68, черносотенцы повторяли: «Необходимые свойства европейской цивилизации, бездуховной по существу — вражда, ненависть, разобщенность, узкий личный материалистический эгоизм, господство материальной силы, рабство духа и души»69. Общепризнанным в черносотенной среде был тезис о загнивании Запада. О западных странах черносотенные брошюры вещали: «„.они уже давно умерли, разлагаются и издают невыносимое зловоние и скоро, скоро совсем разрушатся»70.
Черносотенцы не отрицали научных и технических достижений Запада. Однако европейская цивилизация объявлялась порождением несовершенного человеческого разума. Материальный прогресс неминуемо оборачивался потерей духовности. Один из представителей позднего славянофильства М.В. Юзефович заявлял, что покорение сил природы суть приготовительный класс развития человечества. Запад более или менее справился с этой задачей. «Западноевропейские народы оказали человечеству величайшую услугу, приготовив для будущего человека, каким он быть должен, вполне возделанную почву*71. Сеятелем на этой почве станет русский народ.
При возникновении славянофильского учения идеализация патриархальной старины была своеобразной реакцией на пороки буржуазного строя. Черносотенцы не упускали случая указать на ужасы капиталистического мира. «Хороши же хваленые братство и равенство, — сокрушалась правая пресса, — лошади едят на серебре, а тысячи бедноты погибают с голода в грязных кварталах Нью-Йорка, Вашингтона, Чикаго и других республиканских городов»72. Но контрасты можно было наблюдать не только в заокеанских городах, но и в трущобах Петербурга и Москвы. Крайне правые не могли не признать социальных противоречий, но усматривали их причину в трагическом зигзаге русской истории, которая делилась ими на два различных периода: московский и петербургский. Грань между ними провел Петр I.
Это была славянофильская схема. А.С. Хомяков указывал, что «с Петром начинается новая эпоха. Россия сходится с Западом, который до того времени был совершенно чужд ей*73. Подчеркивая свою лояльность к самодержавию и самодержцам, черносотенцы делали исключение для Петра I. Великий преобразователь России был единственным монархом, которого осуждали монархисты: «Но вот пришел Петр и своим могучим порывом не только «прорубил окно в Европу*, но настежь открыл ворота из Европы в Россию и, превратив Московское царство во Всероссийскую Империю, приказал ей забыть самобытные Русские предания, броситься в погоню за европейскими обычаями и учреждениями безо всякого разбора, не отличая в них драгоценного золотого от обманчивой мишуры*74.
Вопреки историческим фактам черносотенцы идеализировали допетровскую Русь как общество социальной гармонии. Вряд ли можно утверждать, что черная сотня стремилась загнать страну обратно в XVII в. Московское царство скорее представало в образе реакционной утопии, помещенной фантазией крайне правых не в будущее, а в прошлое. Сверяя эту утопию с общественным строем России начала XX в., крайне правые обнаруживали расхождение буквально по всем пунктам. Черносотенцы не признавали существования капитализма в России. Но анализ программных документов и публицистики крайне правых показывает, что они не покушались на основы капиталистического строя. Черносотенцы подчеркивали неприкосновенность частной и особенно земельной собственности. Но они считали недопустимым распространение буржуазных отношений во всех сферах жизни. Особый упор делался на неравноправные экономические связи с более развитыми капиталистическими странами. Черносотенцы провозглашали, что «финансовая и экономическая политика должна быть направлена к освобождению от зависимости от иностранных бирж и рынков»75. Подобные требования объяснялись и военными интересами: «...все необходимое для государственной обороны должно создаваться внутри страны ее средствами и трудом ее народа»76.
Продиктованные черносотенцами меры в случае их претворения в жизнь наглухо отгородили бы Россию от мировой экономики. Достаточно сказать, что черносотенцы предлагали отказаться от золотого стандарта и ввести собственную, не имеющую мировых аналогов валюту — «национальный кредитный рубль». Желание видеть в России патриархальный оазис прослеживается в программных требованиях черносотенных организаций. В 1905 г. они подчеркивали, что «хозяйственная политика должна иметь своим руководящим началом взгляд на Россию как на страну, преимущественно крестьянскую и земледельческую»77. Крайне правые не усматривали противоречий в своих собственных требованиях, в частности не видели ничего невозможного в том, чтобы сохранить за аграрной страной ранг великой державы и обеспечить ее военную неуязвимость. Впрочем, через несколько лет черносотенцам пришлось признать очевидные факты. В 1912 г. монархический съезд констатировал: «Россия ныне есть уже страна не только земледельческая, но также фабрично-заводская и торгово-промышленная. При этом денежное или финансовое хозяйство внедрилось в «натуральное» хозяйство»78.
Крупному промышленному производству крайне правые предпочитали народные промыслы, ремесленные мастерские, небольшие частновладельческие предприятия: «Для народного труда выгоднее десять мелких фабрик, чем одна большая, так как десять фабрик будут доставлять больше заработков и чернорабочим, и образованным людям»79. Черносотенцы обрушились на капиталистические монополии. Монархические газеты требовали «объявление всех существующих синдикатов и трестов и «соглашений» «Продамет», «Про-дуголь», «Кровля* и прочие вне закона...*80. Раздавались призывы судить фабрикантов за создание монополий точно так же, как рабочих за политические стачки.
Противоречивость позиции крайне правых заключалась в том, что они намеревались обуздать монополию капитала посредством монополии государства. Черносотенцы не думали о расширении государственного сектора. Напротив, они предлагали передать часть казенных земель крестьянам. Но государственное регулирование, в том числе ограничительные меры, с их точки зрения, следовало применять гораздо активнее. Частнопредпринимательскую инициативу надлежало поставить под контроль прежде всего в сельскохозяйственной сфере: ликвидировать частные земельные банки и передать их операции общегосударственному земельному банку, гарантировать экономическую стабильность крестьянских хозяйств и т. д.
В России государственная власть считалась всесильной. Так думал, например, М.Н. Катков. Однако ни один из представителей охранительного направления в XIX в. не предлагал такого широкого государственного вмешательства, как черносотенцы в начале XX в. По сути, правительство должно было в законодательном порядке отменить свободную конкуренцию, произвольно закрыв двери перед одними предпринимателями и широко распахнув их перед другими, — и все это по выбору и указанию патриотических сил. Характерно, что государственное регулирование не должно было распространяться на социальную сферу. Программы монархических союзов ограничивались неопределенными фразами о «неустанном попечении о благе народа». Черносотенная утопия никоим образом не походила на социализм, который трактовался как антихристианское учение. Вообще, идеологи черносотенства считали, что Царствие Божие принадлежит небу и его невозможно осуществить на земле. Они пророчествовали, что мечты о создании нового общества кончатся так же, как попытка построить Вавилонскую башню.
Крайне правые отвергали материалистическое понимание истории. И.Г. Айвазов, обратившись к «Нищете философии» и «Капиталу», писал: «У Маркса все вверх дном: «образ жизни определяет совесть человека», а не наоборот: не совесть человека определяет его образ жизни. В принципах морали, права, религии и т. д. он видит не «вечные истины», а «исторические категории», превращение которых зависит от изменений в экономическом строе»81. Ложность марксизма была аксиомой для черносотенцев. С одной стороны, они намеренно уклонялись от споров, с другой — у крайне правых просто не было теоретиков, способных понять марксистское учение. Единственным исключением был Л.А. Тихомиров, народоволец, превратившийся в монархиста. Хотя сам ЛА Тихомиров не являлся членом какой-либо правой организации, его сочинения пользовались большим спросом в черносотенной среде. Идеолог монархизма признавал закономерность возникновения социализма как протеста против безжалостной капиталистической эксплуатации. Он был готов признать возвышенный характер утопического социализма. Однако развитие социализма от утопии к науке вызывало у него негативную оценку. Социализм «становился все более грубо материалистическим, все более забывал идею общечеловеческую и проникался идеей классовой, все свои оценки и стремления стал мерить с точки зрения того, выгодно это или невыгодно для пролетариата»82.
Совершенно неприемлемой перспективой для крайне правых были марксистские лозунги экспроприации капиталов и установления социалистического строя. «Христианин добровольно отдает свое, а социалист насильно берет чужое», — негодовал протоиерей И.И. Восторгов