– Слушаю?
– Ладно, черт с ним! – проговорила она с досадой, словно бы сердясь на себя, но в ее тоне преобладало волнение. – Сядьте рядом со мной.
– Есть, – покладисто среагировал я. Затем спрыгнул на пол, перебрался на противоположную сторону разделявшего нас коридора и устроился с минимальным комфортом, притиснув ноги к жестким доскам ограждения.
Она не пошевельнулась. А ведь могла бы столь скромным способом отметить сам факт моего прибытия. Она даже не посмотрела на меня. Зато я посмотрел на нее. Посмотрел и поразился, сколь существенные перемены могут учинить в человеческой жизни какие-нибудь коротенькие два-три часа. На протяжении всего нашего четырехэтапного перелета из Лондона в Суву она едва-едва воспринимала меня как личность. Разве что на регистрации в аэропортах или при бортпроводницах в самолете улыбалась мне, брала меня за руку, ворковала, словом, вела себя, как и полагается молодой жене со стажем супружества в десять недель. Но стоило нам оказаться друг с другом наедине, на приличной дистанции от общества, и ее обычная рассеянная отчужденность разделяла нас подобно железному занавесу. Очнувшись прошлым вечером, после перелета, от мимолетной дремоты, я в полусонном трансе забыл, что на нас никто не смотрит, и бездумно взял ее за руку. Она в ответ правой рукой схватила мое правое запястье, потом медленно (с подчеркнутой, кинематографической медлительностью) высвободила свою левую руку, одарив меня ледяным взглядом – одним из тех взглядов, которые запоминаются надолго. Будь у меня возможность спрятаться от нее под сиденье, я бы спрятался, и притом не шутки ради, а самым серьезным образом. Я дал зарок свой промах не повторять. И все-таки сейчас, сидя с ней рядом в сыром, холодном трюме мерно покачивающейся шхуны, я забрал ее руку в свою.
Рука эта, совершенно заледеневшая, мигом замерла, но тут же сжала мою, как бы выражая сдержанную, но вместе с тем вполне определенную признательность. Я сделал вид, будто этого не замечаю. Тем более что замечать следовало в первую очередь другое: она была не просто перепугана, она буквально умирала от ужаса. Ее била дрожь, и списать эту дрожь исключительно на холод было невозможно. Мэри Хоупмен изменилась до неузнаваемости.
– Почему ты крикнул на меня в отеле? – спросила она с укоризной. – Совсем забыл о приличиях!
– Кричать не в моих правилах. Кричать и впрямь неприлично, – согласился я. – Но в тот момент нельзя было действовать по-иному. Ты вот-вот начала бы каяться вслух, что уснула. – Ну конечно. Я же была виновата в...
– И не подумала о том, что наш друг Флек может удивиться: к чему бы это нормальные люди, которым нечего скрывать, несут круглосуточную вахту? В тот момент мною владела единственная мысль: чем меньше Флек будет озабочен проблемой, кто мы – те, за кого себя выдаем, или не те? – тем большую свободу действий обретем впоследствии.
– Я виновата, – повторила она.
– Брось! Слава Богу, все обошлось! – Пауза. – Послушай-ка, ты читала «1984» Оруэлла?
– «1984»? – Голос ее выразил удивление и настороженность одновременно. – Да, читала.
– Помнишь, как власти преодолели в конце концов сопротивление главного героя?
– Не надо! – Она прикрыла лицо, предварительно отняв у меня руку. – Это... это страшно!
– У разных людей разные фобии. Каждому свое, – вежливо заметил я, вновь завладев ее рукой. – Ты, к примеру, боишься крыс...
– Это... это не фобия! – защищалась она. – Если что-то не нравится, разве это фобия? Крысы противны всяким людям, а женщинам – особенно.
– И мыши тоже, – согласился я. – Прекрасный пол орет, и визжит, и вытанцовывает, и лезет на шкафы. Но не падают же дамы по такому случаю в обмороки, даже после укуса. И не трясутся через полчаса после укуса, как сломанная матрасная пружина. Что с тобой?
С полминуты она молчала. Потом рывком убрала с шеи спутанные светлые кудри. Даже в полутьме можно было различить шрам за правым ухом.
– Представляю себе, что там было! – склонил я голову. – Крыса? Когда?
– Мои родители утонули на пути в Англию. Воспитывалась я на ферме у дяди с теткой. – В голосе ее не чувствовалось душевного трепета. – У них была дочь года на четыре старше меня. Милая девочка. И мама у нее милая, то есть, значит, моя тетя.
– Зато дядюшка оказался злым?
– Не смейся. Здесь нет ничего смешного. Сперва он был в порядке. А потом, лет через восемь после моего приезда, тетя умерла. Он запил, лишился фермы, вынужден был перебраться в другой дом, поменьше. Мне пришлось жить в чердачной комнатенке над амбаром.
– Ладно, хватит, – оборвал я ее. – Остальное я в силах домыслить.
– По ночам мне приходилось бодрствовать с фонариком в руках, – прошептала она. – А вокруг, кольцом, глаза – красные, розовые, белесые – стерегут меня, стерегут меня без устали. Я стала зажигать свечку перед сном. Однажды ночью свеча погасла, а когда я проснулась, эта... она запуталась в моих волосах и кусалась, а было темно, и я начала кричать...
– Я ведь сказал: хватит, – отрезал я. – Тебе приятно заниматься самоистязанием? – Не очень вежливо, но – что поделаешь! – надо, так надо.
– Прости меня, – тихо сказала она. – Больше не буду. Добавлю только: я пролежала три недели в больнице. Не из-за шеи – у пациентки слегка поехала крыша. Ну, а потом меня выписали. – Все это она проговорила весьма деловито. Чего ей стоила такая деловитость, оставалось только догадываться.
Я попытался подавить горячей волной набежавшую жалость. Впутываться в сантименты? Подобной роскоши я не мог себе позволить. И все же я не удержался от вопроса:
– Твои неприятности были связаны не только с крысами?
Она обернулась, посмотрела на меня, потом проговорила:
– Ты проницательней, чем я предполагала.
– Не преувеличивай. И без всякой проницательности ясно: когда женщина задирает нос выше крыши, значит, она воображает, что надменность – признак превосходства. Либо ей кажется, будто такая поза ее красит. Либо она провоцирует окружающих на агрессивные поступки. Либо она прикрывает таким образом печальный факт, а именно отсутствие элементарной культуры и здравого смысла, словом, привычки вести себя с людьми по-человечески. Учти, о присутствующих разговор не идет. Но мы забыли о злом дяде...
– Он и на самом деле оказался злым. Моя кузина однажды сбежала: не могла больше его терпеть. Через неделю я последовала ее примеру, правда, по другой причине. Соседи отыскали меня ночью в лесу плачущую. Меня положили в какой-то институт, потом отдали под опеку. – Ей этот рассказ не доставлял ни малейшего удовольствия. Как, впрочем, и мне. – У моего опекуна были больная жена и взрослый сын. Они стали ссориться из-за меня. И опять лечебное заведение, и опять, и опять... Юная, одинокая, безденежная – да еще иностранка... Некоторые считают, что такое сочетание дает им право на...
– Ладно, – сказал я. – Ты не любишь крыс... и мужчин.
– У меня до сих пор не было оснований изменить к ним свое отношение – ни к тем, ни к другим.
Избежать с ее лицом и фигурой заинтересованного внимания окружающих было нереально. Разве может магнит сохранить свои притягивающие свойства, проползая сквозь кордон железных стружек? Но говорить сейчас об этом было не время. И я, откашлявшись, констатировал:
– А я-то тоже мужчина.
– Правильно. Я совсем забыла. – Слова ничего не значили, но их сопровождала чуть заметная улыбка, которая сразу футов на пять увеличила мой рост. Чтоб не превозносить меня до небес, она добавила:
– Держу пари, ты не лучше других.
– Хуже, – заверил ее я. – Хищник – недостаточно сильное слово для характеристики персонажа.
– Очень хорошо, – прошептала она. – Обними меня.
Я вытаращился на нее.
– Взойдет заря, и ты осудишь собственную слабость.
– Пускай заря занимается своими делами, – спокойно заявила она. – Ты пробудешь здесь всю ночь?..
– Скажем так: ее остаток.
– Ты меня не бросишь? – продолжала она с детской настойчивостью. – Ни на минутку?
– Ни на минутку. – Я пристукнул своей дубинкой по доскам. – Буду сидеть здесь, не смыкая глаз, и устрашать все тихоокеанское крысиное поголовье. И мужское, если понадобится, тоже.
– Не сомневаюсь, – миролюбиво подытожила она.
Через минуту она спала.
Глава 2ВТОРНИК7.30 утра – 7 часов вечера
Спала она безмятежно, мертвецким сном часа три кряду. Дышала тихо-тихо, почти совсем неслышно. Но время шло, качка становилась все ощутимей, и наконец очередной особенно сильный толчок судна заставил ее проснуться. Она приподнялась и уставилась на меня, в глазах ее отразилось смущение, а может быть, и страх. Потом к ней вернулось ощущение реальности, она села, освободив мою, честно говоря, уставшую за эти часы руку.
– Привет, странствующий рыцарь! – сказала она.
– Доброе утро. Тебе лучше?
– М-м-м... – Тут как раз судно совершило следующий отчаянный вираж, так что ей пришлось ухватиться за дощатую перекладину. А толчок был сильный: незакрепленные ящики отправились гулять с грохотом по трюму. – Долго я такое переносить не смогу. Обуза я для тебя? Что поделаешь! А который час, не скажешь?
Я попытался взглянуть на часы, но левая рука не подчинялась, до того онемела. Пришлось поддержать ее правой. Кровообращение возвращалось медленно, давая знать о своих трудностях острыми покалываниями несчетных булавок да иголок, но я и бровью не повел. А она нахмурилась:
– Что случилось?
– Ты ведь велела не шевелиться всю ночь напролет, – объяснил я. – Вот я и не шевелился. А вы, милая леди, прямо скажем, не пушинка.
– Сознаю свою вину! – быстро среагировала она. Посмотрела на меня плутовато, покраснела, но в улыбке ее не было и тени смущения. – Что ж, заря тут как тут, а я о проявлении слабости по-прежнему не сожалею... У тебя на часах полвосьмого. Значит, солнце светит вовсю. Интересно, куда нас черти несут?
– Либо на север, либо на юг. Из стороны в сторону нас не болтает, штопором не закручиваемся, значит, идем поперек волны. Географию я подзабыл, но одно помню твердо: дующие здесь в это время года восточные ветры создают как раз такую навигационную ситуацию. Стало быть, повторяю: либо на север, либо на юг. – Я спрыгнул на пол, прошел коридором посреди трюма вперед, к вентиляционным отверстиям. Поднес руку сперва к одному, у правого борта, потом к другому, у левого. Левый теплее правого. Следовательно, курс мы держали на юг. Разумеется, с теми или иными поправками.