— У меня хозяйка старенькая. Вдвоем мы.
— Да, это немножко другое. А у меня так. Не думай, я не хвастаюсь. Тут никакой моей особенной заслуги нет. Просто природа у нас такая. Мы — собиратели. Худой мир лучше доброй ссоры. Я появился, и что-то в них изменилось. Как говорится, пришелся ко двору, понимаешь?
— Надолго ли?
— Это уже другой вопрос.
— Всё тот же. Вот выкинут тебя на помойку, посмотрим, как ты тогда запоешь. И после всего того, что ты для них сделал, им ничего не стоит бросить тебя и предать.
— Сомневаюсь.
— Простодушный ты очень. Легковерный. Слишком наивный.
— Пусть так… Но, знаешь, их тоже понять можно. Денис вырос, хотя собаку ему когда-то брали, наигрался, другие игрушки теперь у него на уме, что тут поделаешь. Глеб Матвеевич весь в работе, ему деньги зарабатывать надо, семью содержать, а Ирина Сергеевна вся домашняя, слабая и всего боится, одни страхи на уме, за сына, за мужа, за меня.
— Неужели ты их оправдываешь?
— А как же?
— Глупый ты. Тютя. Я бы ни за что не простила.
— Что бы ты сделала, интересно?
— Не знаю. Не простила бы — и всё.
— Ох, ох, не простила, не смеши. Как ты можешь людям что-то не простить? Не забывай, кто мы такие с тобой.
— Я помню… Серьезно, Бур. Я что-то за тебя беспокоюсь. Как-то на душе тревожно.
— Ерунда, не бери в голову.
— Скоро моя хозяйка явится. Пойдем с нами?
— Куда?
— Немного прогуляемся. Здесь, во дворе. Возле лечебницы.
— Я бы с удовольствием, честно говоря. Лукьян Лукич не разрешает.
— А мы его и спрашивать не станем. Пойдем, и всё.
— А хозяйка твоя? Возражать не будет?
— Мне? Попробовала бы она возразить. Она у меня шелковая.
— Я же на трех лапах. Еле-еле хожу.
— А нам спешить некуда.
3
Мягкий желтый свет бра падал пучком-конусом на стол, заставленный чашками с остывающим чаем, пустыми тарелками, хлебницей.
— Не сердись, — сказала Ирина Сергеевна.
Денис двинул из-под себя табурет, пискляво чиркнувший по полу, и демонстративно ушел к себе, заперся. И сейчас же телефонный аппарат затренькал — сел названивать приятелям.
— Нет, Глеб, — сказала Ирина Сергеевна, стряхивая пепел. — Нет.
— Ну, хорошо. Давай спокойно, без эмоций. Подумаем еще раз.
Она вяло помола плечами.
— Как хочешь.
— Хромой, увечный. Жалкий. Это же постоянный укор.
— И пусть.
— Ему нужна сиделка.
— Это легко решается.
— Пес на трех лапах. Все глазеют. Всем его жалко. Сплетни, пересуды.
— Что делать — потерпим.
— Во имя чего? Объясни мне. Вылечить его мы не сможем. Охранять его старость? Ждать, чтобы похоронить?
— Пусть так.
— Глупо. Он всего лишь собака. Собака, пойми.
— Тише. Я слышу.
— Собака, Ир. Пес. Они живут десять — пятнадцать лет. Бурбон прожил шесть.
— Он жив.
— Мог и умереть… Если бы не Виктор.
— Он жив, Глеб. Жив.
— Ну как ты не понимаешь? Не жилец он на этом свете. Он обречен. Будет сохнуть и чахнуть у нас на глазах. Подумай. Представь. Что за обстановка? Что за климат будет у нас дома?
— Не хуже, чем сейчас.
— Ошибаешься. Я знаю, что такое безнадежный больной в доме. Мой отец…
— Не надо.
— В конце концов, я не хочу. Понимаешь? Мне же с ним возиться, вы же с Денисом нежненькие, себялюбцы, вам наплевать.
Ирина Сергеевна отвернулась и, прекратив бессмысленный спор, принялась мыть посуду. Звонко зацокали вилки в раковине, ложки, зашумела вода.
Глеб Матвеевич сидел с опущенными плечами, жадно потягивая сигаретный дым. Последние дни, когда надо было что-то решать, они с женой и сыном постоянно говорили об этом — до оскомины, до того, что стали противны друг другу. Спасительный выход для всех, для каждого в отдельности и для семьи Глеб Матвеевич видел теперь только в том, чтобы избавиться от Бурбона. Может быть, даже не забирать его из лечебницы.
Ирина Сергеевна замедленными движениями водила губкой по давно уже чистой тарелке. Спина ее, перекрещенная лямками фартука, была чужая.
— Пап, — позвал Денис, выглянув из своей комнаты. — Тебя к телефону.
Глеб Матвеевич взял трубку параллельного аппарата.
— Слушаю вас… Да… Здравствуйте, Лукьян Лукич… Хорошо. Когда?… Да, конечно, не беспокойтесь… Как вам удобно… Минутку, я соображу… Устраивает, Лукьян Лукич… Всего доброго, до свиданья.
— Что с ним? — спросила Ирина Сергеевна.
— Говорит, держать бессмысленно. Даже во вред. Надо забирать.
— Поедешь? Когда?
— Сейчас, — упавшим голосом сказал Глеб Матвеевич.
— А что ты кислый, па? — Денис расслабленно стоял на пороге кухни. — Нормально же всё.
— Нормально, говоришь? — усмехнулся Глеб Матвеевич. — А кто с ним возиться будет? Ты?
— А хоть и я, — спокойно сказал Денис.
Глеб Матвеевич удивленно на него посмотрел.
— Мать, ты слышишь?
— А что тут такого? — всё так же спокойно рассуждал Денис. — И возьмусь.
— Нет, ты серьезно?
— Вполне.
Ирина Сергеевна подошла и поцеловала сына в волосы.
— Я тебе помогу, — сказала тихо.
— Сам справлюсь. Один.
— Мешать я тебе не собираюсь, — уточнила Ирина Сергеевна. — Сам так сам. Я просто хотела сказать, если будет вдруг тяжело, я помогу.
Глеб Матвеевич, не веря, отказываясь верить, изумленно разглядывал собственного сына.
— Берешься, значит?
— Ага, — небрежно подтвердил Денис.
Глеб Матвеевич улыбнулся.
— Удивил, — сказал он. — Не ожидал… Настоящий мужской поступок. Ты понимаешь, как это серьезно?… Ответственно. Очень даже ответственно.
— Между прочим, быть человеком, — обняв сына, с благодарной улыбкой, радуясь, напомнила Ирина Сергеевна, — значит чувствовать свою ответственность.
— Подумаешь, — пожал плечами Денис. — Что тут такого?
4
Исхудалый, жалкий, со свалявшейся шерстью, Бурбон кособоко стоял возле машины, покачиваясь на трех лапах.
Омертвелую левую заднюю держал на весу, выставив вперед, как штык. Слабо шевелил опавшими ушами, часто моргал и щурился от непривычного света и белизны.
Со второго этажа лечебницы, продираясь сквозь окна и стены, слетал тоскливый вой Марты.
— Я ваш должник, Лукьян Лукич. Спасибо.
— Не за что, это наша работа.
— Сам сможет?
— В машину? Нет.
— А раньше — только моргни.
— У вас будут с ним сложности.
— Догадываюсь, — вздохнул Глеб Матвеевич, открывая заднюю дверцу.
— Разрешите, я.
— Что вы, не стоит.
— Хочу поухаживать за ним напоследок.
Лукьян Лукич взял безропотного пса на руки и поставил в машину между передними и задними сиденьями.
— Хозяин поедет осторожно… Всё будет хорошо… Крепись, дружище… Что делать, милый, надо жить дальше, — он нежно и ласково потрепал Бурбона по холке. — Марта по тебе очень скучает.
Пес так и стоял, как поставили, смирно и отрешенно, как лошадь в стойле. Лишь изредка, когда хозяин тормозил или резко набирал скорость, его пошатывало, толкало, прислоняло к обтянутым чехлами сиденьям, и он невольно переступал, перебирая оставшимися тремя лапами, чтобы не упасть, упирался, царапая коврик. Хозяин иногда оборачивался, ожидая привычной реакции, говорил псу что-нибудь знакомое, однако Бурбон молчал, был безразличен и тих, в щель между сидениями глядел его угрюмый костлявый бок, и хозяин, окончательно расстроившись, вскоре оставил попытки с ним разговаривать и сам замолчал.
Январский день, по диковинному совпадению, до деталей походил на тот декабрьский, когда он поздним вечером зацепился лапой за колючую проволоку, повздорил с глупым и злым человеком и угодил под нож. Такой же серый, низкий, с набрякшими тучами, сухим колючим морозным ветром и выпавшим накануне обильным снегом, с которым и теперь яростно сражались уборочные машины. Под колесами, когда ехали, чмокало, чавкало и клокотало, разлетались по сторонам бурые жирные брызги.
Въехав на пустырь насколько это было возможно, хозяин остановил машину неподалеку от их дома и выпустил его погулять. Поднял, вынес и поставил в снег. Сказал:
— Разомнись.
А он стоял и не двигался. Как будто лапы его отвыкли, разучились ходить.
Мелко подрагивая спиной и боками, стоя на тощих, ссохшихся лапах, он отуманенными глазами грустно, заново узнавая мир, смотрел прямо перед собой на чернеющие дома, светлые квадратики окон, столбы, фонари и снег. Ощупав носом морозный воздух, пахнущий привычным жильем и свободой, медленно выпрямив шею, он попробовал шагнуть, переступить и сразу понял, что ему предстоит учиться всему этому заново. Он дернулся, неуклюже-тяжко вытянул переднюю лапу и снова встал.
— Взбодрись, дружище, — услышал он голос хозяина. — Жди здесь, мне надо позвонить.
Вытянув морду, он какое-то время смотрел вслед удаляющемуся хозяину. Потом лизнул снег, прогнул спину и сел, выставив вперед неживую, негнущуюся ногу.
Истоптанная дорожка. Справа и слева рыхлый свежий высокий снег — как будто даже и не подрос, пока он отсутствовал. Следы глубокие, но небольшие, должно быть, дети играли, школьники, когда возвращались домой. Чуть дальше — старая снежная баба, ее еще до разлуки соорудили, и всё стоит, не сломали, побуревшая, заледенелая, понизу в свежих обливах. А вон прутик торчит, у которого обыкновенно останавливался, штабель забытых строителями плит, и по ним лазили дети, забор, куда нельзя, не разрешают, и липа, у нее корни близко, за ней канавка и взгорок, и там, вдали, прячась за сугробами, купается и тонет в снегу старый забытый грузовик.
— Ну? Нагулялся?
Хозяин энергично прошел мимо него, не задерживаясь, и его обдало, как ветром, человеческой раздражительностью.
— Я в машину. Идешь?
Он неторопливо поднялся на три свои лапы и повернул голову.
— Не могу смотреть на тебя. Прости.
Хозяин поднял его на руки и затолкал в машину.
Стоя сзади между сиденьями, он чувствовал, что хозяин какой-то странный сейчас, непохожий на себя, раздраженно-задумчивый, подавленный чем-то. Он и припомнить не мог, когда бы тот просто так сидел более минуты, неподвижно, без дела, никуда не спеша. Прежде он не видел его таким молчаливо-озадаченным, будто бы потерявшим привычный интерес, забывшим вдруг про свои бесконечные ближние и дальние цели, которые когда-то ненасытно преследовал.