— Что случилось, Петенька?
— Ты, когда выходила, ничего не заметила?
— Да н-нет, вроде. А что я должна была заметить?
— Да ничего особенного. О трупик на лестнице не споткнулась случайно? Да не трясись ты так, не о моем же речь.
— Петенька… — говорит, а у самой губы трясутся, — Петенька…
— Не споткнулась — и слава богу. И скорой во дворе не было?
— Н-н-нет…
— И милиции?
— Не было.
— Тогда давай выпьем, любовь моя, за спокойствие наших границ. Помнишь, как пели когда-то? Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… что-то там еще, а потом: и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ. Ну а то, что за спокойствие иногда надо платить — это первый закон природы. Бесплатного сыра, Танюшка, как выяснила наука, не бывает.
— А труп…
— Видно, забрали его подельники. На всякий случай.
— А он, Петенька, он… он что…
— Да ничего, просто хотел, чтоб об мой труп споткнулись. Работа у него такая. Я бы в киллеры пошел, пусть меня научат.
А уж когда «мерседес» мой взорвали вместе с водителем — хороший был парень Гена — я из нефтяного бизнеса как ошпаренный выскочил. Продал свои колонки первому же покупателю. Почти, кстати, ничего и не потерял. Основал компанию, которая занималась импортом компьютеров. Тогда, в первой половине девяностых, компьютеры были на вес золота. Крали их из офисов и складов беспощадно. Вообще по тому, что в основном воруют, можно судить об эпохе куда точнее, чем по томам исторических исследований. Был бы я историком, диссертацию защитил на эту тему. И назвал бы красиво, что-нибудь вроде «К вопросу о краденом как показателе спроса и предложения эпохи». В двадцатых, говорят, больше всего воровали галоши, хотя тинэйджеры сегодня могут вообще и не знать, что это такое. В тридцатых — кальсоны с бельевых веревок, на которых они сушились, тащили. И они были ценностью. Ну и так далее. Сначала ввозили мы компьютеры целиком, потом — детали, из которых сами собирали их. В этом деле уже давно международная специализация сложилась. Жесткие диски, например, ввозили из Тайваня, в производстве процессоров царствовали США, периферию сразу захватили китайцы и так далее.
Сборка компьютеров, Костя, дело, между прочим, не такое уж трудное. Как детский конструктор, только чуть посложнее. А в последние несколько лет при своем заводике мы и лабораторию открыли.
А там вскоре порекомендовали мне одного парня, кончавшего тогда Физтех. Пришел такой тощенький рыжеватый мальчишка, волосенки в разные стороны торчат, и так скромненько сказал мне, что сконструировал флэшку нового образца, которая может полностью заменить винчестер. Я, если честно, понимал тогда в этом примерно столько же, сколько ты сейчас. Как-нибудь потом постараюсь тебе объяснять, о чем идет речь. Скажу лишь, что с этой штукой и размеры компьютера сокращаются, и энергопотребление. А быстродействие увеличивается. А что это может значить коммерчески — представить себе не так уж трудно. Колоссальные перспективы.
Не могу тебе точно сказать, чем меня наш Вундеркинд сразу купил.
— Хозяин, — говорит он мне, он меня так сразу прозвал, — меня в Калифорнию зовут, сулят золотые горы.
— И чего ж не едете? — эдак нарочито равнодушно спросил я. Поторговаться-то надо все-таки. Хотя бы для приличия.
— Да как-то сам в толк не возьму. Я, знаете, солнце плохо переношу, веснушки сразу вылезают.
По глазам вижу, смеется. И что мне особенно понравилось, ни слова о патриотизме, долге и тому подобных материях. Из опыта знаю, что эти словечки больше для камуфляжа годятся. Я когда еще в советские времена инженером работал, был у нас один в отделе такой патриот. Чуть что, сразу родину поминает. Да я за родину-мать и так далее. Только что ворот рубашки не рвал на себе. А потом выяснилось, что он на всех нас регулярно стучал. Хорошо хоть времена уже наступали полиберальнее, а то сидели бы всем отделом давным давно.
Я когда слышу все эти мифы о едином советском счастливом народе, в едином патриотическом порыве бросавшимся в очередь за колбасой в тех редких местах, где ее изредка видели, меня смех разбирает. Может, и сегодня наши прописные воздыхатели по советским временам потому и существуют, что мифы неистребимы. Они, я думаю, вообще для человека необходимы как воздух и еда. Поэтому, наверное, сегодня, когда советские мифы изрядно одряхлели и пообветшали и волнуют преимущественно сердца тех, кто жил в счастливые советские времена победившего социализма, их место заняли новые мифы, от мифов о пришельцах до мифов о снежном человеке. Не случайно, я думаю, один мудрец сказал давным-давно, что мифы — это то, что никогда не существовало, но всегда есть. Здорово ведь сказано, а?
А вообще, Костя, я сам-то иногда чувствую себя если и не мифом, то уж самой что ни на есть белой вороной. Потому что не думаю о стародавнем фундаменте нашей российской деловой этики — от трудов праведных не наживешь палат каменных. И что раньше появилось — это мудрое оправдание нашего извечного воровства и лени или и то, и другое, наоборот, вызвано убежденностью в преимуществах воровства над честным трудом, не разберешь. Ну а я, во-первых, уже кое-что имел, а во-вторых, мне всё казалось, что труды праведные все-таки поинтереснее палат каменных. Вот и живу теперь своей компанией «РуссИТ». А если точнее — доживаю.
И всё это длиннющее предисловие, Костя, не только оттого, что страшно мне одному оставаться в этой палате. Оно еще и к тому, чтобы ты понял, какие тут интересы задействованы. И чутье мое нашептывает, что смерть бедной этой сестрички Даши не так проста. Что я хочу от тебя? Может, поговоришь с вахтером? Тут его все зовут Данилычем. С этими операми. Случайно ли ее сбили или… Ну, и в компании присматривайся и приглядывайся. Знает ли кто-нибудь о моем диагнозе. Пока я жив, Костя, ложиться на спину и поднимать лапки как-то не хочется. Андерстэнд?
— Иес, сэр.
— Тогда иди. Думаю, что вряд ли сегодня мне грозит что-нибудь еще.
— Иес, сэр, — улыбнулся Костя. — Но все-таки я бы предпочел посидеть ночь рядом с этим Данилычем.
— Не выслуживайся, секьюрити, — улыбнулся Петр Григорьевич и тут же поймал себя на том, что улыбается впервые с момента вынесения ему приговора. — Придешь завтра.
— Понимаешь, сынок, — рассказывал через несколько минут вахтер Косте, — смотрю, она бежит, вся какая-то растрепанная, в руке мобильник. А на улице дождина как из ведра поливает. Я ей говорю, Даш, ты бы хоть зонтик взяла, держи, а она даже на меня не взглянула, только всхлипнула и выскочила на улицу.
— Всхлипнула? Плакала, что ли?
— Ну да, я и говорю. А прямо минут через двадцать два милиционера заявились и стали спрашивать, не наша ли это сотрудница. Проезжали, оказывается, мимо и заметили ее на дороге. Мертвая, говорят, уже была. Хорошая была девчушка… — Старик покачал головой и вытер глаза платком. — Я теперь вспоминаю, она уже несколько дней какая-то сама не своя была…
— А в чем вы это заметили?
— Ну, так прямо и не ответишь… Вообще-то она приветливая была, улыбалась, когда мимо проходила. И всегда спросит: Как дела, Данилыч, назначил бы хоть раз свидание. Смешливая была такая… — Старик снова приложил несвежий платок к глазам.
Утром Костя был уже в отделении милиции.
— Если не возражаете, товарищ лейтенант, — сказал он дежурному, — я бы хотел узнать о девушке, которую вчера обнаружили сбитой машиной около больницы.
— А вы кто? — хмуро спросил дежурный. — Родственник?
— Да нет. Ваш бывший коллега. Теперь вот в одной фирме безопасностью заведую. И мой шеф как раз лежит в этой больнице. Ему Даша, так зовут эту девушку, должна была укол на ночь сделать.
— А чего ушел из милиции? — слегка оживился дежурный. — Сам или поперли?
— Сам.
— И сколько же тебе в фирме платят?
— Сто тысяч.
— Честно?
— Ей-богу.
— Здорово… За такие деньги — это что ж, больше трех тысяч баксов…
— Точно.
— За такие деньги я бы сам… Нет ли там у вас еще местечка, а?
— Пока нет, но…
— Имей меня в виду, безопасность. Пройди в пятнадцатую комнату. Это на втором этаже вторая комната направо. Поговори со старшим лейтенантом Стычкиным. На него труп твой повесили.
Стычкин тоже долго интересовался, сколько Косте платят на фирме, потом вздохнул и покачал головой:
— Даже не знаю, что делать. Начали нас здорово поджимать. Вроде бы и хорошо это. Кусочничать и побираться противно, но когда это еще зарплату прибавят, да и сколько прибавят — тысячи на три? Пять? Жить-то как на наши деньги… Ну, что тебя интересует в этом ДТП?
— Понимаете, мой шеф думает, что это может быть и не ДТП. Может, это убийство, считает он. Она, эта девушка, должна была сделать ему укол — он лежит в больнице, — терпеливо бубнил Костя. — Он бизнесмен, и вполне может быть, что его враги решили подговорить сестру сделать не тот укол, что нужно было, но она в последнюю минуту испугалась и куда-то выскочила прямо под дождь.
— М-да, начало тридцать восьмой серии «Убийство под дождем»…
— Несколько вопросов, если вас не затруднит.
— Давай, секьюрити.
— Мобильный при ней нашли?
Старший лейтенант взял со стола листок и начал читать.
— Да нет, вроде. И что, ты думаешь, девчушку сбили машиной, чтобы украсть мобильный?
— Может, товарищ старший лейтенант, убийца боялся, что его номер остался в телефоне.
— Гм…
— И потом, не обнаружили ли у нее в кармане мелкие осколки стекла?
— В каком смысле?
— Понимаете, там вполне могла быть ампула, точнее ее осколки, с остатками того вещества, которое намеревались вколоть пациенту, то есть моему шефу.
— Ну, секьюрити, похоже, ты и впрямь милицейские погоны носил. Серия тридцать девятая. Давай твои позывные, я тебе сразу позвоню, когда проверим.
Костя медленно шел через парк к больничному корпусу. Неужели уже август к концу клонится — и не заметил, как лето прошмыгнуло. Вон и листочки начали кое-где желтеть, и ветерок холодный вполне по-осеннему под куртку забирается… Ну никак не хотелось верить, что Петр Григорьевич обречен. Так ему было хорошо за его широкой и надежной спиной. Всем, всем буквально был он обязан шефу. И тем, что вытащил он его тогда из милиции. И тем, что не считают теперь отец с матерью каждую копейку, когда нужно идти в аптеку. До этого отец от этих счетов и расчетов на глазах старился — не привык так жить. Все-таки был в советские времена кадровым военным. Деньги, говорят, людей не украшают. Может, оно и так. Зато их отсутствие людей уж точно портит. Отец с тех пор, как стал он работать у Петра Григорьевича, прямо на глазах изменился: и спокойнее стал, и мягче. Они на Петра Григорьевича как на святого молятся, только что портрет его в красный угол еще не повесили. И вообще, если бы не Петр Григорьевич, сидел бы он сейчас как пить дать где-нибудь в Мордовии в колонии общего режима и шил брезентовые ру