В прошлом соседка работала в буфете при автовокзале. Но уже с середины девяностых, когда окончательно вошли в силу «товарно-денежные отношения», стала совмещать работу с челночной торговлей. Потом окончательно бросила буфет, обосновалась на местном рынке и к сегодняшнему дню стала, как понял из ее слов Антон, кем-то вроде неформального лидера здешнего «купеческого сословия». Иначе говоря, вошла в двадцатку тех, кто в границах жашковского рынка и мог, и умел решить массу вопросов малой и средней сложности.
Галя Смеречко, напротив, не имела ни тяги, ни таланта к торговле. Так и досидела до пенсии бухгалтером в какой-то захудалой конторе, после чего занялась домом, садом и огородом. Пенсии, такой же чахлой, как и контора, в которой тетя трудилась, хватало на хлеб, сало, мороженую мойву и оплату коммунальных счетов. Остальное меню обеспечивало приусадебное хозяйство. Но Светлана Ивановна, которая давно жила без мужа, а детей пристроила в крупных городах – кого куда, – не смогла, по ее словам, мириться с таким бедственным положением соседки и подруги.
– Говорю ей: Галка, не хочешь на базаре стоять – давай мне, я продам, – рассказывала она. – У нее ж и картошка ядреная, и огурцы, и капуста, и яблоки, и вишни, и груши… Все, что душа пожелает. А консервация! Загляни в погреб – там, наверно, еще осталось. Какие салаты твоя тетка закатывала! Варенье смородиновое, огурчики-помидорчики, патиссоны-баклажаны… Ну, поначалу Галка не очень-то, а потом нормально, пошло дело. Деньжат чуток завелось, по-человечески зажила под старость. Правда, все, что скопила, ухнуло на лекарства, да без толку…
При этих словах Светлана Ивановна смахнула слезинку краем косынки и заявила:
– Ты, Антон, тетку забыл, хочешь – обижайся, хочешь – нет! А она о тебе, между прочим, всегда помнила. Да только и ты бы ей не смог ничем помочь…
В ее категоричности была правда, ничего, кроме правды.
– Долго она болела?
– Началось все года два назад. Сначала еще туда-сюда, она даже в поликлинику не ходила. А на прошлый Покров так скрутило Галю, я сама перепугалась. Вызвала «скорую», забрали ее в районку. Потом в Умань перевезли, я о машине договаривалась. Там сделали какие-то анализы, повезли в Черкассы…
– В Киев не ближе было?
– Ближе, – согласилась Светлана Ивановна. – Только там втрое дороже.
– В самом деле дороже или только говорят?
– Дороже, – с уверенностью подтвердила соседка. – Но сколько ни возили, везде одно и то же: рак, надо оперировать. Пока то да се, денег нет… А когда в начале апреля ее опять в больницу взяли, говорят: операция не поможет. Месяц Галя отлежала, никак не выпускали. Я к ней бегала каждый день… Ну, а первого мая отошла, похоронили по-человечески, завтра на могилку сходим…
– Спасибо вам…
– Да что там «спасибо», мы ж, считай, свои, – отмахнулась соседка. – Ох, хватит мне языком молоть… Раз уж ты и в самом деле решил тут зацепиться – давай, осваивайся. Есть захочешь – заглядывай, не стесняйся. У меня на всех хватит, накормлю. Да и помянем заодно, у меня самогон знаменитый – на лимонной цедре с орехами…
– Спасибо, как-нибудь в другой раз… Я пока тут осмотрюсь…
– Ну, тогда утром завтракать позову. Или сюда принесу.
Наконец Светлана Ивановна ушла.
Антон Сахновский остался один.
8
Внутри дом тети Гали остался таким же, каким его запомнил племянник.
Антон сразу узнал и эти три тесноватых комнаты – одна меньше другой, – и старый, послевоенной работы вместительный шкаф для одежды в прихожей, и пузатый диван с тугими круглыми валиками вместо подлокотников, и трюмо конца шестидесятых годов – тогда эту модную новинку дарили к свадьбе.
Из прихожей, которая соединялась с кухней, Антон прошел в «зал» – так обычно в деревенских домах называют самую просторную из комнат. Пол здесь был застелен недорогими и не слишком потертыми ковровыми дорожками, в углу располагалась печь-голландка с плитой, выходящей в кухню. Антон знал, что дом давно газифицирован, но в памяти сохранились те времена, когда зимой у тети топили в комнатах и даже готовили на плите, экономя баллонный газ. Теперь печь служила декорацией, а плита – просто полкой. Застелив ее газетами, тетя хранила на ней кастрюли и сковороды.
Дверной проем вел из «зала» в комнату поменьше, где стояла широкая кровать, тоже подарок к свадьбе четы Смеречко, а напротив кровати на тумбочке пристроился вполне современный телевизор. Примерно таким телевизором в доме, где время навсегда остановилось, чувствовал себя сейчас Антон Сахновский.
Дальше располагалась совсем маленькая комнатушка, окна которой выходили в сад, то есть на противоположную сторону дома. Там стояла кушетка – не та, старая и продавленная, на которой мальчишкой спал Антон, но и не то чтобы новая. Видно, прежняя окончательно рассыпалась и тетя Галя по случаю где-то разжилась другой. В изголовье кушетки возвышался торшер, его он тоже опознал: старшая сестра, мать Антона, подарила его хозяйке дома на сорокалетие. Этот день, между прочим, был последним, когда Антон, уже студентом, переступил порог тети-Галиного дома.
Вот потому-то у Антона немедленно возникло желание устроиться именно здесь, в бывшей «своей» комнате, под торшером. Но для начала следовало как следует проветрить комнаты.
Июньский вечер уже уверенно вступил в свои права, но после знойного дня прохлады не было и в помине. Ни ветерка в саду. От разогретого за день воздуха атмосфера в доме стала еще более тяжелой, хотя Антон распахнул настежь все окна. Единственным местом, где оказалось чуть свежее, была «его» комнатушка – днем ее окно и часть стены все время оставались в тени садовых деревьев. Правда, из-за этого она была и самой сумрачной в доме: ветви яблонь и вишен почти полностью перекрывали доступ света. Это, однако, вполне устраивало Антона – полумрак создавал особый, ни с чем не сравнимый уют.
Из сада в дом проникали знакомые запахи: аромат разогретой почвы на грядках, зацветающих роз, ночной фиалки. Антон задержался у окна, постоял несколько минут, глубоко дыша. Вот чего ему не хватало в Киеве: воздуха, благоухания земли. И тут же он почувствовал, что зверски голоден.
Тут были два варианта. Первый – воспользоваться гостеприимством Светланы Ивановны. Но это потребовало бы от него поддерживать бесконечный и необязательный разговор, а ему этого вовсе не хотелось. Второй – сесть в машину и смотаться в город, поискать магазин, или, того проще, – к трассе, где предприимчивые местные жители кормят дальнобойщиков картошкой с котлетами, предлагают растворимый кофе или чай в пластиковых стаканчиках, в общем – что-нибудь сытное и незатейливое. Но он уже загнал машину во двор, рассчитывая завтра начать освобождать гараж от хлама, да и лень было опять отворять ворота и садиться за руль. Был и третий путь: спуститься в погреб и поглядеть, что там осталось из разрекламированной соседкой консервации тети Гали.
Но первым делом Антон заглянул в холодильник – и удивился, обнаружив затхлую пустоту. А заодно понял, чего ему все время так не хватало. Тетушкин холодильник был древний, отечественного производства, и постоянно гудел. Именно этот звук был неизменным фоном в ее доме. Но сейчас он молчал, потому что его выключили. А выключили потому, что хозяйка умерла, хранить тут нечего, а счетчик как-никак крутится.
Прихватив со стола связку, Антон выбрал ключ от погреба. Вход туда располагался в дальнем углу прихожей, за плитой. Он включил свет в прихожей и сразу увидел новенький никелированный висячий замок на крышке, перекрывающей доступ к сокровищам тети Гали. Где-то должен быть еще один выключатель – тот, который зажигает лампочку в погребе. Он обернулся – и тут же наткнулся взглядом на длинные ряды стеклянных банок различной емкости, выстроившихся вдоль стены. Еще дальше, в углу, виднелись три оцинкованных ведра. В одном – проросший картофель, во втором, неполном, – прошлогодняя морковь, частью подгнившая, в третьем – крупная свекла. Землистый запах этих овощей и был основным компонентом того самого запаха дома.
Странно.
В принципе, все это добро должно находиться в погребе. С другой стороны – какая, собственно, разница. Проверить, что еще осталось в подполье и осталось ли вообще, можно и завтра. А заодно на свежую голову тщательно осмотреть дом внутри и снаружи и выяснить, что в нем требует немедленного ремонта или замены. В том, что он приведет дом в порядок еще до конца лета, Антон даже не сомневался.
И все-таки: кто и зачем вынес все эти банки-склянки из погреба? А картошка? Даже закоренелому горожанину известно, что так ее не хранят. А уж покойной тетушке это было известно как дважды два.
Он наклонился, взял первую попавшуюся банку и посмотрел на просвет. Какой-то овощной салат. Кажется, баклажаны, сладкий перец, лук. А что тут у нас еще? Ага, те самые легендарные маринованные огурчики. В литровой банке что-то розовое – похоже, компот. Красная смородина с алычой. И это годится.
Антон перенес банки на стол в «зале», нашел столовые приборы и откопал среди ложек, вилок и ножей старенький консервный нож, справился с крышками, подцепил на вилку кружок баклажана, пожевал. М-м, вкусно… Черт побери, действительно вкусно! Похрустел огурцом – фирменный, истинная правда.
Жуя, оперся о край стола.
«Есть в этом что-то неправильное», – решил он. Состояние тети Гали резко ухудшилось в октябре прошлого года. Окончательно она сдала зимой, а с начала апреля в доме никто не жил. Однако незадолго до смерти тете почему-то понадобилось вытащить весь свой ассортимент из погреба, где ему, вообще-то говоря, самое место. По какой-то причине это было для нее так важно, что она не посчиталась даже с собственным самочувствием. Кто-кто, а уж он-то знал: человека со злокачественной опухолью в стадии Т-4 меньше всего волнует содержимое домашнего холодильника и погреба. И вряд ли тетя Галя стала бы посвящать последние дни перед отправкой в больницу переноске банок и ведер с овощами.