èce où je crois qu'il a été rappellé. Avant de partir la petite Marie m'a envoyé un affreux petit tapis en me priant de vous l'expédier à Baden Baden, je lui ai dit que je l'avais fait partir et que vous l'aviez trouvé charmant.
J'ai oublié dans mes deux lettres de vous parler de toutes les personnes qui me demandent toujours de vos nouvelles. Il y a surtout la jeune comtesse Beaubrinsky qui chaque fois qu'elle me voit me prie de la rappeler à votre souvenir. La pauvre femme a eu bien des inquiétudes. Il y a un de ses petits qui a manqué mourir ces jours derniers mais maintenant il va beaucoup mieux. Je vous ai aussi écrit dans ma dernière lettre que je croyais que j'aurais du déficit dans ma caisse pour le temps des manœuvres, mais heureusement je me suis trompé et avec un peu d'économie pendant quelques mois et cependant sans me gêner le moins du monde, je reviendrai à flot. Notre ami Gevers est devenu tout à fait un homme de Cour. Il passe sa vie à Peterhoff où du reste il est amoureux d'une demoiselle d'honneur de l'Impératrice; mais il paraît qu'il fait très bien ses affaires malgré cela. Car Bray m'a raconté qu'il offrait ses soins en sa qualité d'homme en faveur à tous ses camarades du corps diplomatique. Nous attendons d'un jour à l'autre le comte Lerchenfeld car on est excessivement curieux de voir sa femme qui doit être charmante d'après ce que nous a encore dit Koutousoff qui l'a beaucoup connue à Munich.
Linsky et Platonoff sortent de chez moi et me chargent de mille amitiés pour vous.
Au revoir mon cher. Il faut que vous me rendiez justice, si je n'écris pas souvent, au moins je le fais longuement et vraiment je ne sais pas jusqu'à quel point ce bavardage doit vous amuser.
Adieu mon bon et cher ami. Je vous embrasse tendrement.
Votre tout dévoué
d'Anthès
Петербург, 14 июля 1835
Мой дорогой друг, прежде всего попрошу прощения за то, что не вполне пунктуален, то есть кажусь таким, просто у меня не было возможности написать раньше. С тех пор, как вы получили моё последнее письмо, нам не давали ни минуты отдыха, теперь же, когда мы вернулись и манёвры закончились, я буду писать вам целые тома.
Вот уже два дня, как всё позади; не стану говорить о том, что манёвры были слишком долгими, так как это не от меня зависит, зато совершенно точно, что если ваш Принц Нидерландский любит манёвры и парады, он может быть доволен, поскольку было их предостаточно: с 28 июня до 11 июля мы и двух ночей не спали на одном месте. Что до меня, я испортил свою вторую лошадь, она теперь на выпасе. Надеюсь, она оттуда вернётся. Однако, следует быть справедливым, до сих пор я говорил вам только о скверной стороне наших манёвров, а между тем мы находили в них и приятность: чередой шли празднества, и Императрица была ко мне по-прежнему добра, потому что всякий раз, как приглашали из полка трёх офицеров, я оказывался в их числе, а Император всё так же оказывает мне благоволение; как видите, мой добрейший, с этой стороны всё осталось неизменным. Принц Нидерландский тоже весьма любезен, при каждом удобном случае он осведомляется о вас и спрашивает, идёт ли на поправку ваше здоровье; можете вообразить, как я счастлив, когда могу сказать ему, что вам куда лучше и к будущему году вы совершенно поправитесь, ведь так считает и Задлер[29], коему я постоянно надоедаю с вопросами о вас; он уверил меня, что лучшее доказательство восстановления вашего здоровья то, что тамошние врачи назначили вам лечение виноградом. Представляю, какая радость была в Сульце, когда там узнали, что вы приедете на две недели, а если ненароком вам и случится там поскучать, заранее прошу вас о снисходительности. Они будут так стараться развлечь вас, что в конце концов утомят. Да может ли быть по-иному, разве вы не благодетель для них всех; ведь в наше время (трудно) найти в чужестранце человека, который готов отдать своё имя, своё состояние, а взамен просит лишь дружбы; дорогой мой, надо быть вами и иметь столь благородную душу, как ваша, чтобы благо других составило ваше собственное счастье; повторяю то, что уже не раз вам говорил, — мне не составит труда всегда вас радовать, я ведь не дожидался от вас этого последнего свидетельства, чтобы обещать вам дружбу, которая закончится только со мною; всё, что я здесь говорю, — не просто фразы, как вы меня упрекали в последнем письме; раз уж невозможно иначе выразить всё, что я чувствую, придётся вам покориться и читать об этом, ежели вы хотите узнать всю мою душу.
Меня весьма порадовало то, что вы пишете об Альфонсе[30], это доказывает: он всё тот же, каким я его оставил. Конечно, невозможно быть более, чем он, внимательным и заботливым к отцу, который, безусловно, заслуживает этого во всех отношениях, ибо он достойнейший и почтеннейший из людей. Впрочем, вы ведь уже там и можете сами в этом убедиться. Я знаком со всеми, о ком вы писали, люди они крайне славные, но не думаю, чтобы они могли вас устроить, так как они занимательны не более, чем предписывают правила вежливости. Едва не забыл попенять вам: когда врачи заставили вас уехать из Петербурга, они хотели, чтобы вы не только сменили климат, но и отошли от дел и дали отдых уму; теперь же, судя по вашему письму, ваше воображение работает и вы без конца строите планы, а при вашем характере это не может вас не утомлять. Посему не беспокойте себя, мой драгоценный друг, поправляйте хорошенько здоровье, пусть оно будет таким, чтобы мы смогли вместе провести жизнь там, где климат наиболее благоприятен для вас, и будьте уверены, что мы везде будем счастливы, ведь вы заслуживаете этого во всех отношениях.
Вы, должно быть, помните, что в последнем письме я сообщал о некоем генерале Донадьё, приехавшем в Петербург под видом путешественника. Дорогой мой, я и не думал, что настолько скоро узнаю, для чего он явился, и одному Богу ведомо, как я нуждался в ваших советах. Надо вам сказать, что я был выбран посредником между ним и одной значительной персоной […], чтобы содействовать в решении разнообразных вопросов и в передаче его просьб, но этого я не могу доверить бумаге, поскольку секрет это не мой; дабы успокоить вас насчёт моего поведения, скажу лишь вот что: завершив это дело, продолжавшееся две недели, я для очистки совести написал графу Орлову[31] и попросил о приёме, и он весьма любезно принял меня. Я представил ему полный отчёт обо всём, что делал и говорил, он же вполне одобрил то, как я действовал, и предложил обращаться к нему всякий раз, как потребуется совет, заверив, что всегда будет рад выказать мне своё расположение; а сегодня генерал отправился отсюда пароходом, как и прибыл. Никогда в жизни не вспоминал я столь часто ваших высказываний о французской манере вести дела, как в этой ситуации; мне пришлось убедиться, что и здесь вы не обманулись: вы просто не можете себе вообразить, до какой степени человек этот, исполняя порученное дело, полагался на свои личные достоинства, причём во всех разговорах демонстрировал, что подобное поручение для него столь же привычно, как послеобеденная прогулка.
Я всё забывал рассказать, что Суццо[32] уехали из Петербурга, были в Швеции, а оттуда отправятся в Грецию; думаю, его туда вызвали. Перед отъездом малышка Мари прислала мне весьма уродливый коврик, с просьбой отослать его вам в Баден-Баден; я сказал ей, что отправил и вы нашли его прелестным.
В обоих письмах я забывал упомянуть тех, кто постоянно справляется о вас. В особенности молодая графиня Бобринская[33]: всякий раз, встречая меня, она просит вам кланяться. У бедняжки было много тревог. На днях едва не умер один из её малышей, но теперь ему значительно лучше. Ещё я писал в последнем письме о своих опасениях, что во время манёвров у меня не хватит денег, но, по счастью, ошибся, так что если несколько месяцев я буду бережливее, то смогу выплыть, причём даже не слишком себя стесняя. Наш друг Геверс стал совершенным придворным. Жизнь свою он проводит в Петергофе, где, к тому же, влюбился в одну из фрейлин императрицы; правда, похоже, что при всём при том он и дела свои устраивает недурно. Брей рассказал мне, будто он предлагал свои услуги в качестве персоны, пребывающей в фаворе, всем товарищам по дипломатическому корпусу. Со дня на день мы ожидаем графа Лерхенфельда[34] и чрезвычайно любопытствуем увидеть его жену: судя по рассказам Кутузова[35], близко знакомого с нею по Мюнхену, она должна быть прелестной.
От меня уходят Ленский[36] и Платонов[37] и просят передать вам самые дружеские пожелания.
До свиданья, мой дорогой. Надо отдать мне справедливость, хоть я пишу и не часто, да зато длинно, впрочем, не знаю, право, насколько эта болтовня может занимать вас.
Прощайте, добрый и дорогой друг, нежно обнимаю.
Всецело преданный вам
Дантес
Из письма явствует, что между Геккереном и гр. С.А. Бобринской, каждый раз при встрече с Дантесом передававшей приветы Геккерену, существовали дружеские отношения. По переписке Бобринских мы знаем о её контактах с Геккереном, относящихся ещё к 1820-м гг. К примеру, из письма к ней её матери Е.С. Самойловой от 29 июня 1827 г.: «Я была недавно в театре. Экерн просил об нём тебе вспомнить». Из письма самой гр. С.А. Бобринской к мужу от 22 октября 1834 г. мы узнаём о болезни Геккерена: «Геккерен поднялся со смертельной болезни. Трепетали за его жизнь. Мозговая горячка подвергла его жизнь опасности, он поправился, что радует всех его друзей». Ее несомненные дружеские чувства к Геккерену подтверждает и настоящее письмо Дантеса. Это нисколько не мешало ей восторженно относиться к Пушкину. Бобринская — человек безусловно незаурядный, она интересуется литературой, неизменно следит за творчеством Пушкина.