Через два дня Ленке сказали, что принята.
Разговор с режиссером она пересказывала задумчиво и неуверенно, запинаясь на каждой фразе: пыталась понять, что стояло за его вопросами.
Я сказал, что его интересовала, пожалуй, самая простая вещь: как долго намеревается она маячить у входа в зрительный зал. Театру нужен постоянный кадр, а не актриса на ставке билетерши.
Ленка неохотно согласилась:
— Да, наверное…
Билетерша из Ленки получилась как раз для молодого театра: милая интеллигентная девушка, всегда доброжелательная.
Но было в ней и нечто, отличавшее ее от других интеллигентных доброжелательных билетерш.
Один умный академик сказал как-то, что есть люди, любящие медицину, и есть — любящие себя в медицине. Все верно, но, пожалуй, он упустил еще одну разновидность медиков. Есть люди, любящие больных, — из них, в частности, выходят отличные сиделки.
Елена пошла в театр сиделкой.
Она любила режиссера и жалела его за изнурительные репетиции, за то, что трудно пробить хорошую пьесу, за эгоизм актеров, за нерасторопность постановочной части, за несправедливые придирки критиков. Но и актеров, и постановочную часть, и зрителей она тоже любила и понимала и всем старалась помочь.
С неприязнью она относилась, пожалуй, только к критикам, да и то потому, что никого из них не знала лично.
Театр же казался ей лабораторией, где в трудах и муках одержимые люди ищут истину.
Она подружилась с двумя молодыми актрисами, уже известными, но бедными. Дружба эта была не совсем равноправной. Актрисы, бедные, но уже известные, позволяли юной билетерше любить себя, таскать из буфета бутерброды и переживать свои неприятности — тем отношения и ограничивались. Одна из актрис как раз и называла Ленку «мой пудель».
Но проблема равенства в дружбе пуделя не волновала…
У остальных девчонок с этой Ленкиной работой возникли богатейшие возможности. Их юные мыслящие физиономии светились теперь в театральном зале на всех новых спектаклях.
Должен признаться, служебным положением Ленки изрядно попользовался и я.
Мне больше не надо было заботиться о билетах. В указанный день я приходил в театр, становился чуть поодаль от контроля и со спокойным достоинством ждал. Из толпы, осаждавшей вход, высовывалась знакомая ладошка, махала энергично, и я протискивался к дверям, стараясь не замечать нищенские взгляды искателей мест. А Елена тащила меня за рукав, приговаривая деловито:
— Разрешите, товарищи… Будьте любезны… И — волшебное слово контролерше:
— Это к Ивану Петровичу.
Или:
— Это от Ивана Петровича.
И я шел следом, стараясь иметь лицо человека, нужного Ивану Петровичу.
Я проникал даже на служебные просмотры, даже на генералки, то есть туда, куда попадают лишь лучшие люди из театралов.
Впрочем, и в такие дни театр был полон — лучших людей в Москве много.
Поскольку среди лучших есть еще и избранные, в партере я не сидел. Честно говоря, и на балконе я не сидел. Вообще в тот год в знаменитом театре я не сидел — уступал кресла людям, более близким загадочному Ивану Петровичу.
Но уж стоял я со всем возможным комфортом. Ибо, пока Ленка проводила меня внутрь, другая билетерша, ее сообщница, стерегла на балконе отрезок барьера, куда я мог с удобством пристроить локоть. Могу гордиться: на бархате обивки среди многих проплешин есть и одна моя…
Грешный человек, я в жизни довольно часто пользовался блатом.
В кондопожской столовой знакомый повар без очереди давал мне щи и оладьи. Чемпионка РСФСР по мужской стрижке, прославленная Аллочка, за руку проводила меня в светлый зал популярнейшей парикмахерской перед недовольными носами пижонов с проспекта Калинина. Однажды меня даже прокатили вдоль Крымского берега на экспериментальном катере с кондиционером в салоне — школьный товарищ вышел в капитаны. А в Ленинграде — был период! — я как свой человек проходил в директорскую ложу академического театра — ту самую ложу, из которой больной, измученный Чехов смотрел на провал «Чайки».
Но никогда у меня не было такого хорошего блата, как в тот год у Ленки, в молодом и знаменитом театре…
Работала Елена в основном вечерами. А днем довольно часто приезжала ко мне.
Мы шли с ней в Филевский парк, а потом еще дальше — берегом, через Крылатское, в Татарово, до парома на Серебряный бор. Шесть километров туда, шесть обратно. Здорово гулялось в ту осень!
Ленка рассказывала мне новости. Как Анюта вдохновенно зубрит свой немецкий. Как Милка с обычной своей целеустремленностью уже сейчас готовится к первой практике. Как Женька начала было четвертый сценарий, да что-то бросила…
Теперь не было объединяющей всех школы, девчонки учились кто на дневном, кто на вечернем, заниматься приходилось много. Вместе почти не собирались, вообще виделись нерегулярно — времени не хватало.
И только Ленка сновала между нами, как челнок…
Постепенно она осваивала быт кулис.
Появились первые разочарования. Выяснилось, что, помимо истины, люди театра ищут на сцене и что-то свое.
Помню, уже зимой Елена пришла ко мне как-то и сказала:
— Ты знаешь, он любит аплодисменты.
Речь шла о главном режиссере.
— Делает вид, что не любит, а на самом деле любит. Я видела, как он готовится выйти из-за кулис.
Лицо у Ленки было растерянное и огорченное: она не осуждала режиссера, ей было неловко за него.
Потом у актрисы, прозвавшей ее «пуделем», случился день рождения. Пуделя актриса не позвала. Ленка на следующий день принесла имениннице букетик и коробку конфет. Актриса смутилась и пообещала виновато:
— Мы с тобой потом отдельно выпьем, да?
Ленка тогда сильно расстроилась: не потому, что не позвала, а потому, что почувствовала себя виноватой. Значит, видела в ней не близкого, все понимающего человека, а поклонницу, не лишенную тщеславия.
Все это были мелочи. И я старался объяснить ей, что не стоит, просто нельзя обращать на них внимание. Все люди — люди, у каждого свои желания. А хорошее дело получается не тогда, когда люди отказываются от собственных планов, а тогда, когда эти планы с хорошим делом совпадают.
— Я понимаю, — соглашалась Елена, но морщилась от какой-то своей внутренней неловкости.
Гримаса у нее была смешная. Я говорил, что она как кошка, лизнувшая валерьянки.
И Ленка опять начинала представлять: выгнув спину, прохаживалась на мягких лапах и мурлыкала.
— Ну а дальше? — спрашивал я. — Дальше-то что думаешь?
Она скучнела, сникала, пожимала плечами.
— Опять пойдешь в театральный?
Я не давил на нее, я просто интересовался. Но подруги тоже интересовались. И знакомые интересовались — не век же ей ходить в билетершах. И все это вместе — давило. И, чувствуя себя обязанной хоть как-то соответствовать надеждам окружающих, Ленка отзывалась неуверенно:
— Может, на театроведческий…
Заходил разговор про подруг. Она рассказывала, у кого что. Новости эти становились все бедней. Она объясняла извиняющимся тоном:
— Я теперь с ними реже вижусь.
Но я понимал: не она с ними, они с ней видятся реже.
В общем-то, понятно было: институт, разные интересы, новые знакомства, новая компания, всегда поначалу сулящая больше старой… В лилипутском школьном содружестве уже начинался взрослый распад.
Я сказал об этом Елене.
Она стала защищать девчонок, но вяло, словно по обязанности.
А мне так хотелось, чтобы права оказалась она, а не я! Чтобы ни институт, ни новые приятели, ни неизбежные в близком будущем замужества не порвали завязанные еще в школе узелки.
Ведь школьные друзья, как нервные клетки, не заменяются и не восстанавливаются.
Конечно, и после мы встречаем разных хороших людей. Да и сами мы люди хорошие, есть за что нас любить — за ум, за способности, за характер.
Но школьные друзья, как и родители, любят ни за что — за сам факт существования. За то, что Петя, что Маша, за то, что знают нас от волоса до ногтя, и мы их так знаем.
Но что делать, не бережем мы вещи, которые надо бы поберечь…
Во всяком случае, время у Ленки повысвободилось — той зимой она бывала у меня довольно часто.
А зима оказалась тяжелой. Долго, около месяца, мороз держался возле тридцати, ветер хлестал почти непрерывно.
Близкий мне человек лежал тогда в больнице, на другом конце города. А меня, как назло, свалил паршивейший вирусный грипп.
Я валялся в постели, обросший, измотанный, словно весь пропитавшийся гриппозной гнилью. Из носу текло, голова болела. Я даже не поднимал с пола осколки оброненного градусника.
И вдруг — звонок в дверь.
Поднимаюсь, кое-как поправляю пижаму.
Лестничная площадка выстужена, окна в подъезде обледенели, снизу, от дверей, ползет мороз. И вот из этой холодины и неприютности — Ленкин нос картошкой, малиновые щеки, старенький цигейковый воротник…
Толстая от кофты на свитер, болтает какую-то чушь, улыбается, сует мне два яблока и шахматный листок — ведь запомнила, что увлекаюсь.
Есть люди, от одного присутствия которых жить лучше…
Градусник вымела. Хотела платки постирать — я не дал.
— А Наталья как? — спрашивает так весело, будто Наталья не в больнице, а в оперетту пошла.
И почему-то становится спокойней. Ну, болен, ну, Наталья больна. Так выздоровеем же! В конце концов, если уж болеешь — и это надо делать с удовольствием. Вот партию Таля разобрать — подробно, с вариантами. Когда еще будет на это время!
А Ленка рассказывает театральные сплетни и просто сплетни — вот умница! Когда голова чужая, ни читать, ни писать — сплетни вполне диетическая духовная пища!
Порылась в холодильнике, что-то нашла, нарезала, разложила красиво на тарелочках — вышел легкий завтрак из трех блюд. И все это — рта не закрывая.
А потом надевает свою кофту на свитер, с трудом влезает в пальто, сразу становясь толстой. Я даю ей три рубля, говорю номер палаты. И по морозной, гриппозной Москве едет Елена с пакетом апельсинов на другой конец города, в больницу…