— Погоди, Люба, при чём здесь твой папа? — страшно удивился Витя.

— А при том! — крикнула Люба. — При том при самом!

— Но мы, Люба, к твоему сведению. — сказал Витя, — получили квартиру вовсе без твоего папы.

— Прямо так и без моего? — ехидно поинтересовалась Люба.

— Представь себе, — заверил Витя. — Наш дом пошёл на капитальный ремонт, и мы получили новую квартиру.

— Ты так думаешь?! — закричала Люба. — На капитальный! У всех идут на капитальный! Да не все попадают на Вознесенье! Твоя мама шьёт больно хорошо. Вот поэтому вы и попали вместе с нами. Чтобы твоя мама шила моей маме платья.

— Врёшь! — заорал Витя. — Мы с вами раньше и знакомы-то не были! Не то что шить. Ты, Агафонова, прямо совершенно не можешь, чтобы не врать! И сейчас ты тоже самым нахальным образом врёшь!

— А вот сейчас я вовсе и не вру! — затрясла вытянутым в Витину сторону лицом Люба. — Ты сам знаешь, что все квартиры в городе распределяет только мой папа. Все! Без него ни одной квартиры никто не может дать.

— Врунья! — кинулся за Любой Витя.

— А вот и нет! — взвизгнула она.

Витя не догнал Любу. Впрочем, он и не очень старался. Что с ней делать, с папенькиной дочкой, если её догонишь? Что? Вон она как запела про своего папу.

Повернув, Витя побрёл обратно к колонке. Он повернул лишь затем, чтобы забрать свой портфель, брошенный на землю, когда началась драка.

У водоразборной колонки стоял мрачный Федя. Федя стоял и мрачно смотрел на тонкую струйку, журчащую из чугунного раструба в лужу. Прозрачная струйка завивалась винтом.

— Я думал, ты мне друг, Прохоров, — тяжело вздохнул Витя. — А друг — это который всё по справедливости. Но ты, оказывается, сам прямо последний врун. И за врунью заступаешься. Поэтому тили-тили тесто ты, Прохоров. Вот ты кто.

И Федя ни словечка не возразил на такое обидное Витино заключение.

Глава двадцатаяТеники-веники

Нигде так много не целуются, как на вокзале. И особенно, конечно, женщины.

Витина мама тоже была женщиной. Не успели дед Коля с бабушкой выйти из вагона, мама сразу кинулась к ним целоваться. Сначала — с бабушкой, потом — с дедом.

— Вот и славно, — приговаривала бабушка, собираясь заплакать. — Вот и хорошо, моя голуба. Вот мы и опять встретились. Вот и славно.

А дед говорил:

— Ай, Галка, теники-веники, губы-то помадой намазала! Знала, что целоваться-миловаться будем, а всё равно намазала. Но молодец, молодец, мне с помадой ещё интересней.

На синем военно-морском дедовом кителе — золотые полковничьи погоны. На груди — золотая лётная птичка. А на руке у деда самодельная сучковатая палка. Раньше Витя никогда не видел деда с палкой. Раньше никогда и намёка не было, чтобы дед хромал.

— Что? — дёрнулся дед в сторону бабушки. Дёрнулся и стукнул в асфальт перрона палкой. — Да брось ты, Маняш! Зачем уж с ходу-то? Ничего я такого и не сказал никому. Галка, ай чего я не то сказал тебе? А, Галка?

— Ой, да нет, нет, родные мои! — прижала мама руки к груди и снова полезла целоваться.

У бабушки с дедом удивительно ловко получалась передача мыслей на расстоянии. Они молча, даже подчас и не глядя один на другого, передавали друг другу свои мысли. И, как ещё в прошлый их приезд заметил Витя, чаще всего в этом немом разговоре главенствовала бабушка. Она командовала, а дед ей подчинялся. Будто полковником военно-морской авиации была бабушка, а не он.

— Эк, Витьк, — сказал дед, потрепав внука по волосам, — как ты к солнцу-то тянешься! Глянь, какой вымахал. Скоро меня догонишь, теники-веники.

На вокзале, наверное, принято не только целоваться, но ещё и говорить разные пустые слова. «К солнцу», «вымахал», «догонишь». Дед сказал эти слова и будто ничего не сказал. Нет, чтобы вместо таких никому не нужных слов спросить у внука про жизнь, поинтересоваться, нет ли у него каких вопросов.

У Вити за последние дни накопилось страшно много разных вопросов. Дед словно специально приехал под эти вопросы. Особенно много вопросов набралось у Вити после окончательной и бесповоротной ссоры на всю жизнь с наглыми врунами Любой и Федей. Витя так им и сказал, кто они такие. И ещё он им сказал, что больше никогда в жизни не скажет с ними ни одного словечка. Витя пересел от Феди на другую парту, потребовал, чтобы ему вернули все его вещи из каморки, и — конец!

Так кончилась навсегда большая и прочная дружба. Но дружба кончилась, а вопросы остались. Вернее, их сразу стало в тысячу раз больше. И один вопрос был сложнее другого.

Однако на вокзале, где люди по сто раз целуются и говорят разные пустые слова, вопросы, по всей вероятности, нужно задавать тоже лишь пустые. Всякие там «Как доехали?», «Как себя чувствуете?»

— Как доехали? — спрашивала мама, когда шли на привокзальную площадь к машинам. — Как себя чувствуете? Соседи в купе были хорошие? Вагон-ресторан работал?

Встречать деда Колю с бабушкой приехали на двух машинах: папа на своем «москвиче» и дядя Сеня — на «жигулях». Мама боялась, что у деда окажется слишком много вещей. Ведь не в отпуск же они ехали, насовсем. Поэтому дядя Сеня и вызвался приехать на своей машине, чтобы помочь.

С перрона шли кучкой. Шумно говорили. Дед заметно прихрамывал и опирался на палку. Чувствовалось, что к палке он ещё не привык и она его раздражает.

И вдруг на привокзальной площади дед стремительно бросился вперёд и перебежал дорогу перед самым автобусом.

— Ну и что? — через несколько секунд оправдывался он перед бабушкой. — Да что я в конце концов совершил такого преступного?

Бабушка ничего ему не сказала. Ни словечка! А он всё равно оправдывался. Это ему бабушка молчком передала что-то своё, осуждающее. И еще добавила кое-что на словах.

— Нет, ничего, — тихо добавила бабушка. — Я просто хотела тебе напомнить, что ты порой немного забываешься.

— Ага! — обрадовался дед. — Только не порой. Я, Маняша, всё время пытаюсь забыть про свои годы и про свой проклятый радикулит!

Жестокий радикулит дед заработал во время войны, когда упал в холодное Баренцево море. Он шёл в атаку на фашистский транспорт. По дедовому самолёту стреляли все огневые точки и с транспорта, и с кораблей охранения. По курсу перед самолётом била тяжёлая артиллерия, вздымая высоченные столбы воды. И дедов самолёт задел крылом один из таких столбов.

Ой-ей-ей, сколько лет назад дед упал в море! Тогда дед был моложе даже, чем сегодня Витин папа. А отозвалось деду только сейчас. Хорошо ещё, чудом спасли, не погиб. Папа всегда говорит, что деда спасли прямо чудом.

— Деда, — спросил Витя, — а можно утонуть чуть-чуть?

— Что? — не понял дед.

— Ну… погибнуть чуть-чуть. Не совсем погибнуть, а чуть-чуть. У меня, понимаешь, один друг был, так он думал, что чуть-чуть можно всё. Что если чуть-чуть, то это не считается.

— Во, теники-веники! — удивился дед. — Как это — чуть-чуть? Ты чего мне с ходу-то голову задуриваешь? Дай хоть немного очухаться с дороги.

— Я тебе не задуриваю, — сказал Витя. — Просто, деда, это чрезвычайно важно и серьёзно. Ты даже себе не представляешь, как это серьёзно.

— Серьёзно? — качнул головой дед. — Если так, то это другое дело. Что ж, я с тобой согласен: каждое чуть-чуть очень даже считается. И чуть-чуть погибнуть нельзя. Как и, предположим, в плен чуть-чуть сдаться нельзя, бой чуть-чуть проиграть нельзя. Да и мало чего ещё!

— Деда! — обрадовался Витя.

— Ай!

— А ты как демобилизовался, по болезни или по старости? Правда, что у вас просто так принято говорить «по болезни»? А на самом деле — по старости.

— Витьк! — с напускным возмущением воскликнул дед. — А тебе, паршивец, не кажется, что ты задал чуть-чуть бестактный вопрос?

— С ним, внучек, — улыбнулась бабушка, — нельзя затрагивать эту тему. Он сразу кусаться начинает.

— А вот и клевета! — сказал дед. — А вот и чистой воды интриги! Где ты, Маняш, видела, чтобы я кого-нибудь укусил? Где? Ни разу я никого и не укусил. Хотя кое-кого, ты сама знаешь, и следовало.

Роста дед Коля был небольшого. И ещё он был худощавый. Поэтому Вите даже казалось, что дед походит на великого русского полководца генералиссимуса Александра Васильевича Суворова. Только на тёмно-синем дедовом кителе поблёскивали погоны не генералиссимуса, а полковника, с тремя большими звёздами и двумя голубыми просветами. На кителе справа — четыре ряда орденских планок. Слева — золотая птичка со скрещёнными за щитом мечами. И в щите цифра «I», что означает: лётчик первого класса. А в авиации первый класс — это не то, что первый класс в школе. В авиации первый класс — это высший класс! Если не считать лётчика-снайпера.

— Так по болезни, Витьк, спрашиваешь, или по старости? — сказал дед. — Ну и вопросики у тебя, теники-веники! Так вот. Во-первых, я, Витьк, не демобилизовался, а вышел в отставку. Во-вторых, я здоров как бык. Потому что радикулит — это не болезнь, а нечто вроде насморка, от которого ещё никто не помер.

— Выходит, по старости? — радостно уточнил Витя. — Выходит, ты вовсе и не болен? Да? И когда у тебя пройдёт спина, мы с тобой поедем на рыбалку? Да?

— Давай, Витьк, договоримся с тобой так: я вышел в отставку по возрасту. Не по старости, а по возрасту, — подмигнул дед. — Это звучит несколько приятнее. Понимаешь? Ну, а на рыбалку мы с тобой непременно съездим. Времени у меня теперь будет навалом, так что рыба в Волге пусть трепещет и заранее удирает подальше от наших берегов.

Мужчины — Витя с дедом — сели в старенький папин «москвич», женщины — бабушка с мамой — в новенькие дядины Сенины «жигули». Витя думал, дед сядет в «москвиче» впереди, рядом с папой. Но дед сел сзади, вместе с внуком. И Витя благодарно прижался к деду, обнял его руку, ткнулся щекой в шершавый китель. При всех было неудобно прижиматься к деду, а тут никто и не видел.

Отныне Вите были не страшны никакие беды. Подумаешь, навсегда разругался с Федей и Любой! Теперь Витя вполне мог обойтись и без Феди, и без Любы. У Вити теперь навсегда был дед, который по возрасту вышел в отставку и с которым в сто тысяч раз интереснее, чем с нахальными врунами Любой и Федей.

Глава двадцать перваяЛичные контакты

Дома гостей поджидал празднично накрытый стол. Мама расставила всё на столе заранее, перед отъездом на вокзал.

Посредине стола, на подкрахмаленной кремовой скатерти, сохранившей на сгибах складки, стояла хрустальная ваза с цветами. У каждой тарелки лежало по старинному серебряному ножу с вилкой, которые мама доставала лишь по великим праздникам. И на каждого человека приходилось по целой бутылке шипучего «Апельсинового» лимонада.

Дядю Сеню тоже пригласили к столу. Как своего человека. Они с папой притащили с улицы чемоданы, и его пригласили.

Рассаживались за столом шумно, со смехом и шутками. Папа разлил по рюмкам красное вино. Мама разложила по тарелочкам салат. В фужере у Вити всплывали и выстреливали на поверхности малюсенькие пузырьки.

— Вот и славно, — взялась за рюмку бабушка. — Первый тост, как водится, за встречу.

— Нет, нет! — запротестовала мама. — Первый тост не за встречу. За встречу мы ещё выпьем. Я предлагаю первый тост за вас, мои родные! За ваш приезд! За ваше здоровье!

— Давай за приезд, отец, — поддержал маму и Витин папа. — Правда.

— Давай, — согласился дед, — что ж. Тем более что здоровье в нашем возрасте, — он едва заметно подмигнул маме, — фактор не такой и маловажный.

Дед поднял рюмку, обвёл взглядом сидящих за столом и чокнулся с мамой и бабушкой. Больше он ни с кем чокаться не стал, лишь показал, что чокается издали. Но это, как понял Витя, лишь потому, что у деда болела спина и ему было тяжело тянуть руку. Вернее, у него болела не спина, а радикулит в пояснице. Попробовал бы кто-нибудь несколько часов проплавать в ледяном Баренцевом море, у него бы не только спина заболела. Да и вообще, как говорит папа, после такого купания мало кто смог бы выжить. Один дед смог.

— Будь, Маняш, — проговорил дед, чокаясь с бабушкой. — Много мы с тобой поколесили по свету. Да вот и причалили к родному дому. Я хочу, чтобы тебе было тут хорошо, Маняш. За это.

— Мне с тобой, Коля, всюду хорошо, — тихо отозвалась бабушка. — Всюду. Вот дадут нам с тобой квартиру — и заживём мы тихо и мирно, как и положено пенсионерам.

— Да, да, дадут, — сказал дед. — Тоже опять проблема.

А мама сказала:

— Никакой проблемы, папа. Вы зря волнуетесь, всё будет хорошо. — И спросила, обращаясь сразу ко всем: — Может, уже и горячее подавать?

Пышущий жаром запечённый свиной окорок сразу наполнил комнату вкусным ароматом.

— Вы, папа, даже не представляете, как вам повезло, — оживлённо говорила мама, нарезая ломтиками золотистое мясо. — Все жилищные вопросы в городе решает Агафонов. А он живёт как раз в нашем доме. И у нас с ним превосходные отношения, особенно с его женой Нинель Платоновной. Кроме того, Витёк учится в одном классе с Любушкой, с дочкой Агафонова. Так что, в случае чего, всегда можно будет поговорить с Агафоновым, так сказать, неофициально. Это очень помогает. В наше время необыкновенно важны личные контакты. Необыкновенно!

От маминых слов про то, что Витёк учится в одном классе с Любушкой и про превосходные отношения, Витя испуганно замер. Он даже весь сжался, пытаясь стать не таким заметным. Превосходные отношения! Личные контакты! Вот это теники-веники!

Не поднимая головы, Витя исподлобья глянул на деда. Глянул — и испугался ещё больше. Дед недовольно хмурился и уже было совсем собрался что-то сказать. Да только не успел. Ему помешала бабушка. Дед с бабушкой без единого словечка обменялись мнением, и дед, отмахнувшись, налёг на свинину.

— Вот и славно, — тихо похвалила его бабушка. И подняла рюмку: — Давайте теперь — за хозяев дома. Особенно — за нашу дорогую хозяюшку, которая так вкусно всё приготовила. Спасибо вам за добрую встречу, славные мои! Ну, Коля!

Дед засопел, потыркал большой и неудобной серебряной вилкой мясо и взялся за рюмку.

А Витя вдруг отчётливо понял, что теперь всё пропало, что теперь никакой квартиры деду с бабушкой не видать. И всё из-за него, из-за Вити. Ведь после той стычки на углу Дегтярного переулка Люба вот уже три дня как вообще не замечает Витю. Она гордая. Но Витя тоже гордый. Витя на другой день после ссоры принципиально пересел от Феди. А они, Люба с Федей, после уроков, назло Вите, отправились домой вместе. И с тех пор так и ходят. И наверняка вдвоём, без Вити, играют в Фединой каморке в солдатиков. Люба стреляет из Витиной пушки. Красным карандашом. Они крутят у телефона ручку и командуют войсками. А ругаться они, разумеется, не ругаются. Потому что Федя всегда и во всём Любе уступает. И сам не понимает, что ей нельзя уступать, что от этого она становится ещё хуже. Ведь она наверняка уже давным-давно нажаловалась своему папе на Витю. И теперь вместо личных контактов получатся одни теники-веники.

— Мам, — сказал Витя, — а верно, что эту квартиру нам дал Агафонов?

— Какую? — холодно спросила мама, зачем-то посмотрев на дядю Сеню.

— Да эту, — сказал Витя.

— Разумеется, Агафонов, — сказала мама. — Без его подписи не действителен ни один ордер на квартиру.

— Погоди, погоди! — встрепенулся дед. — Подпись на ордере — это одно. А то, о чём спрашивает Витька, совсем другое. Тебе не кажется, что он кое-что учуял абсолютно точно?

— Коля! — сказала бабушка.

Она сказала только «Коля». Остальное было передано без слов. И передано, по всей видимости, довольно настойчиво. Потому что дед закричал:

— Да брось ты, мать! — И обратился к Витиной маме: — Галка, ты уж меня прости, но Витькин вопрос, по-моему, мало-мальски со взрывчаткой. А? Как ты вообще относишься к чуть-чуть?

— К чему? — не поняла мама.

— Да Витька вон мне всё по дороге втолковывал. Они ведь, шкеты, ещё подчас под стол пешком ходят, а уже кое в чём мудрее нас. Мне кажется, Галина, ты с Агафоновым чуть-чуть перебрала. Не надо мне помогать с квартирой, прошу тебя. Честное слово, не надо. Не обижай ты меня, пожалуйста. Мне ведь квартиру не Агафоновы должны дать, а государство.

В комнате сделалось тихо и как-то неуютно.

Тишину нарушила мама. Она сказала:

— Вы меня, папа, не совсем правильно поняли. Все знают, что вам положена квартира вне очереди. И вам её, разумеется, дадут. И разумеется, даст не Агафонов, а государство. Но ордер-то на квартиру подписывает всё-таки Агафонов, а не государство. Поэтому личные контакты с нужным человеком, уверяю вас, никогда никому не помешают.

Дед хотел что-то возразить маме, но бабушка ему не позволила. Хотя дед, судя по его виду, очень даже хотел возразить.

Только ведь дед всю жизнь прослужил в армии и, конечно, лучше разбирался там в порядках, чем здесь. А здесь наверняка лучше разбиралась мама. Потому что ордер на квартиру, ясное дело, подписывает не государство, а Любин папа. Тот самый папа, дочку которого Витя стукнул по голове портфелем. Стукнул и, естественно, сразу утратил с ней личные контакты.

Вот о чём сидел и думал Витя. И ещё он тоскливо думал о том, что теперь, хочешь не хочешь, а нужно срочно мириться с Любой.

И Витя принял такое решение: завтра же утром совершенно случайно выскочить вместе с Любой из парадной. Выскочить и сказать: «Извини меня, пожалуйста, Люба. Я больше не буду стукать тебя по голове портфелем. Честное слово, не буду».

Часть вторая