Никто не хотел рисковать своей головой.
– Вам не кармазин с индиго носить, не бархат голубой, а дерьмо на кафтанах! – взвыл Колтун. – Да на вас Дыдыньского надо натравить!
– Я поеду!
Из толпы вышел молодой шляхтич. Совсем ещё юнец безбородый, лет шестнадцати-семнадцати, не больше. Одет он был в дешёвый жупан из выцветшего сукна красноватого цвета, подпоясанный чёрным потёртым поясом, на котором висели тощий кошель да сабля-баторовка, помнившая, наверное, ещё короля Стефана. Оружие имело длинную крестовину, широкий миндалевидный наконечник и рукоять, обмотанную потрёпанной лентой. Сабля, однако, была чистой и блестящей, в отличие от остального наряда. Казалось, это единственное ценное имущество молодого бедного шляхтича, чьи родители прозябали где-нибудь под Саноком, Сандомиром или Львовом на клочке земли или в какой-нибудь захудалой деревушке, где на пятерых шляхтичей приходился один полунищий крестьянин. У юноши было милое румяное лицо, ещё не тронутое шрамами, пьянством и разгулом. Будь у него косы, его можно было бы принять за миловидную девушку.
– Достойные жители Лютовиск, – проговорил он с важностью, – я Януш Гинтовт, герба Лелива. Я доставлю пана Бялоскурского в Перемышль.
– Молод ты ещё, пан, – проговорил Мошко. – Не справишься...
– Эх, что мне! Не могу смотреть, как несправедливость творится. Раз никого в этом селе нет, кто бы не боялся изгнанника, то я пойду! Когда я из дома выезжал, дедушка сказал мне, чтобы я обидчиков и злодеев карал, как истинный шляхтич и рыцарь, потому что я из знатного рода происхожу.
– Благородство в тебе вижу, пан, но ты один. А если Бялоскурский сбежит?
– Куда он денется!
– Кто ещё отважный, кто вызывается?!
Мошко обвёл взглядом собравшихся на рынке. Никто не вышел вперёд, никто даже не шелохнулся.
– Не нужно. – Гинтовт подтянул сползающий пояс. – Не нужно, уважаемый. Вы, честные люди, и так сделали всё, что могли, в меру своих скромных возможностей.
– Я-я-я-я-я-а в-в-в-вызыва-а-а-аюсь, – простонал какой-то голос. Из толпы вышел босой старик с наклонённой набок головой. Его руки тряслись, так же как и борода. Он с трудом выговаривал слова, а вокруг него витал стойкий запах горилки.
– Ты? – Колтун, оба еврея и остальные крестьяне уставились на него во все глаза. – Ты, Григорий, хочешь ехать?
В толпе раздались смешки. Григория чаще звали Горилкою по вполне понятной причине: трезвым его видели редко. Он жил в Лютовисках с незапамятных времён. И сколько его помнили, он всегда пил горилку, спал в грязи и навозе то на одном рынке, то на другом. Никто не знал, откуда он брал гроши на всё новые порции водки, которые он опрокидывал в себя под заборами или в сенях у евреев-шинкарников.
– Я ждал и ж-ж-ж-ждал. Я-я-я-я... Видел. Никто не в-в-в-выступил... Д-д-д-думал, ты, Колтун, пойдёшь... Н-н-н-но не хоч-ч-ч-чешь... Ну так я... Мне н-н-н-ничего не с-с-с-сделает Бя-я-я-ялоскурский.
– Не стыдно вам, мужики? – насмешливо спросил Мошко из Тычина. – У вас что, яиц нет?! К водке вы первые, а как разбойника конвоировать, так старый пьяница больше вашего смелости имеет!
Ивашко сочно сплюнул на землю и растер слюну ногой.
– Иду! Чтоб тебя холера забрала, жид!
Янкель вытер пот со лба. Ивашко посмотрел на Янека.
– А ты чего, музыкант, остаёшься? Мать твою шляхтич поимел, так что дух у тебя должен быть панский!
– Ты музыканта оставь! – взвизгнул Янкель, испугавшись, что лишится лучшего музыканта в Лютовисках. – Ой-вей! Талант это! Самородок! Жаль, если пропадёт на дороге! Вас, хамов, не жалко, вы и есть черти, а музыканта оставьте в покое!
– А ты? – Ивашко посмотрел на Колтуна.
– Иду, иду. Иначе награды и на святого Мартина не увижу.
– Если уж отправляться, так поспешим, – сказал пан Гинтовт. – Скоро стемнеет. Дед мой говаривал: что отложишь на вечер, то до утра убежит.
Гинтовт был прав. Солнце уже клонилось к закату, опускаясь к вершинам Отрыта, поросшим вековыми лесами. Тени стали длиннее.
– Эй, Хохол, седлай коней! – крикнул Янкель. – И сухарей сюда, вяленого мяса, да горилки не забудьте!
Гинтовт подошёл к Бялоскурскому и проверил путы на его руках. Затем положил ладонь на рукоять сабли.
– Пан Гинтовт, – отозвался Бялоскурский, – на кой чёрт ты хочешь быть героем этой деревушки? Завтра эти хамы и забудут, кто ты такой... А послезавтра, когда раненый будешь искать помощи, кошелёк отрежут и оглоблями забьют!
– Трудно вашей милости понять, но кто-то должен защищать справедливость...
Бялоскурский внимательно оглядел тощий жупан молодого шляхтича, его старую саблю, доставшуюся, вероятно, от прадедов, стоптанные сапоги, из которых вот-вот должна была полезть солома.
– Смелый ты, голодранец. Оставь меня, и жить будешь!
– Я уехал из дома, чтобы службу себе найти, – загадочно улыбнулся Гинтовт, – пообещал родителям слабых защищать. Вот, только в первую деревню заехал, а обидчика уже встретил. То-то обрадуются дедушка с родителями. А ты прости меня, пан, по-христиански. Я против тебя зла не держу, просто долг выполняю. Простишь?
Бялоскурский захрипел, харкая кровью.
– Заплачу. Хорошо заплачу!
– Не поможет.
– В аду гореть будешь! Затащу тебя на самое дно, туда, где восьмой круг дьявольский!
Гинтовт побледнел. Сглотнул, перекрестился и, отвернувшись, пошёл к лошадям. А Бялоскурский вдруг подумал, что будто бы где-то видел этого молодца.
3. На Остром
Сумерки опустились быстрее, чем они рассчитывали. Едва они выехали из Лютовиск и начали подниматься по поросшим лесом склонам Острого, как багровое солнце уже клонилось к вершинам полонин, опускаясь за хребты Бескида. Позади осталась долина, деревня, а за ней – тёмная стена гор, чётко вырисовывающаяся на фоне пылающего алым закатом неба. Это был Отрыт, поросший буковым и еловым лесом, в долинах между его склонами уже сгущались сумерки. Гораздо дальше, за долиной Сана, где река пенилась на валунах и каменистых порогах, возвышались мрачные, подёрнутые дымкой Дверник и Смерек – вершины Ветлинской гряды и Царинской гряды. Сейчас, ранней весной, их ещё укрывал снег, таявший день ото дня под всё более тёплыми лучами солнца. Леса у подножия угрюмых вершин были серыми и зелёными, луга и рощи пестрели пятнами жёлтого, чёрного и серого, а ручьи, питаемые талой водой, стекали вниз, словно серебряные ленты. Весна лета Господня 1608 года выдалась ранней. Уже в конце февраля растаял снег на полях, высоко в горах перекликались ястребы, птицы возвращались из тёплых краёв, а дикие гуси клиньями тянулись на север.
Они остановились на ночлег на Остром. Гинтовт нашёл подходящее место под сенью трёх сросшихся, искривлённых буков. Вокруг росли высокие, сухие травы; первоцветы, лилии и купальницы уже закрыли свои лепестки до утра. Из долин ручьёв – Чёрного и Глухого – доносился таинственный плеск воды. Крестьяне быстро развели небольшой костёр, Горилка расседлал лошадей, а Гинтовт обошёл окрестности с саблей в руке. Место было хорошо укрыто и находилось в стороне от дороги. Никто не должен был заметить их с тракта или учуять запах дыма. Несмотря на это, Гинтовт решил не терять бдительности. Ведь в любой момент могли появиться дружки Бялоскурского.
– Эй, молокосос, вели меня развязать, – дерзко бросил пленник, когда его стащили с лошади и бросили у костра. – Ужинать пора, а я не собираюсь жрать с земли, как собака.
– А кто вам говорил, пан, что вы ужинать будете?
– Так ты не знаешь, что пленника по-христиански кормить нужно? Зачтётся тебе на небесах доброе дело, братец. А когда их побольше накопишь, так живьём в рай попадёшь.
– Как я вас развяжу, – засомневался Гинтовт, – так ваша светлость и сбежит.
– Слово даю.
Горилка, Колтун и Ивашко уже достали из сумки из сумки сухари, копчёности, сушёную колбасу и бурдюк с водкой. Они ели у огня, давясь и рыгая.
Гинтовт перекрестился.
– Дедушка говорил, что к обидчикам жалости проявлять не стоит. Особенно к тем, кто Пресвятую Деву не чтит. Думаю, однако, что в Перемышле вас накормят как следует... но вряд ли тем, что вам по вкусу придётся. А потому... ладно. Ешьте с нами.
Гинтовт вытащил пистолет Бялоскурского, взвёл курок и подсыпал пороха на полку.
– Колтун! Разрежь верёвки на его руках.
– Пан Гинтовт, да он же сам дьявол! – взмолился крестьянин. – Задушит нас всех, глотки перегрызёт!
– Я сказал – режь!
Голос молодого шляхтича изменился. Теперь он был грозным и безжалостным. Колтун, волей-неволей, послушался – перерезал ножом путы на запястьях пленника. Бялоскурский хрипло рассмеялся, сел, разминая затёкшие руки, схватил связку сушёной колбасы и с жадностью впился в неё зубами. Гинтовт сел напротив, не опуская нацеленный пистолет.
– За что ты меня так невзлюбил, щенок? – спросил Белоскурский с набитым ртом. – Я не портил твоей девки, не творил содомии с твоим дедом.
Гинтовт молчал.
– Спрашиваю! – рыкнул своевольник. – А когда кто-то спрашивает, вежливость требует ответить, господинчик с побрякушкой!
– Мы уже знакомы, сударь.
– Не припоминаю. Откуда же?
– Неужто не признаёте, ваша милость? – с издевкой протянул Гинтовт. – Ведь мы когда-то виделись.
– Разве что в борделе и в темноте, ибо лица вспомнить не могу.
– Нет, ваша светлость, – прошептал Гинтовт. – Ты хорошо меня знаешь, хоть память тебе и изменяет. Но ты ещё вспомнишь. Всему своё время.
Бялоскурский вздрогнул – в голосе юнца прозвучала неприкрытая угроза. Он нервно усмехнулся. Подтянул ноги и хотел встать.
– Лежать!!!
Голос юнца был холодным и неприятным. Бялоскурский замер. Юнец целился ему прямо в сердце. Старый разбойник заметил, как напрягся палец на курке. Ещё миг – и...
Он повалился на спину и вздохнул. Чёрт побери. Такой молодой, а говорил как старый смутьян.
– Руки за спину и без шуток! Колтун, Ивашко! Связать его милость.
Крестьяне без слов выкрутили Бялоскурскому руки за спину, а затем обмотали крепкими конопляными верёвками.