У Алексея тогда от толчеи и духоты разболелась голова, он потянул Валю к пивной у выхода с рынка — выпить кружку пива. Но, открыв дверь, с омерзением отшатнулся. По пивной носились жирные мухи, за грязными круглыми столиками восседали шоферы, базарные торговцы; дородная буфетчица в грязном халате, со съеденной на губах помадой переругивалась с кем-то из посетителей. Под стеклянной стойкой лежали банки рыбных консервов, на тарелках рядками хамса. Посетитель двигал по прилавку тарелкой с хамсой, требуя поменять, как он выражался, «хор Пятницкого»…
Алексей потянул Валю назад — сразу отпала охота пить.
А на этот раз он снова подходил к пивной. Она все так же глядела на рынок мутными оконцами.
Возле пивной вдоль забора приткнулись грузовые машины — порожние и груженые, закрытые брезентом, обтянутые поверху крест-накрест канатами, припорошенные пылью, — видно, проделали немалый путь.
Перед ступеньками пивной Алексей на секунду задержался в нерешительности — у него уже не было никакой надежды разыскать Валю — и неизвестно почему подумал: «Неужели ей не противно было бы зайти сюда?..» Но в этот момент дверь распахнулась, пропустив вместе с волной сизого дыма двоих в телогрейках — они о чем-то раздраженно переругивались, — и Алексей в узкий просвет увидел в глубине пивной, почти у самой стойки, за столиком ее… Трое или четверо мужчин сидели рядом. Алексей не разглядел, сколько их было, ни тогда, когда, отбросив нерешительность, устремился вперед по грязным, скрипучим ступенькам, ни тогда, когда оказался возле жены. Мужчины громко говорили. Среди тарелок с остатками еды, ширпотребовских алюминиевых вилок, граненых стаканов возвышались две бутылки — одна пустая, другая ополовиненная. В стакане перед Валей, лаково поблескивая, вздрагивало пиво, когда кто-либо из мужчин наваливался на край стола или опускал тяжелую руку. Один из них — лица его не было видно — мотал сникшей, с рыжеватыми рассыпавшимися волосами головой, скрипел зубами. За расстегнутой, без пуговиц, хлопчатобумажной гимнастеркой проглядывала татуированная грудь. Левый рукав был пустым — безвольно свисал с плеча. Валя, склонившись к этому человеку, что-то говорила. Волосы у нее растрепались, глаза блестели. Она не могла равнодушно видеть инвалидов, а выпив, становилась слезливо-чувствительной и особенно сердобольной к ним.
Алексей молча остановился около нее.
Так было уже не раз: увидев его, она пыталась встать из-за стола, на пьяном лице появлялось жалкое подобие улыбки, она покорно заплетающимся языком просила: «Уведи, Алеша, уведи меня отсюда».
Он помог ей встать, сосед поднял голову, уставился на Алексея белесыми глазами. Алексей повел жену под руку к выходу, чувствуя на себе взгляды, слыша позади смешок, ядовитые словечки. Разбитной блондинистый парень, «зеленыш», как отметил Алексей, в распахнутом полупальто сидевший у выхода, нагловато крикнул:
— Эй, майор, чего уводишь милашку?! Пусть посидит с нами! — И кому-то подмигнул.
Остановиться, сказать ему, «зеленышу», что́ он во всем смыслит. Знает он, что такое — война? Например, Зееловские высоты? Ходить по нескольку раз в атаку? Поток раненых — легких и тяжелых… И что такое хирургическая сестра передового санбата? Операции — днем и ночью, морфий, спирт? Где режут руки, ноги, перекраивают, сшивают?.. И — кровь, кровь… Да, да, война одних уносила в окопе, сразу, другие умирали от ран позднее — через день, месяц, годы… Одни страдают долго, до могилы, от физических ран, другие… Да, у нее другая рана… «Валя, Валя, только больше не надо, не надо так!» — «Не буду, не буду, Алеша!.. Ладно. Но ведь ты туда, на Зееловские?.. Я боюсь за тебя, за всех… Мне страшно! Закрою глаза — и колесом: руки, ноги, кровь… Мензурка, всего мензурка спирту — легче, Алеша!..»
Сколько он был в этом забытье, остолбенело замерев? Верно, секунды. Нет, этому блондинчику явно не пришлось воевать… Да и кто тут тебя поймет? Людям чаще события видятся внешние, а в глубь их заглянуть им не всегда дано…
Ему повезло: подкатило такси — редкость в областном городе, да еще на окраине, — и он усадил Валю. Шофер довез быстро, но не удержался, обернувшись, осклабился, показав желтые зубы:
— Подгуляла? Бывает!
Алексей молча расплатился. А она все пыталась объяснить:
— Понимаешь, Алеша, с войны… Он без руки. А как ему — грузчиком-то?
Дома Валя в таких случаях становилась до навязчивости мягкой к девочкам, часто плакала, обнимая и лаская дочерей, порывалась что-то им рассказать, давнее и, видно, трогательное, но подступали слезы, она вяло, неуклюже взмахивала рукой, будто перебитым крылом, и умолкала. Через минуту снова усаживала девочек на диван и заплетающимся языком начинала: «А вот мы с папой…»
Алексей с болью и содроганием наблюдал за тем, как относились к матери дочери: Марина, подстриженная, с белым бантом, прямая и открытая по характеру, нервничала, старалась увильнуть от материнских ласк; в ее движениях, во взгляде отец читал не жалость, что мог бы предположить и что ему казалось естественным, а брезгливость. Полная и добродушная Катя, с русой косой, ластилась к матери, обнимала, но Алексей догадывался: дочь делала это по своему уступчивому, жалостливому характеру. И хотя он пытался не раз говорить себе, что девочки уже взрослые — старшей девятый, младшей — восьмой — и они все понимают, но в такие минуты почему-то злился на них. Да, злился: они должны бы относиться к матери без оскорбительной жалости и брезгливости. Злился на себя, потому что не мог, не умел объяснить им, своим детям, как и тому парню в буфете и шоферу такси, то большое, главное, человеческую какую-то тайну, что одному дает силы для взлета, другого толкает в пропасть… Или всегда так было и будет: человек сам идет к своему концу?..
Он уходил в комнату, чтобы не видеть, как на его глазах совершалось падение человека. Падение любимого человека. Садился к столу, стискивал ладонями голову…
На другой день она обычно долго не появлялась, была не только физически больной — под глазами синеватые отеки, известковой бледностью отливала кожа, пальцы рук с натруженными веточками вен мелко, будто в них пропускали токи высокой частоты, дрожали, — но и была жалкой, виноватой.
Он не напоминал ей, старался делать вид, что ничего не произошло. Ничего.
И все-таки, как ни прячь, шила в мешке не утаишь. Подобно страусу, спрятав голову в песок, обманываешь сам себя. Для нее, Вали, выходит, нет уже в этом секрета? У женщин ведь интуиция развита тоньше. Сколько еще уготовано в жизни подобных испытаний?..
Нет, в сторону эти мысли! В сторону!.. Он знал — это было его хорошим качеством: умение заставить себя переключиться — об этом не думай, думай вот о том… Военная жизнь, служба научили его. Он попробовал и сейчас настроить себя на размышления о том, что ему предстояло. Попробовал представить, как встретят его будущие товарищи. Какие они — те, с кем теперь придется рука об руку работать; кто он и какой этот Василин и какие у него с генералом Сергеевым отношения? Да и сам Сергеев? Тот ли он, молодой подполковник, командующий артиллерией дивизии? Срок прошел немалый с тех пор, как виделись в последний раз.
Подполковник Сергеев носился по дивизионам, не ведал покоя и сна, мог пригубить чарку; но узнать человека — не чарку выпить: пуд соли надо съесть. У него была привычка: неожиданно, днем и ночью, появляться в подразделениях. Только позвонят с огневой — был начарт, пошел к соседям, на какую-нибудь «Березу», а он, глядишь, сваливается, будто с неба, в окопчик передового наблюдательного пункта и сначала — к окулярам замаскированной веточками перископической буссоли, покрутит влево-вправо. А уже после оторвется: «Что нового, «Камелия»?» Это — позывной дивизиона. Он так и обращался чаще по позывным.
Алексей не мог сдержать улыбки всякий раз, когда видел начарта и его ординарца Ваську: впереди, почти не пригибаясь, под пулями, минами, шагал, выбрасывая негнущиеся ноги, Сергеев, позади упорно семенил, стиснув губы, низкорослый ординарец. У подполковника ТТ не в кобуре — засунут прямо за офицерский ремень без портупеи. У Васьки неизменно два автомата: наш ППШ и трофейный; грудь перепоясывают, совсем как у революционных матросов, крест-накрест ремни: брезентовый от ППШ и черный, лакированной кожи, от трофейного. В вещмешке ординарца за спиной железно позвякивают диски и рожки — никаких продуктов и прочих «непотребных» вещей там найти нельзя. Зато, появляясь на огневой позиции и зная, что теперь подполковник в безопасности, Васька оставлял его, отыскивал старшину, коротко и твердо бросал: «Корми начарта».
И вот опять судьба сводила с Сергеевым — с тем ли? — в одном городе, на одном деле…
Сонная тягота сковала тело; веки закрывались сами, и разлепить их становилось все труднее. Было уже поздно. Алексею не надо даже смотреть на часы, чтобы понять: часа три ночи. В комнате хозяев безмятежная тишина. Где-то тонко, торопливо тикали настольные часы, рыжий треугольник зарева над городом, видневшийся в окно, помутнел, размылся — перед рассветом. Алексей снова подумал о доме, дочерях. Как они там? И опять увиделась Валя: «Ты ведь правда будешь меня лечить? Там, в Москве?»
Удивительно, что сейчас это воспоминание не вызвало знакомого раздражения: возможно, долгие раздумья о предстоящей работе, которая представлялась смутно, неопределенно, мысли о генерале Сергееве размягчили его, успокоили, и с этим успокоением, смыкая отяжелевшие непослушные веки, успел подумать: «Что ж, сколько бы ни выпало тех испытаний на мою долю, готов к ним, и, конечно же, Валя, ты можешь быть спокойной!»
Проснулся Фурашов в этот день рано: праздники окончились, начинались необходимые и, кто знает, приятные или нет, представления по новой службе. И как он ни успокаивал себя — что может вообще-то быть? — пытался даже шутить: «дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут», но, едва разлепил глаза, подумал: «Как-то все получится?»
Накануне, весь второй майский день, они с Коськиным бродили по городу, вдоль Москвы-реки, любовались с Каменного моста быстрыми белыми теплоходами, заглянули в Пушкинский музей на выставку восточного искусства, как в шутку сказал Костя, «досыта хряпнули культуры». Вернулись поздно. Лена вместе с детьми сначала была с ними, но, погуляв в парке Горького, увела детей домой.