И в самый последний момент, когда догорал последний огонь её записки, она захотела поговорить с тем, кто стоял перед ней внизу, на полу, а глаза его были вровень с её глазами, как-то так получалось.
Но бедная маленькая бумажка уже догорала, как догорали остатки её жизни там, в комнате с лампочкой.
И девушка тогда сбросила с себя чёрное пальто и, обжигая пальцы, последним язычком пламени дотронулась до сухой чёрной материи.
Что-то щёлкнуло, запахло палёным, и за дверью завыли в два голоса.
– Скорей снимай с себя своё пальто! – закричала она женщине, но та уже спокойно улыбалась, раскрыв свой широкий рот, и в её руках догорала последняя из спичек…
Тогда девушка – которая была и тут, в тёмном коридоре перед дымящимся чёрным пальто, и там, у себя дома, под лампочкой, и она видела перед собой чьи-то ласковые, добрые глаза, – девушка дотронулась своим дымящимся рукавом до чёрного рукава стоящей женщины, и тут же раздался новый двойной вой на лестнице, а от пальто женщины повалил смрадный дым, и женщина в страхе сбросила с себя пальто и тут же исчезла.
И всё вокруг тоже исчезло.
В то же мгновение девушка уже стояла на табуретке с затянутым шарфом на шее и, давясь слюной, смотрела на стол, где белела записка, в глазах плавали огненные круги.
В соседней комнате кто-то застонал, закашлялся и раздался сонный голос мамы: «Отец, давай попьём?»
Девушка быстро, как только могла, растянула шарф на шее, задышала, непослушными пальцами развязала узел на трубе под потолком, соскочила с табуретки, скомкала свою записку и плюхнулась в кровать, укрывшись одеялом.
И как раз вовремя. Мама, жмурясь от света, заглянула в комнату и жалобно сказала:
– Господи, какой мне страшный сон приснился… Какой-то огромный ком земли стоит в углу, и из него торчат корни… И твоя рука… И она ко мне тянется, мол, помоги… Что ты спишь в шарфе, горло заболело? Дай я тебя укрою, моя маленькая… Я плакала во сне…
– Ой, мама, – своим всегдашним тоном ответила её дочь. – Ты вечно с этими снами! Ты можешь меня оставить в покое хотя бы ночью! Три часа утра, между прочим!
И про себя она подумала, что бы было с матерью, если бы она проснулась на десять минут раньше…
А где-то на другом конце города женщина выплюнула горсть таблеток и тщательно прополоскала горло.
А потом она пошла в детскую, где спали её довольно большие дети, десяти и двенадцати лет, и поправила на них сбившиеся одеяла.
А потом опустилась на колени и начала просить прощения.
Чудо
Два царства
Сначала они летели в абсолютном небесном раю, как это и полагается, среди ослепительно синего пейзажа, над плотными курчавыми облаками. Стюардесса была уже не своя, ихняя, в дивной белой полотняной форме без пуговиц, подавала преимущественно напитки нездешнего вкуса. Пассажиры все как один полуспали, утомлённые, и когда Лина пошла через весь самолёт в хвостовое отделение, её поразил одинаково жёлтый цвет лиц летящих, одинаково чёрные причёски. Она даже испугалась, как будто полк солдат переносили с места на место. Солдаты эти одинаково спали, утомлённо откинувшись и приоткрыв тёмные запёкшиеся рты. Или это было целое посольство далёкой южной страны.
Затем наступила ночь. Лина никогда ещё так долго и далеко не летала, она провела часть ночи в туалете, где смотрела в выпуклое окно. Там были видны звёзды, вверху, по бокам и далеко внизу, где эти звёзды прямо-таки можно было перепутать с туманно светившимися огнями посёлков. Одиноко мчащаяся в ночной мгле, среди обилия звёзд, человеческая душа с восторгом наблюдала себя в центре мироздания, среди шевелящихся крупных, мохнатых светил в полной кромешной темноте. Одна среди звёзд! Лина даже заплакала. Она с трудом теперь вспоминала минуты расставания с семьёй, с родиной, у неё всё это смешалось в один утомительный клубок, который никак не удавалось распутать, что было вначале, а что потом. Волшебное появление Васи с билетами и разрешением на брак, какие-то сложные формальности, слёзы матери, когда Лину одевали сёстры в белое платье и спустили на каталке, на лифте, а там Вася взял Лину на руки и понёс в машину… Лина то ли теряла сознание, то ли её укачало в машине – во всяком случае, всё происшедшее она вспоминала как сон: глупая музыка, удивлённые, ужаснувшиеся люди по сторонам, зеркала, в которых отражался Вася с бородой и она, серая, истощённая, вся в белом кружеве, с запавшими глазами. Вася увозил Лину на самолёте лечиться. Перед отъездом всё-таки была сделана, видимо, запланированная операция, и всё, что было после операции, Лина уже не помнила. Какой-то вой матери, заглушаемый как бы подушкой, плач сына, который испугался музыки, цветов и лица Лины, очевидно; он плакал, как вообще плачут испуганные дети, при которых бьют или уводят, отцепляя от них, мать: громко, истошно визжал. Он был слишком мал, его надо было оставить при бабушке, поскольку Лине предстояла ещё раз операция в чужом городе, в чужой стране и с новым мужем, этим неизвестно откуда взявшимся Васей с бородой.
Вася этот вообще был миф, он появлялся раз в год, мелькал где-то в толпе, целовал руку, держа своей прохладной большой рукой, обещал Лине златые горы и будущее её сыну – но не сейчас, а вскоре. Потом. Сейчас, именно в тот момент встречи, ещё было нельзя. А потом – он обещал увезти её и сыночка, а также и мамашу в земной рай где-то далеко на берегу тёплого моря, среди мраморных колонн, летающих чуть ли не эльфов, короче, её ждало будущее Дюймовочки. А потом, когда Лина серьёзно заболела в свои тридцать семь лет, этот Василий стал объявляться чаще, нёс утешение, навещал после первой операции – пришёл, так трогательно, прямо в реанимацию, когда Лина Богу душу отдавала и лежала с капельницей, разглядывая на весу истощённую и прозрачную руку… Он прошёл в своём белом одеянии как в медицинском халате (он вообще обожал носить всё белое), единственное, что он был босиком, но его никто не заметил. Он хотел тут же прямо забрать Лину оттуда, увидев, в каком она виде и как сделали ей шов. Однако тут прибежала заполошная медсестра, отогнала Васю и сделала ещё укол, вызвала врача, и Вася исчез надолго. В следующий раз он опять пришёл прямо в больницу, всё объяснил, сказал, что мама её согласна и они с ребёнком будут взяты позже, им он оставит всё необходимое, а Лину надо брать прямо сейчас, потому что нельзя медлить. В той стране, где теперь жил этот Вася, лечили Линину болезнь, нашли вакцину и так далее. Лине, короче говоря, было всё равно, настолько она второй раз уже не сопротивлялась ни болезни, ни смерти. Её вели на сильных наркотиках, и она плавала как в тумане. Даже мысли о мальчике, о Серёженьке, не так мучили её. «А если бы я умерла, – сказала себе Лина, – было бы лучше? А так и я поживу, и их возьму к себе потом».
Вася, таким образом, всё оформил, хотя врачи настаивали на операции, говоря, что без операции больная не протянет и суток. Вася переждал операцию, всё оформил и явился забирать Лину опять прямо из реанимации. Её осторожно повезли, переодели, отчего она перестала видеть и слышать, а затем очнулась уже летящей в виду синего неба и бескрайнего, пустынного, пушистого поля облаков под самолётом. Лина очень удивилась, увидев, что сидит рядом с Васей и тем более пьёт какое-то лёгкое, искрящееся вино из бокала. Потом она даже встала – Вася спал, утомлённый хлопотами, – и пошла удивительно лёгкой походкой по самолёту. У неё ничего не болело – видимо, ей уже что-то вкололи местное, болеутоляющее.
Самолёт пронёсся очень низко над прекрасным, разворачивающимся внизу как большой макет городом со сверкающей рекой, мостами и громадным игрушечным собором. Это было очень похоже на Париж! И тут же начался грохот торможения, и самолёт своим тупым носом, широким, как окно в гостинице, буквально въехал, прогремев, как телега, и затрясшись, в тихий сад. Окно было с дверью и выходило на террасу, вдали блестела излучина реки с мостами и какая-то триумфальная арка.
– Плас Пигаль, – почему-то сказала Лина и указала Васе: – Смотри!
Вася пошёл открывать дверь на террасу, и началась сказочная жизнь.
Однако Лине пока ещё нельзя было ходить за реку, хотя лечение началось и продвигалось успешно. Вася уходил и целыми днями где-то пропадал. Он ничего не запрещал Лине, но было понятно, что и река, и собор, и тот чудесный город ещё очень далеко от неё. Пока же она стала потихоньку выходить из дома, бродить по одной-единственной улочке, поскольку сил ещё было мало.
Здесь, она заметила, все были одеты, как Вася, как самые лучшие дети-цветы, которых она видела в зарубежных кинофильмах. Длинные волосы, дивные тонкие руки, белые одежды, даже веночки. Правда, в магазинах имелось всё, о чём можно было мечтать, но, во-первых, Вася не оставлял Лине денег – всё, видимо, поглощало лечение, очень, наверно, дорогое. Во-вторых, отсюда было невозможно посылать посылки и почему-то даже письма. Здесь не принято было писать! Нигде ни клочка бумаги, нигде ни ручки. Не было никакой буквально связи – возможно, Лина попала как бы в карантин, в нечто переходное.
Там, за рекой, она видела бурлящую подлинную жизнь богатого иностранного города. Здесь тоже было всё: рестораны, магазины. Но не было связи. Лина передвигалась пока что, держась двумя руками за стенку, как новорождённая, как только научившийся ходить младенец. Когда Лина пожаловалась Васе, что она хочет в магазин, он тут же принёс ей кучу одежды – всякой, в том числе и ношеной, мужской, женской, детской, причём разных размеров. Принёс и чемодан обуви, как носят русским зарубежные друзья от всех знакомых. Среди одежды находились и серые мужские кальсоны, отчего Лина слегка смутилась. Бог знает что это были за вещи и чьи! И куда их было девать, Лина не знала, потому что она сама очень скоро начала носить всё Васино – что-то вроде белой сорочки и поверх белое платье из тонкого полотна. Роста они с Васей были одинакового, сложение Васи, здорового человека, было такое же, как и у истощённой Лины. Лина поплакала над этой одеждой, сказала вечером Васе, что очень хочет послать посылку Серёженьке и маме, и показала на две кучки. Вася нахмурился и промолчал, а наутро вся одежда исчезла.