— Не-ет, проглядеть при теперешних темпах науки — значит опоздать на десятки лет. Кибернетику лженаукой считали…
— Верно! Пока не разбирались с «любопытными письмами», американцы счетные машины сделали, автоматические системы управления «Найками».
— Герман Иванович, получены сигналы: на объектах ставят старые блоки «сигма» — черт те что! Наш прокол…
— Куда смотрят начальники объектов? Заготовьте приказ.
— Командир объекта тридцать-двадцать инженер-подполковник Фурашов прислал протест…
— Уф, Сахара… Ничего не скажешь!
— Ракеты ракетами, а пивка бы со льдом — и можно помирать!
— Живот мой — смерть моя…
— А вы слышали анекдот? Ха-ха! В Тбилиси было…
Янов отсек все эти влетавшие в уши слова и, продолжая глядеть на Бутакова, по какой-то неожиданной ассоциации отчетливо представил давнее — и смешное, и горестное. Тогда он, Янов, приехал в академию. Начальник ее, генерал, старый его приятель, за чаем в кабинете, разговорившись о кадрах, вытащил бумажку — рапорт. «Вот еще какие бывают фрукты! Видите ли, полковник, начальник курса, за то, что капитан прошел, не отдав честь, гонял его, как… Хотя знал: капитан — доктор наук, наша гордость, кибернетик, функции вывел — лучшим математическим умам не под силу! Слушатели даже возмутились…» — «Что ж ты сделал?» — «Полковника перевел с начальника курса, а на капитана написал реляцию — присвоить звание подполковника, и прошу тебя подписать приказ». Оказалось, что в войну его взяли из аспирантуры, почти готового кандидата наук. «Сейчас его наука не в почете, — говорил начальник академии, — кибернетика! Местные марксисты от нее, как черти от ладана… А он у меня втайне, признаюсь, кое-что делает. Систему автоматического наведения. Удастся — пойдем ва-банк». Тогда они и познакомились: Янов и Бутаков. Да, доктор наук успел побывать в местах не столь отдаленных… Янову он понравился, хотя в военной форме не смотрелся: и рост небольшой, и сухопарость, и голос какой-то уж больно не армейский — негромкий, спокойный. А через три года, когда он, Янов, обратился в правительство — необходимо начать работу по созданию зенитных ракетных комплексов, — в записке предлагалось назначить главным конструктором Бориса Силыча Бутакова, профессора, доктора наук, полковника…
— Начали! Начали… Бросают!
На вышке зашевелились, потянулись к биноклям, заскрипели пружинно, заходили под табуретками доски. Возгласы и движение — кто-то ступил к краю вышки, к самой балюстраде, и закрыл Бутакова — вывели маршала из задумчивости: да, началось!..
Впереди по трассе в лимонно-мутном невысоком небе он увидел теперь просто, без бинокля, как серебристые дождевые капли выросли, вытянулись и над зыбчато-текучим в мареве горизонтом раздвинулись по фронту широко и просторно. Под ними раз за разом сверкали вспышки ослепительных молний, и уже с десяток белых устойчивых пятен повисло в блеклом небе. А молнии сверкали и сверкали. Янов знал: самолеты сбрасывали парашютные мишени, а сбросив, стремительно, судорожно уходили в высоту. Гул, отдаленный, тягуче-нервный, наполнял парной, душный воздух. В вышине над всем этим, будто стайка дельфинов, поворачивая серебристые бока к оплывшему в дымке солнцу, носилось звено «ястребков» — тройка майора Андреева…
Кто-то сбоку вслух, как заведенный автомат, торопливо считал мишени:
— Одиннадцать, двенадцать… четырнадцать, пятнадцать…
Внизу, под вышкой, напротив Янова вырос загорелый моложавый генерал, заместитель начальника полигона, напряженно вскинул руку к фуражке:
— Товарищ председатель государственной комиссии! Цели захвачены, вся аппаратура в боевой готовности, ракеты подготовлены… — Он понизил голос, и сразу стало видно — кожа на скулах натянулась, у кадыка шею усеяли крупные капли пота. — Какие будут приказания?
— Вы — руководитель испытания, программа утверждена и… действуйте! — Янову хотелось сказать это тихо, спокойно, как бы буднично, но сам почувствовал — голос осекся, вздрагивал. Чтобы подчеркнуть — разговор окончен, исчерпан, он отвернулся, с повышенной озабоченностью захлопал по карману брюк с лампасами — искал сигареты. И услышал, как генерал, будто боясь кого-то спугнуть, негромко, врастяжку кинул:
— Е-есть!
Янов успел прижечь сигарету. Под тентом включился динамик, и сразу лопнула тишина — заговорили, перекликаясь, разные голоса. Маршал ловил только отдельные слова: «Отметка… Приемники? Пятьдесят пятые? Пульсация в норме… Порядок, порядок… Уточняю…» И тут же, обрывая переговоры, резко, на фальцете, возвысился знакомый голос генерала:
— Внимание! В установленном порядке… огонь!
— Первая — пуск!
— Третья — пуск!
Тотчас в разных точках «луга» взметнулись над землей серые клубы дыма и пыли. Белые иглы ракет рванулись из них и, выметнувшись в низкое небо, изламывали траектории, ложились на курс. Серый густой дым заволакивал «луг» плотной пеленой, медленно растекался вширь, а из него одна за другой выметывались новые и новые ракеты…
Янов уже не слышал голосов в динамике — все слилось в гуле и грохоте. Степь, во всю ширь и даль, до горизонта и, верно, дальше, отзывалась набатным гудом, утробно-сухим, словно шедшим из самой земли, и Янову почудилось вдруг, что он один на вышке в степи, среди гула. Он не видел, да и никто на вышке не заметил, как осторожно, без стука, по деревянной лестнице спустился с вышки Бутаков…
Перед глазами маршала, в восьмерочном поле бинокля, у белых комков-парашютов вспыхивали огненные клубки. Будто в прокаленном воздухе лопались шаровые молнии, и там, где они лопались, купола парашютов, как опаленные огнем листья, свертывались и скручивались и стремительно падали на землю пробитые ромбы-мишени, обломки ракет…
29 октября 1954 года
Именно с этого дня, а не с какого-то иного, я, инженер-майор Умнов Сергей Александрович, начинаю свой дневник. Начинаю вовсе не из тщеславных побуждений — пусть, мол, узнают обо всем история и потомки, — нет, а токмо по велению рассудка: авось на старости лет, древний, немощный умом и памятью, обсеянный внуками и правнуками, буду сидеть где-нибудь на дачке в пижаме у камина…
Черт возьми, как это далеко от злой реальности: «бескунака» — кара-суйского ветра, каленой степной жары, шаров перекати-поля, атласной глади ковыля и гадюк — их обнаруживали под подушками в своих палатках, когда зачинали Кара-Суй!
Так вот, все-таки на даче и в пижаме. И читаю я им, внукам, об этом событии и о других… Поймут ли? Впрочем, вряд ли: история слишком холодна и рассудочна. Как мрамор. Хотя он-то — заговори — мог бы порассказать. Что ж, не тешу себя надеждой. Просто, как киноленту жизни, стану раскручивать дни, и в угасающем теле и сознании, точно отблески ушедшей грозы — бледные и жалкие, — будет всплескиваться затихший, лениво-окаменевший флюид, психический ток прошедшей жизни…
А, черт! И правда — сантименты. Но можно, верно, было и посентиментальничать в такой-то день. Когда все, кроме боевого расчета, военные и штатские, высыпали из бункера и фейерверк серебристых, тонких, как отточенные карандаши (расстояние!), ракет взмыл с «луга», я даже сбился с мысленного счета: сколько их было, верно, больше десятка, и каждый из нас прильнул кто к теодолитам, кто к биноклям, тогда будто что-то толкнуло меня изнутри, властное, требовательное: посмотри на н е г о! У бункера, на бетонной площадке, — Борис Силыч… Наш Борис Силыч Бутаков. Нет, он не глядел в теодолит, сиротливо стоявший на треноге: он мял папиросу. Она гасла, не горела. Он откинул ее, трясущимися руками взял новую из коробки. Лицо — тонкое, бледное.
О чем он думал в эту минуту? Испытывал восторг, потрясение, как все мы, грешные? Или вспомнил ту, давнюю ночь приезда сюда вместе с первыми жильцами полигона? Да, тогда эшелон будущих испытателей, отсчитав многие километры, остановился среди глухой степи. В необозримой тишине роились зеленые степные звезды. И команда: «Влево-вправо выгружайся!» И ставили палатки, пришивали их к первым колышкам, вбитым в неподатливый первозданный суглинок, и про себя с сомнением вздыхали: «Ох, когда-то еще дойдет до ракет!»
Наверно, я задумался, не заметил, как он оказался возле меня. И я опешил: во всем его виде не было ничего того, что еще секунду назад видел, — сосредоточен, подтянут, как всегда, держится козырем. Позднее вспомнил: может, бледность щек да отточенность фраз и выдавали — волновался.
— Поздравляю: «Катунь» получила путевку, начала жить! Впереди, Сергей Александрович, система «дальней руки». Нарочно ничего не говорил, считал — рано. Теперь готовьтесь! Месяц отпуску, не больше, — и за новое дело!
Я стоял обалделый, не вдруг понял, что он пожал мне локоть. Месяц отпуска. Система «дальней руки». «Катунь» начала жить…
Он ушел, кажется, его разыскивал маршал Янов, а я, забыв поздравить (его-то надо в первую очередь), с трясущимися поджилками, опустился на каменную бровку бруствера у входа в бункер.
Люди возбужденно ходили, бегали, громко переговаривались. Хаотическая, беспокойная радость. Я сжал руками голову, закрыл глаза. Не слышать, не видеть. Как же все было?! Как к этому пришли?! И, словно подхваченные черным вихрем-бескунаком, замелькали события, люди — все летело, ускоряясь и убыстряясь, но все вставало яснее, Отчетливее. Да, да, вот оно как было, вот как все шло, двигалось! Нелегко, сложно…
Теперь запишу. По датам, по событиям. Это надо. Это важно. Чтобы потом… Впрочем, неважно, что потом.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
30 декабря 1952 года
Пожалуй, этот день надо вспомнить: мы завершили автономные испытания «Катуни». Момент знаменательный — до этого мало чего было интересного: наши внутренние дела варились в собственном соку, проверялась, отлаживалась каждая система в отдельности. Тут же, когда распили традиционное шампанское, Борис Силыч сказал: «Кончился эмбрионально-утробный период развития».
Конец декабря. Тридцатое декабря пятьдесят второго года. Новый год, пятьдесят третий, начинался с новой с