Алексей слушал его с улыбкой, думая о своем. Умнов и раньше имел привычку даже о самых мелочах говорить внушительно, будто каждое его слово было драгоценным металлом, в подлинности которого никто не мог усомниться. В пору учебы Алексей просто сказал бы: «Серега, заглуши». И тот бы не обиделся, сморгнув под очками, а теперь вот расхвалил, но прервать его вроде неудобно: действовали какие-то новые обстоятельства. Условности, что ли?
— Идет самая настоящая революция в военном деле, — продолжал в прежнем тоне Умнов, — с боями, потерями, выигрышами и проигрышами. И тут, как ты знаешь — учили! — действуют объективные законы: старое нелегко отдает свои позиции новому. — Он повернул наконец лицо к Алексею, посмотрел строго. — И чтоб ты знал: между нашими епархиями — конструкторским бюро и вашим управлением — не очень добрые отношения.
Алексей насторожился: это уже относилось к его будущей деятельности, любопытно послушать. Но послушать не удалось — подошел Костя. Обняв обоих за плечи, стиснул до хруста:
— Вот мы и вместе, черти! Не знаете, как я рад!
— Ой, задушил! — взмолился Сергей.
Костя рассмеялся, приослабил тиски, но, по-прежнему держа друзей в объятиях, затянул негромко:
Все в порядке, старше,
Все в порядке…
Пели негромко, в такт песне чуть покачиваясь из стороны в сторону, точно на палубе. Сергей пел с напряжением, будто выполнял серьезную и важную работу, оттопырив нижнюю губу; Костя — царапая слух низкими подголосками; Алексей — по-дирижерски вскидывая рукой. Так у них было заведено, особенно на экзаменах: ждали друг друга у дверей аудиторий, выходил и сразу — как? Четверка. Становились и коротко запевали:
Все в порядке, старик,
Все в порядке…
Лена и Лелечка на кухне домывали посуду — стеклянное позвякивание, говор вперемежку с хохотом долетали оттуда.
Фурашов без всякой связи вдруг спросил:
— А помнишь, Костя, начальника курса? Как ты его — с полковничьим кителем?..
Сергей усмехнулся, подтолкнул очки на переносице.
— Когда чучело-то сделали? — спросил он. — Здорово. Рукава на столе, в одном — линейка, в другом — ручка, перед кителем белый лист бумаги, графин с водой, на плече — телефонная трубка, а на воротнике — фуражка… Настоящий «папа Пенкин».
Фурашов подхватил:
— Стой! Ходили смотреть всем курсом, помните? А после нагрянул Пенкин, красный, надутый, как индюк, допытывался: кто сделал?
Смеялись до слез. Костя, будто его схватывали колики, сгибался в поясе, держась за живот:
— Погоди, погоди, Алексей!.. А «Химические источники» забыл? Долго не знали твоей тайны, думали, вправду лежа читаешь этот учебник! Пенкин как-то зашел, нас облаял (в карты дулись), а тебя в пример поставил: даром время не тратит! Ох-охо! Стоило ему посмотреть тогда в твои глаза — понял бы, что Алексей Фурашов седьмой сон досматривает!
— Было! Было… А тебя, Костя, за эпиграмму таскал… И сейчас остро пишешь, подкопы журналистские роешь!
— Верно! — отозвался Сергей Умнов. — Ушел, предал нашу троицу, инженерию. Был человек, стал газетчик.
— Не сжигай все корабли… Гляди, а то еще доберусь до вас!
— Алексея тебе не достать — в Главный штаб идет. Олимп военных богов.
— Ну ладно, а вот до твоего, Сергей, патрона, до Бутакова, точно доберусь.
— Борис Силыч… — раздумчиво проговорил Алексей. — Кумир Сереги Умнова?
— Сергей и сейчас им восхищается, может, только с небольшими примечаниями…
Умнов промолчал, сняв очки, протирал их платком, подслеповато морщился. Рассеянная, грустноватая улыбка тронула его полные губы. Фурашов припомнил, как Сергею в прошлом нередко доставалось за эту меланхолическую рассеянность от резковатого, взрывного Коськина. Чаще это случалось, когда Сергей выходил после экзамена и равнодушно сообщал — четверка. Костя наскакивал на него коршуном: «Несчастный меланхолик! Четверка! Посмотрите на него! Да ведь ты же лучше нас всех, вместе взятых, знаешь! Чуть бы поактивнее, не тюфяком перед преподавателем. Понимаешь, не тюфяком!»
Но и обескураживал его Сергей именно вот этой улыбкой — и виноватой, и немного насмешливой.
— Ишь, ухмыляется! Старая привычка, — не выдержал и сейчас Коськин.
Возможно, Сергей и ответил бы, но в эту минуту Лелечка появилась из кухни:
— Ну, Сережа, я готова!
Костя потянул Алексея в коридор провожать чету Умновых.
Лена в цветастом простеньком переднике, повязанная такой же косынкой, стягивавшей тугой начес волос, проворно заканчивала стелить Алексею постель в углу комнаты. Повернувшись к входящим мужчинам, заправляя пальцами завитки волос под косынку, спросила:
— Ты, Алеша, высоко любишь спать? Я тебе две подушки положила, как Косте. Он у меня ребенок капризный: то ему низко, то высоко…
— Спасибо, Леночка, мне все равно.
Костя добродушно и весело взглянул на Алексея:
— Не слушай ее, она всем жалуется на меня. Ты же знаешь, какой я покладистый парень! Недаром в академии звали рубахой-парнем!
— Знаем этих покладистых парней! — отозвалась с улыбкой жена. — Одно спасение, что в командировках часто: то на Восток, то в Среднюю Азию, то на Север улепетнет. Боюсь вот только самолетов. Ждем с ребятами не дождемся…
Она вышла за одеялом в другую комнату.
В приоткрытую дверь виднелся на столе ночник: там спали дети. Алексей припомнил: Рита, белокурая, кудрявая девочка, похожая на мать, худенькая и подвижная, спрашивала всякого: «А вы кто? Папин друг?» Теперь уже первоклассница… Двухлетнего сына Кости Алексей не знал — тот родился уже здесь, в Москве.
Перехватив взгляд Алексея, Костя сказал:
— Да! Ты же не видел Олежку! Лучшее мое произведение!
— Показывай, показывай.
Тихонько ступая, оба вошли в спальню. Полный, розовощекий мальчик спал в кроватке, обтянутой по бокам сеткой, разбросавшись, смяв в ногах легкое одеяло. Алексей понял чувства отца: при слабом свете ночника без особого труда угадывалось разительное сходство с Костей.
— Твой! — шепнул Фурашов наклонившемуся над кроватью товарищу. Потом с минуту смотрел на лицо девочки, еще больше вытянувшейся, худенькой, и неожиданно с грустью подумал: помнит ли она его Марину и Катю, с которыми играла, а порою и ссорилась?
Когда вышли из комнаты, Костя медленно прикрыл за собой дверь.
— Спать, Алексей! Утро вечера мудренее. Натолкуемся завтра. По Москве походишь, посмотришь — представления твои по новой службе начнутся послезавтра.
Он подставил стул к кровати и, собрав остатки посуды, сняв со стола скатерть, ушел. Оставшись один, Алексей сел на стул. Спать не хотелось. Встреча, разговоры вызывали обрывки близких и далеких воспоминаний…
Полигонная команда, в которой прошли эти два нелегких года после академии. Удивительно радостным и трогательным было расставание с ней!.. Всего четыре дня назад он еще жил одной жизнью с испытательной командой, с офицерами, а теперь нить, связывавшая его с ними, рвалась. Рвалась с болью, потому что добрый конец ее, как ни крути, оставался там. Частица самого себя осталась. Перед глазами возникло: клуб — половина казармы со сценой и простенькими креслами, офицеры, собравшиеся на совещание. Сидя на сцене, за столом, покрытым кумачом, он и не подозревал, каким будет его прощание в конце этого сбора. Немного грузноватый, темноликий от степного ветра и загара полковник Безменов, окончив совещание, поднялся из-за стола и предложил начальнику штаба зачитать приказ. Строгими, незамысловатыми словами в приказе перечислялись его, инженер-подполковника Фурашова, заслуги. Но слова эти почему-то разбередили душу. Он даже плохо слышал последние строчки приказа: ему объявляли благодарность. А потом полковник сказал: «Инженер-подполковник Фурашов завтра покидает нашу семью. Он получает новое назначение. Пожелаем ему успехов!» Алексей по выработанной привычке механически встал. Безменов, подойдя к нему, пожал руку и неожиданно обнял. Аплодисменты покрыли слова полковника: «Жаль мне с вами расставаться, Алексей Васильевич!..» Что ж, и ему, Фурашову, жаль. «Может, зря согласился». Мысль эту уже в который раз за четыре дня повторял про себя. Странно только — она жила в сознании, но не ощущалась сердцем. Были и сомнения — сумеет ли найти себя в штабной, управленческой службе? «Алексея тебе не достать — в Главный штаб идет. Олимп военных богов!» Припомнившиеся слова Умнова заставили Алексея улыбнуться. Да, Сергей усидчивый, упорный, инженер-майор, кандидат наук, ведущий конструктор… Немало! А ему, Фурашову, живое бы дело, руками поработать. Метил дожить в Кара-Суе до горячих дней — испытывать новую технику, «Катунь»… Вот теперь в штаб… Что ж, военный человек. Впрочем, конечно, он бы мог и отказаться, и, наверное, его бы поняли… Позднее, когда сообщил домашним, что переводят в Москву, Катя, младшая дочь, крутнувшись на круглом стуле у пианино, подскочила, запрыгала, прильнула, целовала в щеку… Марина — старшая, — как всегда, отнеслась к новости сдержаннее. Валя, жена, сидя за столом, смотрела на него широко открытыми глазами — известие застало ее врасплох. Уже в кровати, притихшая, сжатая в комочек, неожиданно спросила: «Ты ведь, правда, будешь меня там лечить?» И, уткнувшись в подушку, расплакалась… Наверное, эта гирька ж перевесила в его решении — да, лечить ее надо… И — шумный город, театры, другие заботы, — нет, правильно он поступил! Подумав так, уже совсем спокойно он отсек прежние мысли, но бездумно сидел на стуле лишь секунду — всплыл тот подспудно беспокоивший вопрос: «О каком Сергееве, уходя, упомянул Умнов?.. «Будешь иметь дело с генералом Сергеевым — голова! Но и Василин там — фигура!» Сергеев… Не фронтовой ли? Начарт дивизии?..
— Ты еще не во власти бога Гипноса? — Костя стоял в дверях со стопой чистых тарелок.
Поставив их на край стола, подошел к окну, перегнувшись через подоконник, посмотрел на темный пустой двор.
— Вспомнилось многое, — ответил Алексей. — Как провожали, как семья восприняла назначение в Москву…