«Базилика и базилик… а интересная игра слов», – взяла в руку веточку базилика Анна.
– Я бы подумала, что эта трава растет только у стен базилик.
– Она действительно священная для итальянской кухни, ни одно блюдо без нее не обходится. Так же, как и без вина. Так что будем пить?
– Хорошие родственные связи. Тебе виднее.
– Отлично, тогда «Бароло». Лучшее красное вино в Италии. Поверь мне на слово.
– Лучшее? Не верю.
– Конечно, есть еще «Амароне» и «Барбареско», но «Бароло» – это «Бароло».
Скоро камерьери принес вино и разлил его в огромные бокалы. В них слова вырастали в объеме и тянули на роль целого предложения. Случайно оброненное слово в конце фразы, когда не терпится сделать еще глоток, хотя мысль не высказалась, приобретало многогранные ароматы и раскрывалось, становилось сложным, бархатистым, глубоким, как и само вино. Словоблудие, виноделие, чревоугодие – вот три кита, на которых стоит итальянская кухня.
– А правда, что художники много пьют? – посмотрела я на Бориса с улыбкой.
– Не то слово.
– А зачем?
– Для пищеварения, чтобы легче было переваривать происходящее, фантазия-то прет, воображение не справляется, – ответил он мне в том же тоне. Его красивое лицо улыбалось, будто впервые за много дней увидело солнце.
– Это как у подростков, когда мышцы не успевают расти за скелетом.
– Близко. Вообще многое зависит от скелета. Точнее, я хотел сказать – от компании.
– Иногда одиночество тоже хорошая компания.
– Кто бы спорил. Как тебе вино?
– Вкусное и доброе.
– Как точно ты его раскусила. Сами итальянцы сравнивают его с добрым человеком, которого ты узнаешь понемногу.
Пока мы изысканно болтали, в воздухе витал яркий букет итальянских трав. Свадьба запахов, на которую были приглашены лавровый лист и тимьян под пасту, лимон и кунжут под рыбу. Его величество фенхель с грибами, оливками и каштанами, сладкий майоран с соусами и салатами, маринованные каперсы, перец, мелисса и розмарин. Всю эту компанию успокаивал шалфей.
– Какой-то знакомый запах, ты чувствуешь?
– Шалфей.
– Точно, шалфей.
– Прям хочется его съесть.
– Как приправу в чистом виде шалфей не подают, а вот курить рекомендуют – при астме.
– Откуда ты все это знаешь? – продолжала рассматривать необычную обстановку Анна, замечая все новые детали интерьера, вроде медных столовых приборов и бронзовых салфетниц.
– Люблю сочинять на ходу, – улыбался Борис. Все было в его улыбке – и сарказм, и ирония, и самоирония, и шалфей, и базилик.
– А я поверила.
– Верить надо.
– Зачем? – посмотрела на меня через бокал Анна.
– Чтобы жить не было скучно.
А потом был соус бешамель.
Наши слова стали еще теплее, как молоко, которое мы довели до кипения. Мы следили, чтобы оно не убежало. Потом растопили в сотейнике масло, добавили муку, подождали две-три минуты и все это смешали с молоком. Так и мешали, перебивали друг друга на медленном огне, добавляя соль и мускатный орех поцелуев. Наконец соус загустел.
Сыр натерт. Духовки разогреты. Дно формы смазано маслом, там болоньезе и бешамель накрыты нежными слоями теста, которые снова будут залиты соусами и покрыты сыром.
Кухня все сильнее вторгалась в пространство зала, а повар, предчувствуя, что мы уже почти созрели, поставил лазанью в горячую печь, чтобы через тридцать минут подать ее к столу.
– Люблю большие формы, – сделала еще один глоток Анна, глядя в бокал. Произнесенное «Мы» отделилось от «формы» и упало в бокал. «Мы» вдруг стало громадным местоимением с большими перспективами.
– Да, достойный бокальчик. Знаешь, чем отличается хорошая скульптура? Ее форма выдавлена содержанием!
– Глубокая мысль, думаю, она не только к бутылкам относится.
– Нет, не только, – Борис перевел взгляд налево. Вот девушка за соседним столиком. Какой выдающийся у нее лоб, большой, красивый!
– Еще два слова – и я начну ревновать. Думаешь, ум?
– Да, сразу видно, что она умница.
– Но почему же тогда одна?
– Именно поэтому. Каждый талантлив настолько, насколько его недооценивают.
– Ты хочешь сказать, что тебя недооценивают?
– Нет, я считаю, что таланты все одиночки.
– Разве ты одинок?
– Приму за комплимент.
– Но я же с тобой, – улыбнулась, подняв бокал, Анна.
– Но ты же скоро уедешь!
– Я же ненадолго и по работе.
– Вот именно. Век концептуализма, когда идея важнее, чем сам человек. Отсюда и виртуальные миры, в которых мы проводим время. Нам уже не нужно человеческое участие. То есть нужно, но если его нет, человека, то можно заменить образом.
– И каким образом ты меня заменишь? – рассмеялась Анна.
– Образом жизни. Пожалуй, это будет самым эффективным, – выкрутился Борис.
Рим. Испанская площадь
– Твои картины очень образны, но я никак не могу их соотнести с тобой лично. Разглядывала их в мастерской, потом в галерее и не могла понять почему? Ты такой тонкий, яркий, открытый, а картины мощные, мрачные, в себе. Я бы сказала даже – не в себе.
– Я ведь тебе рассказывал, что рисую левой рукой, – засмеялся Борис.
– Нет. Я теперь поняла почему.
– Да, да, потому что я близорук, – он так и не дал закончить мысль Анне. – Многие из художников близоруки, но не хотят носить очков, они так видят. А другие дальнозорки.
– У всех художников плохо со зрением, потому что они так видят, – рассмеялась Анна.
– Точно, – подхватил ее смех своим Борис. – Только одни из них близоруки, а другие – дальнозорки. Близоруким и дальнозорким легче всего быть художниками. Достаточно снять очки – и у них уже свой взгляд на мир.
– Так вот как ты стал художником!
– Угадала. Однажды я решил написать изложение без очков, и получилась живопись, – снова рассмеялся Борис.
– Видимо, получилось неплохо. Получилось, ты так видишь.
– Не только я. Потом я организовал школу, где учились слабовидящие. Они все рисовали без очков. И каждый был художником.
– Я тоже хочу быть художником, но у меня зрение – единица. Думаю, что буду рисовать без образно, – сознательно отделила предлог Анна.
– Художник тот, кто таковым себя считает. Сегодня он не обязан создавать произведение, он может просто генерировать идею и выдать концептуальное решение для данного объекта. Я не слишком высокопарно выражаюсь?
– После второго бокала в самый раз, – улыбнулась Анна и снова взяла в руку бокал, чтобы сделать глоток. – Ты продолжай!
– В общем, сегодня важна концепция. То есть это не сегодня придумали, конечно, отголоски идут еще из семидесятых, когда на одной нью-йоркской выставке вместо представленных работ имелся только один каталог с их фотографиями.
– Это примерно как пойти в театр, чтобы просто полистать программку?
– Что-то в этом духе. Иными словами – догадайтесь сами, как это должно быть на самом деле.
– Неплохо, – засмеялась Анна, – только ведь, полистав меню, хочется и поесть.
– Меню – это и есть инструкция к образу, только блюда там должны быть как оригинальные, так и банальные, например лазанья.
– Банальная? Ты же говорил, что здесь лучшая лазанья в мире.
– Нет, сначала лучшая была в «Микеланджело» на улице Кавура, – засмеялся Борис. – Открою тебе один секрет. В Италии везде лучшая пицца, лучшая лазанья и лучшее тирамису.
– Что ты хочешь этим сказать? – чувствовала я какой-то хитрый подвох.
– Концептуальное искусство не взывает к эмоциям, его суть в игре, в угадывании, в пересечении вкусов, взглядов. На контрасте. Банальному противопоставляется что-нибудь шокирующее. Например, десерт. Здесь очень необычные десерты.
– Ты меня утешил, – сделала глоток «Баролы» Анна. – Я поняла. Художник мажет не по холсту, а по зрителю.
– Точно.
– Только как же отличить хорошего художника от плохого?
– Мажет плохой художник, а хороший попадает.
«Мажет плохой художник, а хороший попадает», – повторила Анна про себя, именно про себя, будто фраза относилась к ее профессии. Она на мгновение стала серьезной и вышла из себя. Потом вернулась:
– То есть он еще должен быть и футболистом? – рассмешила своим вопросом Бориса Анна.
– Это уже постмодернизм.
– Да, чувствую, концепта нет. Есть издевательство надо собой, но нет высокой идеи.
– Этим и хорош концептуализм, когда универсальное понятие справедливости возникает у нас при созерцании какой-то конкретной несправедливости, хотя сама эта идея скрытым образом уже существовала в нашем уме еще до настоящего опыта.
– Как сложно. Что же будет после третьего бокала? – сделала удивленно-веселое лицо Анна. – Прям боюсь представить.
– Думаю, что лазанья.
– Ладно, тогда буду считать это салатиком. Я лично думаю, что я – реалист. Реалистка.
– Еще не поздно заказать холодные закуски.
– Нет-нет-нет, я буду созерцать это скрытым образом, из старого опыта.
– Это правильно, тренируйся, созерцание делает людей чище.
– А Рим?
– Ты имеешь в виду меня? Сделал ли Рим чище меня? Эмиграция сделала. Знаешь почему? Потому что в эмиграции плохо реалистам. А когда человеку плохо, это значит, что он очищается.
– Да? А мне хорошо, – не переставала улыбаться Анна.
– Все верно. Когда человеку хорошо, он наслаждается. Сладкое в больших количествах вредно, – усмехнулся Борис. – А если серьезно, думаю, что ты здесь слишком мало жила. Мне здесь тоже хорошо, но негде черпать. Рисовать нечего. Все из памяти, все из памяти, а память-то не резиновая, не бездонная.
– Значит, на Родину пора, – улыбнулась своей фамилии Анна после этих слов, – за вдохновением.
– Я чувствую себя там туристом. Очаровываюсь, глядя по сторонам, а опуская глаза под ноги, думаю все время, как бы не вляпаться в дерьмо. Там по-прежнему обманывают бедных. Бедных обманывать опасно. Взрывоопасно.
– А мне нравится твой туристический пыл.
– Пыл – хорошее слово.
– Пыль тоже ничего.