Тут Елену Глебовну перепоручил ее провожатый иным людям, — вид у них был отчетливо предпринимательский, — и, попрощавшись, ушел, не дослушав слов благодарности. Елена Глебовна все еще улыбалась растроганно, а в глазах уже появилась тревога: ей здесь не нравилось.
Проходной закуток от собственно салона отделялся незамысловатым занавесом из двух одеял. Здесь горел ночничок, едва освещая стол и очень широкое, размером почти что с купе, безусловно, трехместное ложе: по-турецки сидела на нем девица в спортивном костюме и бесстрастно зевала. По ту сторону занавеса было темно. Там шел сеанс. Доносилась негромкая музыка и громкие нежные вздохи, порывисто-томный, долженствующий, по-видимому, возбуждать (но, однако, не Елену же Глебовну) лихорадочный стон. Все поняв, представила Елена Глебовна, что ждет ее этой ночью.
— С вас тридцать один рубль, — привычным тоном пробурчал один из хозяев, с трудом протискиваясь между постелью и столиком. — Ладно, тридцать, рупь скостили.
— Интересная сумма. — Елена Глебовна доставала деньги из кошелька. — Спросила: — Тариф?
— Четвертной за проезд и три сеанса по два рубля. Все правильно. Рупь простили.
Можно было прочесть, если напрячь зрение, что написано на листке, приколотом над постелью. Предлагалась ночная программа:
«Девушки-виртуозы». — Эротика.
«Две американки в Швеции». — Плотная эротика.
«Четыре шведки в Нью-Йорке». — Плотная эротика. (Плотнее, чем «Американки».)
— До скольки же вы работаете?
— До утра. До шести.
— До шести? — воскликнула Елена Глебовна. — Это ж чокнуться можно. Вы думаете, мне интересно? Я туда не хочу. Я тут останусь. Вот место есть.
Сидящая по-турецки отрезала:
— Нет.
— Нет, — сурово произнес хозяин салона. — Ничего у вас не получится. Нельзя. Тут — мы. А вас без билета контроль накроет. Не хотите смотреть — сидите дома. А пришли, так идите. Идите и смотрите, что вам показывают.
Елена Глебовна прошла за одеяло, в темноту.
Был мягкий вагон. За спиной у нее висел телевизор. В креслах люди сидели, мерцая обращенными к экрану лицами. Поезд тронулся, и, медленно пробираясь по загруженному вещами проходу, почувствовала Елена Глебовна, что сейчас глядят на нее, словно сравнивают ее, представительницу здешнего мира, с бесконечно нездешними, идеальными, теми, контрабандно явленными нам с полузатертой видеопленки.
Елена Глебовна села и увидела то, что ожидала увидеть. Она никогда не посещала такого рода салонов, но была много наслышана. Так все и было. Показывали. Только это не всем нравилось. Вызывая порывистый гоготочек, подавался время от времени расслабленный женский голосок: «Ой, ужас какой, ой, ужас какой!..» — бедняга не знала, что фильмы-ужасы демонстрируются днем, на них допускаются дети.
Елена Глебовна стала рассматривать пассажиров. К своему удивлению, она обнаружила, что не самая старая здесь. Напротив, как бы была она молодежь. Среди прочих бабки сидели да дедки — самые наши обыкновенные люди. Бабки охали иногда сокрушенно, а дедки ерзали и кряхтели. Елена Глебовна догадалась, в чем дело: это были такие же безбилетники. Оттого и вещи в проходе.
Рядом с Еленой Глебовной сидел, к ее неловкости, молодой человек, можно сказать, юноша. Кажется, он был разочарован демонстрируемым. Это только для таких, как Елена Глебовна, все в диковинку. Вот так, подумала, а завтра я тебе про Толстого и Достоевского буду… Заметив, что на него сбоку косятся, юноша повернулся к Елене Глебовне и спросил дерзко:
— Вы что-то сказать хотите?
Елена Глебовна уставилась на экран, испугавшись. Ну его к черту. Еще подумает что.
Фильм был непонятно чей. Одно ясно: не наш.
Девушки-виртуозы ехали в открытом автомобиле (уже одетые) и беседовали по-английски. Море было вроде бы Средиземное. А титры были, должно быть, японские. Или китайские. Иероглифами. Незримый переводчик бубнил по-русски, но утомленный слух Елены Глебовны отказывался различать плохо записанные на пленку слова. Да и мало слова здесь что значили. Слов было немного. Елена Глебовна вздохнула тяжело. Виртуозки нежились на нудистском пляже. Из вод морских выходил, играя мускулами, сладострастный купальщик, а у нас вот февраль, у нас мороз, подумала Елена Глебовна.
Скоро ей стало скучно. Но и это достаточно сильное чувство быстро прошло. Скучать или увлекаться, стыдиться или упиваться, негодовать или, наоборот, радоваться: вот и я наконец приобщилась, — любопытство, в конце концов, питать — Елена Глебовна не в силах была, устала. Ей было «никак». Единственное, желала чего, — так это спать. Но и уснуть не могла. Не уснуть было. Когда закрывала глаза, видела снова кладбище, деревья, памятники, могилы, незнакомые лица около гроба, Алиса наклоняется поцеловать, под ногами похрустывал снег: шли. Только музыка, музыка была не отсюда. Елена Глебовна прислушивалась к стуку колес. Они умеют под любую мелодию. Красиво, грех спорить.
Появление садиста заставило очнуться Елену Глебовну. Но виртуозки легко обвели садиста вокруг, так сказать, пальца и спрятались от него в другой гостиничный номер. Там уже их заждалась роскошная постель с двумя молодыми миллионерами.
Елена Глебовна пожалела девушек. Глупые. Вот ровесник их, Алексей Михайлович, он в землю лег. Фильм-то, поди, лет пятнадцать назад снимали. Да она же сама им ровесница. Одно поколение. Вышли бы они сейчас показать, чего стоят. Странно как-то. В землю лег, и еще не замерзла за ночь земля, а жена жива и в поезде едет, бывшая, и они тоже, наверное, живы, виртуозки-ровесники, и от нас далеко-далеко, благоденствуют где-то в Европе или Америке, и не спят сейчас, потому что там время другое, не ночь, занимаются чем-нибудь, вовсе не сексом, может, едут куда или летят себе самолетом, а кожа-то у них суха, а у глаз-то у них лучики, и груди у них уже совсем не такие, как их там парафином ни пичкай. И руки в морщинах. И шеи в морщинах, как у Елены Глебовны три морщины, большая одна и две поменьше, и все это просто один лишь обман, будто их, вот этих, обольстительных, молоденьких, развратных, время не тронет, еще как тронет — и возраст, и смерть, — так что, девоньки, вы уже не такие, не вы это.
Свет зажгли. Законные пассажиры, с билетами, покидали вагон, веселясь, расходились по своим купе; полуночники по обстоятельствам (те, что без) к новому сеансу готовились. Пришло несколько новеньких. Бросив иронический взгляд на Елену Глебовну, удалился ее сосед-юноша. Елена Глебовна стены вагона рассматривала, там висели картинки; супермены и — вумены, за последних Елене Глебовне всегда холодно было, когда попадались на стеклах кооперативных киосков.
Шел негромкий и очень интеллигентный спор — о существе порнографии.
— Нет, нет, это, безусловно, эротика. Порнография — это только когда у мужчины, причем, извините, вот таким образом. Так во всем мире считают.
— По-моему, ваши сведения устарели. Сейчас есть другая концепция. Когда имитация, тогда да, эротика, а когда по-настоящему, это уж порнография.
— Как то есть? Когда фрикции, это эротика, а когда… когда как ее… аннуляция, то порнография?
— Вы хотели сказать, овуляция?
— Подождите, абляция… нет, кумуляция… ну вы меня поняли.
— Вероятно, тут дело в оргазме.
— А как же фригидность?
Что там дальше было про американок, она уже не воспринимала. Кто там был кто и кто с кем. Кто с кем и с какой еще стати. Пассажиры покорно присутствовали. Никто не охал больше, не сокрушался, не вздыхал тяжело: «что показывают». Терпели. Ехали и терпели. Кто смотреть не хотел, тот сидел и терпел, кто хотел, тот смотрел… хотел, не хотел… Можно, в конце концов, думать о чем-нибудь о своем, можно попробовать отстраниться. Удивительно, однако, как повторяемость, единоподобие умервщляют самою идею движения, действия, хотя нельзя же во всем требовать изобретательности!.. вот так и глагол умирает в герундии — терпение, совокупление, поглупление… От герундия в воспаленном мозгу рукой подать (тоже образ) до родственной ему ерунды. Ерунда. Так и не попавшая в словари иностранных слов. А помнит ли Елена Глебовна, от чего производил ерунду любимый ею Лесков? От немецкого хер унд да, или сюда и туда, по-нашему, отнюдь не в сексуальном смысле — выражение, бытовавшее в Петербурге в среде немцев-колбасников. Елене Глебовне есть захотелось. Авторы фильма обращались к иным инстинктам. Но то ли этимологических штудий направленность была такова, что вспоминались в итоге мясопродукты, то ли обилие голого тела перед глазами способно, в принципе, возбудить, отнюдь не по Фрейду, аппетит зверский. Елена Глебовна проголодалась; она бы еще и развеселилась, ей бы стало смешно обязательно, если бы не подступившее вдруг удушающее ощущение бреда.
Хорошо было деду. Дед-безбилетник умудрился уснуть. Он негромко храпел, ему не мешали. Елена Глебовна завидовала ему черной завистью. Она так не могла. Она пыталась понять, долго ли ей еще надлежит мучиться, по подсчетам выходило — весьма. Время самым нежелательным образом намеревалось растянуться, или, что то же, замедлиться в соответствии с тягомотным, навязанным постановщиком ритмом, как бы мстя Елене Глебовне за свою постоянную ей нехватку своим же теперь навсегда изобилием — однообразным, тяжеловесным и разрастающимся. Конца всему этому не предвиделось. Когда же кончат они? — спрашивала Елена Глебовна, не отдавая себе отчета в двусмысленности вопроса.
Дурная бесконечность. И все в ее голове. Это ее голова, болезная, расширялась до размеров вагона, это в ней, в голове несчастной, не знавшей две ночи сна и покоя, добросовестно и методично совокуплялись сменяющие друг друга партнеры. Зачуханные пассажиры, вдавленные в вагонные кресла, томились в ее голове и везли каждый свою головную боль, и было так сильно натоплено, что никак не продохнуть было, как было никак не понять возможность снега вовне, сквозь который падает в темноту все это совокупляющееся и созерцающее — стуча, стуча, стуча.
— Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду.