<…>
Обедал с Алеком в испанском ресторане на Дин-стрит. Было вкусно. С ним явилась некая мисс Ричардс, которую он называет «мое золото». В каких они отношениях, сказать не берусь. Вряд ли она его любовница, но знакомы они близко. Как бы то ни было, женщина она обворожительная. «Мне кажется, все матери боятся меня, как огня, – заявила она мне. – Вы же не находите меня опасной, не правда ли, мистер Во?»
«Если честно, – нахожу», – подмывало меня ответить. По всей вероятности, в настоящее время она живет с Клиффордом Баксом и вскоре собирается в Швецию, где выйдет замуж.Четверг, 15 декабря 1921 года Сегодня утром, спустившись к завтраку, обнаружил на столе два письма из Оксфорда. Одно – официальное, где сообщалось, что я получил Хартфордскую стипендию [75] в сто фунтов. Другое – частное, в котором содержалось поздравление от проректора [76] . Нельзя сказать, чтобы оно меня очень уж порадовало. Сей милый человек писал, что стипендии я удостоен главным образом за умение хорошо писать по-английски и что общий экзамен и английскую историю я сдал лучше всех, а вот европейскую – хуже всех.
Очень унылый день тут же превратился в самый радужный. Все меня от души поздравляли. Брент-Смит написал мне письмо. Лучше всего то, что теперь я могу уйти с чистой совестью. Сто фунтов на земле не валяются. <…>
Последний вечер прошел чудесно. Все радовались – по-моему, еще больше, чем обычно в конце семестра, и я допоздна веселился вместе со всеми, играл в «стулья с музыкой» [77] , после чего пошел проститься с ректором. Говорил он долго и серьезно, при этом вполне разумно. Речь зашла о философии и религии, и он всучил мне два богословских труда.
Один из самых трогательных комплиментов сделала мне миссис Невилл-Смит, с которой я ни разу раньше не разговаривал. Мы встретились вечером на лестнице. «Поздравляю вас со стипендией, Во. Теперь вы можете, я полагаю, немножко расслабиться. И все остальные – тоже». «Как это мило», – подумал я.
Напоследок пошли с Бивеном выпить с мистером Лоу. Он был немного навеселе и ужасно сентиментален. «Ну, джентльмены, – напутствовал он нас. – Здесь вы всегда вели себя пристойно, ничего не скажешь. Позвольте пожелать вам всяческих успехов в жизни. Надеюсь, когда уедете, будете хоть изредка вспоминать о нашей берлоге. Согласитесь, не самое ведь плохое место на свете?»
Двадцатые годы [78]
Хэмпстед,
суббота, 21 июня 1924 года
В двенадцать ночи, если память мне не изменяет, оказался в комнате бедного Майкла Лерой-Болье в Бейллиоле [79] . Большую часть вечера он провел в слезах – его до смерти напугал Питер, разбив у него на глазах тарелку. Народу набилось столько, что дышать было нечем. После двенадцати остались только выпускники Бейллиола и мертвецки пьяные. Пирса Синотта уложили в постель, и около часа ночи Бенуа и Патрик Балфур спустили меня на веревке из комнаты Ричарда. Выбрался через туалеты в Нью-Куод, что не могло не сказаться на качестве моего костюма, и проспал несколько часов.
После безумного утра, чехарды бутылочных этикеток и таксомоторов в 1.45 очутились в вагоне-ресторане [80] , за соседним столиком – бедный Брайен Ховард [81] . Ничего съедобного, кроме хлеба с сыром, не нашлось, зато выпили шерри, шампанского, много чего еще покрепче, выкурили по сигаре – и вышли в Паддингтоне с твердым ощущением, что перекусили отлично.
Родители в прекрасной форме. Отец с увлечением рассказывает, где они побывали во Франции; обнаружил непристойность на гобелене в Байё, от чего пришел в восторг.
Понедельник, 23 июня 1924 года <…> Заказал себе новую трость – главное событие первой половины дня. Хотелось по возможности приобрести похожую на старую, но другой такой красавицы не нашлось, да и неприлично было бы ходить с точно такой же. Та, которую я выбрал, – тоже из английского дуба, но полегче и подлиннее. На набалдашнике маленькая золотая пластинка размером с шиллинг с выбитыми на ней моими именем и гербом. Будет, думаю, иметь успех. Дома меня ждала телеграмма от Аластера [82] : звал поужинать в «Превитали». Отменно поели и отправились, заходя по пути в пабы, на набережную, а потом тем же путем обратно в «Кафе Ройяль». Встретили там трогательного, вдрызг пьяного Вилкинсона, который учился в Рэдли [83] . Вскоре к нам присоединилась непотребная Таша Гилгуд, а с ней – какая-то развязная, по-мужски одетая девица. Крепко выпили, обе девицы вели себя вызывающе, чем привлекли всеобщее внимание. Избавиться от этих лесбиянок удалось, только запихнув их в такси. Засим домой [84] .
Четверг, 26 июня 1924 года Ничего, сколько помню, не делал.
Воскресенье, 29 июня 1924 года Ходили с Аластером в эмигрантскую церковь на Бэкингем-Пэлес-Роуд. Русская служба понравилась необычайно. Священники скрывались в маленькой комнатке и изредка появлялись в окнах и дверях, точно кукушка в часах. Им принесли огромное блюдо сдобных булок и привели целый выводок маленьких детей. Все это время хор, тоже где-то припрятанный, распевал что-то заунывное. Длилась служба бесконечно долго. В одиннадцать, когда мы пришли, она уже была в самом разгаре, а в 12.30, когда уходили, конца еще не было видно. Собравшиеся – в основном изгнанные из России великие князья и странного вида жалкие женщины, якобы любовницы императора, – молились с большим чувством. Запомнился бедный старик в изношенной офицерской шинели. <…>
Понедельник, 30 июня 1924 года
Убили с Аластером уйму времени на магазины, пошли к архитекторам [85] , где были с нами очень милы. Обедали в «Превитали», взяли в долг 1 фунт у Чепмен-энд-Холла [86] , а во второй половине дня нас занесло на Выставку империи в Уэмбли [87] . Отправились во Дворец искусств, где сначала погрузились в нескончаемый кошмар колониальной живописи, но потом, выбравшись из него, попали в залы, обставленные прелестной старинной мебелью. Зал сороковых годов прошлого века обставляли преподаватели Аластера. Лучшим же, по-моему, был зал Уильяма Морриса [88] . Разглядывал скульптуру – и всем сердцем хотел стать скульптором, потом – ювелирные украшения – и хотел стать ювелиром, а потом – всякого рода нелепые вещицы, выставленные во Дворце промышленности, – и ужасно захотелось посвятить жизнь изготовлению подобных вещиц.
Тут произошла удивительная вещь. Примерно в 6.30 мы выпили, после чего отправились в индийский театр. Полюбовавшись на редкость беспомощными тибетскими танцорами и каким-то бородачом, который показал несколько самых незамысловатых фокусов, из тех, что способен показать на детском празднике любой говорящий на кокни фокусник-любитель в маскарадном костюме. Из шатра вышли крайне разочарованными. И, только обнаружив, что уже восемь и мы оба опоздали, каждый на свой званый ужин, убедились в недюжинных магических способностях смуглого человека с бородой. По счастью, когда я явился к Болдхэду, все уже крепко набрались. Выпив все, что еще оставалось, я очень скоро почувствовал, что не отстаю от остальных, чему не мог не порадоваться. Адский шум за окном возвестил о прибытии Тони Бушелла: был неописуемо пьян, в одной руке держал шляпу, в другой – зонтик, размахивал и тем и другим и зычным голосом воспевал непреодолимое желание изнасиловать леди Колтроп. Успех в этом начинании ему не сопутствовал, однако, готовясь произвести желаемое, Тони обнажился у всех на глазах. Аластер уложил его спать на стульях. Домой вернулись очень пьяные и тут же погрузились в сон. И Крис – тоже [89] .Суббота, 5 июля 1924 года Ходил на утренний спектакль «Святой Иоанны» [90] . Вконец обеднев, вынужден был подниматься на галерку, где сначала простоял в длинной очереди, а потом сидел на местах, неудобней которых не бывает на всем белом свете. Пьеса, впрочем, очень хороша, а костюмы – куда лучше тех, на какие был всегда способен Рикеттс.
Воскресенье, 6 июля 1924 года
Встали поздно и отправились в Вестминстер на проповедь Ронни Нокса [91] . Собор заполнен до отказа, и стоять пришлось в боковом пределе. Проповедь очень забавна. Обедал tête-а-tête с Гвен Оттер; принесла с собой сборник мне неизвестных статей Уайльда: его предисловие к стихам Реннелла Родда [92] и переписку с Уистлером [93] . «Вульгарность, мой дорогой Джеймс, начинается дома и закончиться должна там же». <…>
Помчался домой переодеться – и в «Корт» [94] . Пьеса Ричарда Хьюза [95] чудовищна. Оттуда – на вечеринку к миссис Джеффри Уинтворт, где пришлось спектакль расхваливать. А оттуда – к Элзе в ночной клуб [96] , где Эрнест Милтон играл в пьесе Пиранделло «Человек с цветком на губе». Великолепно – не то что жалкое бормотание в «Корте». Был Г.Дж. Уэллс; искусственное дерево, упавшее со сцены ему на голову, чуть было не лишило его жизни.Понедельник, 7 июля 1924 года Пробудившись, обнаружил, что нахожусь на Эрлз-Тэррес [97] и что 6.30 утра. Пришлось вновь влезать в вечерний костюм и тащиться понурым утром домой в Голдерс-Грин. Умылся, переоделся – и к дантисту: обращается со мной безжалостно.
Пятница, 11 июля 1924 года <…> Утром явился Крис и рассказал отличную историю. Слушалось дело о мужеложестве, и, усомнившись в справедливости своего решения, судья Филмор решил проконсультироваться у Беркенхеда [98] . «Простите, милорд, не могли бы вы сказать мне… Сколько, по-вашему, следует дать мужчине, который позволил себя… поиметь?» – «От 30 шиллингов до 2 фунтов – сколько найдется в кармане».
Четверг, 29 июля – суббота, 30 августа 1924 года <…> Из Стратфорда поездом в Холихэд, оттуда пароходом в Кингстаун и поездом в Дублин. На пароходе, в первом классе, куда просочились без спросу, встретили Л.А.Г.Стронга [99] , возвращавшегося в Ирландию после десятилетнего отсутствия. Плавание прошло гладко, пароход забит торговцами лошадей, следующими на ярмарку. В Дублин прибыли в сумерках и на такси – в «Джеммет», эту гостиницу порекомендовал нам Билли [100] . Оказалось, что это не гостиница, а всего лишь ресторан; за последующие несколько недель мы убедились, что все, сказанное Билли про Ирландию, совершенно не соответствует действительности. Заказали столик и поехали в большой, претенциозный, бестолковый и невероятно дорогой отель «Джури». Дали нам микроскопический номер на двоих на чердаке, в котором, как показал нехитрый подсчет, провести мы сможем никак не больше одной ночи. Прошлись по Ду