[24]. Если целью Сталина и было создание централизованного российского государственного менеджеризма, то, естественно, он не мог вслух и честно сказать об этом. Одним только террором, каким бы страшным он ни был, Сталину не удалось бы склонить массы к сотрудничеству, но он оказался в состоянии повлиять на души и умы людей. Конечно, он мог бы изменить политику на противоположную, провозгласить идеологическую контрреволюцию под фашистскими и националистическими лозунгами. Так он смог бы получить идеологическое средство, которое привело бы к тем же результатам. Сталин не выбрал этот курс, и, таким образом, ему ничего не оставалось, как только использовать ту идеологию, которая только одна и была действенна в массах того времени, – идеологию коммунизма и мировой революции. Коммунистическая партия принизила религию, отказалась от национализма. Марксизм-ленинизм остался единственной престижной идеологией. Мало этого, фигуры Маркса, Энгельса и Ленина обладали невероятной харизмой в глазах русского народа, и Сталин использовал ее, представив себя их легитимным преемником и последователем. Для того чтобы осуществить это величайшее историческое мошенничество, Сталину пришлось избавиться от Троцкого и в конечном счете уничтожить почти всех старых большевиков, тем самым расчистив себе путь и развязав руки для трансформации социалистической цели в типичный реакционный государственный менеджеризм. Чтобы вычеркнуть из народной памяти даже самые имена старых революционеров и их идей, Сталину пришлось заново переписать историю. Может быть, подсознательно он боялся старых революционеров и подозревал их как параноик, так как чувствовал, что предал идеалы, символами которых они являлись.
Сталин преуспел в своей цели, заключавшейся теперь не в мировой революции, а в индустриализации России, которой предстояло стать самой мощной державой в Европе, если не во всем мире. Экономическая успешность его тоталитарных государственных методов планирования была подхвачена, с некоторыми изменениями, Маленковым, а потом и Хрущевым, и эта преемственность больше не является предметом научных дискуссий. «Советская система централизованного управления экономикой доказала, что она практически не уступает рыночной экономике, например в сравнении с Соединенными Штатами»[25]. Это суждение было высказано на основании данных о российском промышленном росте[26]. Хотя данные разных американских экономистов несколько расходятся, разница эта очень невелика. Борнстайн оценивает годовые темпы роста валового национального продукта в Советском Союзе за период с 1950 по 1958 год в 6,5–7,5 % в год, а в Соединенных Штатах за тот же период в 2,9 %[27]. Каплан и Моорстеен оценивают темпы промышленного роста России за тот же период в 9,2 %. Кэмпбелл оценивает нынешние темпы роста в Советском Союзе в 6 %[28]. Если считать темпы роста с 1913 года, то есть за период, включающий разрушения Первой мировой и Гражданской войн, то получаются, конечно, совсем другие цифры. Согласно Наттеру, для гражданского промышленного производства с 1913 по 1955 год темпы роста составляют только 4,2 %, в то время как темпы роста для последних сорока лет царского периода составляли 5,2 %[29]. Однако за период с 1928 по 1940 год (то есть в мирный период) темпы советского роста составили 8,3 %, а между 1950 и 1955 годами – 9,0 %, то есть приблизительно вдвое выше, чем в США за тот же период[30],[31], и немного меньше чем вдвое по сравнению с царским периодом. Терджен считает, что если заглянуть в ближайшее будущее, то «представляется разумным предположение о том, что промышленный рост в Советском Союзе будет выше, чем в США, при условии отсутствия каких-либо радикальных институциональных изменений в обеих странах», в то время как «представляется сомнительным, что темпы роста экономики Советского Союза будут выше, чем в быстро развивающихся экономиках таких стран, как Западная Германия, Франция и Япония»[32]. Наттер, однако, сомневается в том, что в долгосрочной перспективе Советскому Союзу удастся обеспечить более быстрый рост, чем в системах, основанных на частном предпринимательстве. В противоположность промышленному производству, российское сельское хозяйство далеко отстало от запланированных показателей и до сих пор представляет большую проблему для русской экономики.
Что касается потребления, то ежегодный его прирост с учетом роста населения оценивается приблизительно в 5 % в год, учитывая недавнее увеличение потребления среди крестьян[33]. «В отношении еды и одежды, – заключает Терджен, – Советы имеют реальный шанс превысить наш уровень жизни, в то время как США остаются далеко впереди по автомобилям и долговременным потребительским товарам, а также по расходам на услуги и путешествия»[34].
Сталин заложил фундамент новой, индустриальной России. В течение менее тридцати лет он превратил самую экономически отсталую из великих европейских держав в промышленно развитое государство, которое скоро станет экономически передовым и процветающим, уступая только Соединенным Штатам. Цинично фальсифицировав социалистические идеи, Сталин добился этого путем бесчеловечности, беспощадного уничтожения человеческих жизней и счастья отдельных людей, что вместе с действиями Гитлера притупило и извратило чувство человечности у всего остального мира. Тем не менее, хотя можно спорить о возможности достижения той же цели не столь бесчеловечными методами, факт остается фактом – Сталин оставил своим преемникам жизнеспособную страну с сильной экономической и политической системой. Многие сталинские черты системы остались прежними, другие претерпели изменения. На следующих страницах я попытаюсь обсудить суть советского общества, каким оно является сегодня; общества, построенного на фундаменте, заложенном Сталиным.
3. Хрущевская система
а) Конец террора
Первое и главное, чем хрущевский социализм отличается от сталинизма, это отмена и прекращение террора. Если террор необходим в системе, где массам приходится много и тяжело работать, не получая за это соответствующего материального вознаграждения, то его можно ослабить после того, как рабочие смогут начать пользоваться плодами своего труда и надеяться на радость от этого труда. Преемники Сталина и сами в немалой степени были травмированы безумным террором последних лет правления Сталина, террором, который ежедневно грозил уничтожением каждому из высших руководителей. К решению о прекращении террора привел психологический феномен, подобный тому, который имел место во Франции в период, предшествовавший падению Робеспьера, вкупе с упомянутой выше причиной.
Все сведения, поступающие из России, подтверждают, что террор прекратился. Лагеря рабского труда, которые при Сталине были не только средством террора, но и источником дешевой рабочей силы, были уничтожены, а произвольные аресты и наказания – отменены. Хрущевское государство можно было бы сравнить с реакционным полицейским государством XIX века, а состояние политических свобод – с состоянием царской России. Однако такое сравнение было бы некорректным вследствие не только очевидной разницы в экономической структуре обеих систем, но и из-за другого, более сложного, фактора. Политическая свобода становится явной проблемой только в случае, когда существует значительное несогласие внутри фундаментальных структур данного общества. При царском режиме большинство населения – крестьяне, рабочие, средний класс – находилось в оппозиции к системе, и система, для того чтобы продлить свое существование, прибегала к репрессивным мерам. В то же время есть все основания считать, что хрущевская система смогла заручиться верностью большинства населения. Отчасти она была достигнута за счет реальных экономических успехов и удовлетворения потребностей в настоящем, а также за счет обоснованных надежд на дальнейшее улучшение и, кроме этого, за счет успешной идеологической манипуляции народным сознанием.
Из всех сообщений становится ясно, что средний русский убежден в том, что система работает достаточно хорошо, надеется на лучшее будущее и реально боится только одного – войны. Критикуя систему, советский человек критикует частности, например глупость бюрократов и жалкое качество потребительских товаров, но не советскую систему как таковую. Советский человек даже не задумывается о возможности замены советской системы системой капиталистической.
Несомненно, при сталинском терроре обстановка была совершенно иной. Беспощадный произвол террора угрожал всем, высшим и низшим, тюрьмой или смертью, не только за ошибки, но и вследствие доноса, интриг и т. д. Но этот террор остался в прошлом, и обстановка стала иной. Средний американец не имеет адекватного представления о России, так как ставит себя на место антикоммуниста внутри страны и рассуждает о степени подавления его мнения. Он забывает, что помимо писателей и социологов, которые, вероятно, склонны критиковать систему, подавляющее большинство русских не испытывает такого желания. Поэтому проблема политической свободы выглядит для среднего русского пока не так реально, как для американца. (Средний русский может чувствовать себя аналогично среднему американцу, если, позиционируя себя как коммуниста, он задумывается о тех ограничениях и опасностях, с которыми бы он сам столкнулся в Соединенных Штатах.) Все это, однако, не отменяет того факта, что хрущевская Россия является полицейским государством с гораздо меньшей свободой несогласия с правительством и его критики, чем аналогичная свобода в западных демократиях. Более того, после многих лет неограниченного террора потребуются годы для того, чтобы рассеялись остатки страха и робости, порожденных террором. Тем не менее, учитывая все факторы, можно утверждать, что хрущевский социализм ознаменовал собой значительное улучшение положения с политическими свободами в сравнении со сталинизмом.
С исчезновением террора тесно связано и изменение природы управления в России. Сталинское правление было правлением одного человека без серьезных консультаций с сотрудниками, без того, что можно было бы считать дискуссией или правлением большинства. Ясно, что такое единоличное правление нуждалось в терроре, посредством которого диктатор мог уничтожить любого человека, осмелившегося ему возражать. После казни Берии власть террористической государственной полиции была значительно ограничена, и ни один из русских лидеров не имел после смерти Сталина таких же диктаторских полномочий, какие можно было сравнить со сталинскими. Представляется, что лидер, кем бы он ни был, должен убедить верхний эшелон партии в верности своих взглядов, а это значит, что теперь имеют место дискуссии и правило большинства при принятии решений центральным комитетом партии. Все события последних лет отчетливо показывают, что Хрущеву приходится защищать свою позицию от оппонентов, что он должен демонстрировать успехи для того, чтобы удержаться наверху, и что его положение не очень сильно отличается от положения западных государственных деятелей, провалы которых в политике приводят к их исчезновению с политической арены.
б) Социально-экономическая структура
Отличительной чертой социалистической экономики является то, что в ней не существует частной собственности на средства производства и что все предприятия управляются государством, то есть назначенными бюрократами-управленцами. (Естественно, существует частная собственность, касающаяся потребительских товаров, например домов, мебели, автомобилей и личных сбережений в виде банковских счетов или государственных облигаций, так же как и в Соединенных Штатах. Разница в том, что никто не может владеть фабрикой или ее акциями; правда, эта разница важна лишь для небольшой доли населения Соединенных Штатов[35].) Приняв как основное положение, что марксистский социализм характеризуется государственной собственностью на предприятия и их государственным управлением, советские лидеры и их народ считают, что поэтому их систему можно называть социализмом. Оправдан такой подход или нет, мы обсудим позже, вместе с тем фактом, что современное развитие советской системы во многих отношениях больше похоже по своим трендам на существующий в XX веке капитализм, чем на социализм.
Всепроникающее планирование, впервые введенное в рамках сталинского пятилетнего плана в 1928 году, дает советской идеологии еще один повод говорить о своей системе как о социализме. Цельный план (госплан) готовится в Москве для всего СССР после интенсивной обработки множества данных. Планирование определяет, что и в каком объеме должно быть произведено, в отличие от относительно свободного рынка западных стран. До 1957 года московские министерства различных отраслей промышленности обладали центральной властью и полномочиями в отношении соответствующих отраслей, которыми они управляли. Хрущев отменил эту централизованную систему, просуществовавшую больше двадцати лет, и приступил к процессу децентрализации, заменив министерства региональными экономическими советами (советами народного хозяйства, совнархозами).
Эти советы взяли на себя функции министерств в различных регионах Советского Союза. Они назначают высших руководителей подчиненных им предприятий (или подтверждают их назначение), определяют (в рамках общего плана) программу производства в «своих» отраслях промышленности, активно определяют цены и методы производства, осуществляют сбережение скудных ресурсов, проводят исследования по качеству продукции и т. д. Контроль со стороны совнархозов осуществляется через их подразделения, так называемые «главные управления», которые, в свою очередь, управляют отдельными предприятиями, возглавляемыми директорами.
Кто те администраторы, которые работают в совнархозах, главных управлениях и на отдельных предприятиях?[36]
Большая их часть имеет высшее образование (фактически специалистов с высшим образованием в процентном отношении больше, чем в США), причем больше половины из них имеет инженерное образование, а несколько меньше – образование управленческое. Подавляющее большинство администраторов – члены Коммунистической партии (для американского читателя важно помнить, что компартия в России, по замыслу, не является массовой партией, но представляет собой элиту тех, кто хочет занять высокое положение и готов добросовестно и не жалея усилий ради этого работать; на самом деле в партии состоят не более 4 % всего населения СССР). Директор завода зарабатывает в 5–10 раз больше, чем рабочий (включая премии), в зависимости от величины и профиля предприятия.
Если сравнивать это положение с положением в Америке, то директор завода в Америке должен зарабатывать 22 тысячи долларов в год при таком же соотношении с зарплатой рабочего. Небольшое исследование, проведенное в США в 1957 году, показало, что «фактически ответственные руководители фирм с численностью работников меньше 1000 человек зарабатывают в среднем 28 тысяч долларов в виде зарплат и премий»[37].
Эти цифры трудно сравнивать, потому что, с одной стороны, цены на потребительские товары в Советском Союзе намного выше, чем в Соединенных Штатах, но с другой стороны, квартплата намного ниже в Советском Союзе и дополнительных льгот там больше, чем в США. Таким образом, разница в доходах между управленцами и рабочими не слишком сильно отличается в Советском Союзе и в Соединенных Штатах.
Что особенно важно – так это роль премий, которые достигают 50–100 % от зарплаты руководителя и являются наиболее важным стимулом улучшения производства. (Часто эта система поощряет только за количество произведенных товаров, что и приводит к плохому качеству потребительских товаров.) Таким образом, управленцы составляют социальную группу, которая по своим доходам, потреблению и власти отличается от рабочих практически в той же степени, что и их коллеги в капиталистических странах Запада. Фактически, по многим данным, классовая и статусная стратификация в Советском Союзе даже более жесткая, чем в США.
Есть и еще более важная характеристика управленческой группы. Граник сообщает, что, по советским данным, уже в начале 30-х годов была в большой степени достигнута социальная стабильность. «Статистические данные по этому предмету, – пишет Граник, – к сожалению, заканчиваются в тридцатые годы. Более того, данные о социальном положении родителей разделены всего на три категории: рабочие, колхозники и служащие. Однако даже эти ограниченные данные достаточно информативны для сравнения. Они показывают, что сын „белого воротничка“, образованного профессионала или владельца бизнеса имеет в восемь раз больше шансов добиться места в рядах высших руководителей в США (в 1952 году), чем сын промышленного рабочего или фермера. В Советском Союзе у сына служащего или руководителя шансов „пробиться в начальники“ было в шесть раз больше, чем у сына рабочего или крестьянина (в 1936 году)»[38].
О ситуации в настоящее время мы можем только гадать. Но Граник достаточно убедительно говорит о том, что тенденции, направленные против социальной мобильности, «вероятно усилились в современной России просто благодаря снижению враждебности в отношении детей белых воротничков»[39]. Это классовое расслоение существует, несмотря на то, что образование в Советском Союзе абсолютно бесплатно, а большинство лучших студентов получают, кроме того, стипендию. Очевидное противоречие объясняется, по-видимому, тем, что многие молодые люди в Советском Союзе не могут поступить в институты, потому что семьи нуждаются в их заработках[40]. Учитывая очень высокий уровень образовательных стандартов русского высшего образования, представляется вероятным, что культурная атмосфера в семьях управленцев обеспечивает лучшую подготовку в этом отношении, чем атмосфера в рабочих и крестьянских семьях.
Удивительный факт – удивительный для тех, кто верит в социалистический характер советской системы, – заключается, как сообщает Берлинер[41], в том, что «быть рабочим» – это «то, чего искренне стремится избежать большинство молодых людей, учащихся средней школы»[42]. Это отношение к принадлежности к рабочему классу конечно же замалчивается официальной идеологией, которая восхваляет рабочих как истинных хозяев советского общества, и благодаря этому в Советском Союзе продолжает существовать миф о высокой социальной мобильности.
Правильно ли в таком случае говорить о существовании в Советском Союзе управленческого класса? Если пользоваться концепцией Маркса, то такое определение едва ли можно считать адекватным, так как, по мысли Маркса, классом называют социальную группу в связи с ее отношением к средствам производства: владеет ли данная группа капиталом или его орудиями (ремесленники) или состоит из лишенных собственности работников. Естественно, в стране, где государство владеет всеми средствами производства, не может быть управленческого «класса» в строгом смысле этого слова, и, если термин «класс» употребляется именно в таком узком марксистском смысле, то да, Советский Союз является бесклассовым обществом.
Однако на самом деле это не так. Маркс не предвидел, что в процессе развития капиталистического общества возникнет большая группа управленцев, которые, не владея средствами производства, будут осуществлять контроль над ними, а общим для этих управленцев будут высокие доходы и высокое общественное положение[43]. Поэтому Маркс никогда не выходил за рамки своей концепции класса как группы, характеризующейся своим отношением к владению средствами производства, и не рассматривал переход к контролю над средствами производства и «человеческим материалом», используемым в процессах производства, распределения и потребления.
В понятиях контроля Советский Союз представляет собой общество с жесткими классовыми различиями. Помимо управленческой бюрократии существует партийная политическая бюрократия и военная бюрократия. Все три делят контроль, престиж и доходы. Важно отметить, что эти бюрократии в значительной степени перекрываются. Не только большинство управленцев и высших армейских офицеров являются членами партии, но они часто «меняются ролями», то есть они могут работать в качестве управленцев, а затем возвращаться в ряды партийных функционеров[44]. На периферии этих трех ветвей бюрократии находятся ученые, другие интеллектуалы и деятели искусств, которые получают высокое вознаграждение, хотя и не причастны к властным полномочиям трех главных групп.
Предыдущие рассуждения делают ясным одно. Советский Союз в процессе развития в высокоразвитую индустриальную систему не только построил новые фабрики и заводы, не только создал новые машины, но и породил новые классы, которые контролируют производство и управляют им. Эти классы имеют свои собственные интересы, весьма отличные от интересов революционеров, победивших в 1917 году. Они заинтересованы в материальных удобствах, безопасности, образовании и социальных преимуществах для своих детей, то есть они заинтересованы в тех же целях, что и соответствующие классы капиталистических стран.
Продолжение существования мифа о равенстве, однако, не означает, что в России оспаривается появление советской иерархии. Сталин уже в 1925 году совершенно открыто, естественно, цитируя вырванные из контекста подходящие пассажи из Маркса и Ленина, предупреждал XIV съезд партии: «Мы не должны играть фразами о равенстве – это игра с огнем»[45]. Как пишет Дейчер: «Сталин в последующие годы выступал против „уравнителей“ с такой злобой и ядом, что было понятно – он делает это, защищая самую уязвимую и чувствительную грань своей политики. Эта грань была столь чувствительна, потому что высокооплачиваемая и привилегированная группа управленцев должна была стать столпом сталинского режима»[46]. Действительно, Советский Союз решает ту же самую проблему, что и капиталистические страны, а именно: как примирить идеологию открытого, мобильного общества с необходимостью существования иерархически организованной бюрократии, и как обеспечить престиж и моральное оправдание высших руководителей. Советское решение не слишком сильно отличается от нашего; провозглашаются оба принципа, причем предполагается, что индивид не заметит этого противоречия.
Рост советской промышленности не только породил новый класс управленцев, но и сильно увеличил численность класса работников физического труда. В 1928 году 76,5 % всего населения России было занято в сельском хозяйстве, а 23,5 % занимались иными видами деятельности; к 1958 году это соотношение стало 52 и 48 % соответственно[47]. Но развитие промышленности требует не только роста численности промышленных рабочих. Оно требует увеличения производительности труда этих рабочих. Это серьезная проблема для Советского Союза; например, в машиностроении, согласно официальным данным Госплана, производительность труда в США в 2,8–3 раза выше, чем в Советском Союзе[48]. Помимо более высокого уровня технологии одним из решающих факторов, влияющих на производительность труда, является характер самих рабочих. Для того чтобы стимулировать развитие более независимого и ответственного характера, была не просто отменена карательная политика (например, при Сталине прогул считался уголовным преступлением, а теперь это проступок, за которым следует всего лишь дисциплинарное взыскание, накладываемое администрацией предприятия), но «советская трудовая политика во многих отношениях стала направленной на поощрение положительных результатов в достижении более высокой эффективности работы» [в области зарплатной политики и даже в повышении роли рабочих в принятии решений относительно повседневной деятельности предприятия], «но без фундаментального ограничения полномочий руководства»[49]. Советская иерархия в целом сознает важную роль образования, материальной удовлетворенности и материальных стимулов, и государство изо всех сил старается улучшить положение с этими факторами и, таким образом, повысить производительность труда. Такое развитие, вне всяких сомнений, приведет к тому же, к чему оно привело в странах Запада. Рабочие не только работают лучше, они также в большей степени удовлетворены своим положением и сохраняют верность системе: в одном случае «капиталистической», в другом – «коммунистической».
В то время как пропасть между положением рабочих в Советском Союзе и положением рабочих в капиталистических странах становится все уже, остается одно различие, которое не имеет тенденции к стиранию, и это различие, скорее, политическое и психологическое, нежели экономическое, а именно отсутствие в СССР независимых профсоюзов. То, что советские профсоюзы являются, так сказать, «профсоюзами компаний», советская идеология решительно отрицает. Объяснение заключается в том, что в государстве рабочих, где рабочие сами «владеют» средствами производства, они не нуждаются в профсоюзах такого типа, какие существуют при капитализме. Это объяснение, по сути, чисто идеологическое. Решающее значение имеет доминирование в профсоюзах партии и государства, что, конечно же, душит независимость и свободу и укрепляет таким образом авторитарный характер всей советской системы.
в) Образование и нравственность
Система образования в Советском Союзе служит той же цели, какой служит образование в любой стране: подготовить индивида к роли, которую ему предстоит играть в обществе. Первая задача – это внушить те отношения и привить те ценности, которые господствуют в советском обществе. Ценности, внушаемые советской молодежи и другим гражданам, вполне соответствуют западной морали, хотя акцент смещен в консервативную сторону. «Забота, ответственность, любовь, патриотизм, прилежание, честность, трудолюбие, запрет мешать счастью ближнего, отстаивание коллективных интересов – в этом списке ценностей нет ничего, чего нельзя было бы включить в этику западной традиции»[50].
Уважение к собственности подчеркивается как уважение к социалистической собственности, подчинение авторитету подчеркивается как согласие с принципами национальной и международной солидарности. В том, что касается половой морали, советская половая мораль консервативна и является поистине пуританской. Семья поднимается на щит как центр социальной стабильности, половая распущенность осуждается во всех ее формах. Самым страшным преступлением в Советском Союзе считается предательство партийных идеалов; весьма показательна в этом отношении следующая выдержка из статьи, опубликованной в «Комсомольской правде» (апрель, номер 795), в которой обсуждался случай супружеской неверности. «Далеко ли от супружеской неверности до измены в более широком смысле?..»[51] Коммунизм описывают как систему «непременной и последовательной моногамии», противопоставленной в принципе связям, порожденным «распутством и легкомыслием»[52]. Помимо главной цели советского образования – послушного подчинения индивида требованиям советского общества и его представителям – другая цель заключается в создании духа профессионального соперничества на работе. Следующее заявление, сделанное Центральным комитетом комсомола, показывает, что даже семья должна служить целям трудового воспитания: «Семьи, в которых проявляется забота о культурном росте, а ответственность за домашние дела делится между всеми членами семьи, должны служить примером для подражания. Необходимо поощрять участие детей, подростков, юношей и девушек к выполнению обязанностей по дому и считать это важной составной частью трудового воспитания»[53].
Досуг, как и семейная жизнь, тоже должен служить трудовому воспитанию. Досуг не должен располагать к «праздным удовольствиям», он должен способствовать социальной интеграции и приобретению лучших рабочих навыков. Эта задача очень коротко сформулирована в следующем высказывании: «С увеличением продолжительности свободного времени при социализме каждый работающий человек получает больше возможностей для повышения своего культурного уровня, совершенствования знаний; он может лучше выполнять свои общественные обязанности и воспитывать детей, лучше организовывать отдых, заниматься спортом и т. д. Все это необходимо для всестороннего развития человека. Одновременно свободное время… служит мощным фактором повышения производительности труда. Именно в этом смысле Маркс называл свободное время самой мощной производительной силой, которая, в свою очередь, оказывает влияние на производительную силу труда. Таким образом, свободное время и рабочее время взаимосвязаны и взаимозависимы»[54]. (Стоит отметить, что эта ссылка на Маркса является циничной фальсификацией; Маркс говорит о свободном времени именно как об истинном царстве свободы, которая начинается, когда заканчивается работа, и пользуясь которой человек может распоряжаться своими силами по своему желанию, а не как средством производства.) Насколько далеко Хрущев отошел от марксистской концепции социализма, становится ясно из разговора между президентом Сукарно[55] и Хрущевым. Сукарно высказал просто, но исключительно корректно, традиционную концепцию социализма: «Индонезийский социализм… имеет целью хорошую жизнь для всех без эксплуатации». Хрущев: «Нет, нет, нет. Социализм должен означать, что вся жизнь расписана по минутам, вся жизнь построена на таком расчете». Сукарно: «Это жизнь робота»[56]. Он мог бы добавить: «А ваше определение социализма – это на самом деле определение капитализма».
В некотором отношении, как заметил Маркузе, советская мораль похожа на кальвинистскую трудовую мораль; они обе «отражают потребность во включении больших масс „отсталого“ народа в новую общественную систему, потребность в создании хорошо обученной, дисциплинированной рабочей силы, способной наделять рутину рабочего дня этическим смыслом, производить все больше и больше товаров, в то время как рациональное использование этих товаров для удовлетворения индивидуальных потребностей откладывается все дальше и дальше все время возникающими обстоятельствами»[57]. В то же время Советский Союз использует самые современные технологии, технику и методы производства, а значит, должен сочетать потребность в интеллектуальном воображении, личной инициативе и ответственности с потребностями старомодной, традиционной трудовой дисциплины. Советская система в своих организационных методах, а также в своих психологических целях сочетает (или «телескопически сдвигает», как удачно выразился Маркузе) старые фазы с новыми, и именно этот сдвиг делает понимание советской системы столь трудной для западного наблюдателя, не говоря уже о тех дополнительных трудностях, которые возникают из-за того, что система выражает свою идеологию в терминах марксистского гуманизма и философии Просвещения XVIII века.
Хотя советская идеология признает (правда, на словах) идеал Маркса о «многогранной личности», которая не может быть всю жизнь прикована к одному и тому же занятию, советская система образования отводит первое место Воспитанию – воспитанию «специалистов на основе тесного взаимодействия обучения и производства» – и призывает к «укреплению связи научной элиты страны с производством, с конкретными требованиями государственной экономики»[58].
Советская культура сосредоточена на интеллектуальном развитии, но пренебрегает развитием аффективной стороны в человеке. Последний факт находит свое выражение в низких стандартах советской литературы, живописи, архитектуры и киноискусства. Во имя «социалистического реализма» культивируется, на низком уровне, буржуазный викторианский вкус, и это в стране, которая некогда играла ведущую роль в искусстве, особенно в литературе и кино. В то время как в некоторых традиционных видах искусства, например в балете или классической музыке, русские исполнители демонстрируют неувядающее дарование, каким они славились в течение многих поколений, в видах искусствах, несущих идеологическую нагрузку и предназначенных влиять на умы людей, особенно в кино и литературе, не осталось ничего от былого творческого потенциала. Произведения советского искусства отличаются крайней утилитарностью, дешевыми призывами к труду, дисциплине, патриотизму и т. д. Отсутствие в них подлинных человеческих чувств – любви, печали или сомнений – выдает степень отчуждения, какую едва ли можно встретить где-либо еще в мире. В этих фильмах и романах мужчины и женщины превращаются в вещи, полезные для производства, вещи, отчужденные от самих себя и друг от друга. (Конечно, нам остается подождать и посмотреть, не приведет ли в конце концов переход от сталинизма к хрущевской эпохе к значительному повышению уровня произведений искусства в советской культуре; однако при той степени отчуждения, что существует в наше время, такое развитие представляется возможным только при условии фундаментальных изменений, которые должны будут произойти в социальной структуре Советского Союза.)
Несмотря на это, в Советском Союзе публикуют и, вероятно, читают большое количество «хорошей» литературы (Достоевский, Толстой, Бальзак и т. д.). Некоторые авторы считают, что хрущевская система может стать базой, на основании которой разовьется подлинный гуманистический социализм; при этом они часто ссылаются на эту черту советского книгоиздания, используя его как аргумент в пользу своих надежд. Если люди пропитаны духом великой литературы до такой степени, как это имеет место в Советском Союзе, то, как утверждают эти авторы, их человеческое развитие будет определяться этой литературой. Мне этот аргумент не кажется слишком убедительным. Конечно, логично, что население, вынуждаемое ко все большему отчуждению, жаждет подлинно гуманистических переживаний, которые представлены в «хорошей» литературе. Но сам факт, что романы Достоевского, Бальзака или Джека Лондона описывают события, имевшие место в других странах или в другой культуре, несовместимой с советской действительностью, делает эти произведения литературой эскапизма; эта литература удовлетворяет неутолимое стремление к подлинным человеческим чувствам, которое не удовлетворяется практикой жизни в современном советском обществе; тем не менее эта литература никак не связана с реальностью и не угрожает ей.
Если мы хотим найти параллели в западной культуре, то можно вспомнить о том, что больше всего на Западе издают и, вероятно, читают Библию. Тем не менее эта книга не оказывает заметного влияния на реальные переживания и чувства современного человека, как не влияет и на его поступки. Короче говоря, Библия стала литературой эскапизма, которая необходима для того, чтобы спасти индивида от взгляда в бездну пустоты, сопровождающей его образ жизни; однако большого эффекта не производит и Библия, так как между нею и реальной жизнью нет никакой связи.