— Салем, Владимир! — бодро поздоровался он и сел напротив. В его узких, миндалевидных глазах играла смешинка, выдавая спокойствие, уверенность и добродушное лукавство.
Тут же подошли Геннадий Ли и Ефросинья Мельченко. Бригадир второй бригады галантно поддерживал Фросю под локоть, пока она счищала веником грязь с ярко-красных сапожек. Фрося неизменно пунктуальна и аккуратна. Несмотря на свою полноту, поразительно подвижна, неугомонна, и члены плодоовощной бригады в шутку называют ее «моторизованными калошами». Ли поддерживал Фросю скорей из чисто рыцарских побуждений, так как она на одной ноге стоит устойчивей и надежней, чем щуплый, маленький кореец — на двух.
Вслед за ними пришли Мария Фельзингер и другие члены правления. Владимир Каспарович подошел к столу.
— Зачем понадобилось нам внеочередное заседание, думаю, всем ясно. Как вы знаете, Роберт Петрович серьезно болен. И нам нужно взять руководство колхозом пока на себя. Дело не должно страдать. А посоветоваться есть о чем. Итак…
В тот же день Фельзингера вызвали на совещание в район. Вряд ли добрался бы он до асфальтированной дороги на машине или на тракторе, поэтому отправился в район верхом на лошади.
Совещание затянулось допоздна. Фельзингер так вымотался за последние дни, что не рискнул глубокой, темной ночью по бездорожью возвращаться домой. Поехал окраинными переулками (вроде неприлично ехать на лошади по освещенной улице районного центра) к Майерам.
Дом молодой супружеской четы стоял в укромном углу, окутанный непроглядной тьмою. Он тихо постучал в окно. Тотчас вспыхнул в комнате свет, будто его, Фельзингера, ждали. Потом послышались торопливые шаги в коридоре, кто-то прошаркал в комнатных тапочках. Звякнула щеколда.
— Наконец-то! — хриплым от волнения голосом воскликнула Элла, чуть отступая в сторону. Она была в просторной ночной рубашке; распущенные волосы мягкими волнами спадали на обнаженные плечи. Фельзингер, смутившись, задержался на крыльце, предупредительно сказал:
— Элла, это я… Вольдемар.
— Ах, господи! Я подумала — Виктор. — Она поспешно скрестила руки на груди. — Он… он еще не пришел… Ну, что стоишь? Заходи же!
— Мне это… неловко… за мое вторжение среди ночи. Извини… Только что кончилось совещание, и я…
— Да ладно уж! Извиняешься, будто тебя когда-нибудь выгоняли отсюда. — Она успела накинуть на плечи пестрый халатик и поправить волосы. — Сейчас я мигом кофе соображу.
— Нет… нет… Что ты? Страх как спать хочу. Уже пару ночей толком глаз не смыкал.
— Полчасика как-нибудь еще протерпишь, — улыбнулась хозяйка и заспешила на кухню.
Фельзингер сел в кресло возле стола и, позевывая, оглянулся вокруг. Да-а… ничего не скажешь, быстро же обарахлились Майеры. Модная дорогая мебель, ковры, ворсистые паласы, нейлоновые гардины. Конечно, обзаводиться этим в наше время нетрудно. Были бы деньги да время…
За кофе они обменялись несколькими незначительными фразами. Разговаривали они обычно в непринужденной, насмешливой манере. Но сейчас Фельзингеру было не до шуток, а Элла казалась чем-то явно взбудораженной. Фельзингер выпил кофе и сразу же поднялся. Элла отодвинула тяжелые шторы на двери в боковую комнату — спальню.
— Иди, ложись в кровать Виктора.
— Зачем?.. Мне бы где-нибудь здесь, на диване.
— Иди, иди, не возражай.
Упрашивать Фельзингера не пришлось. У Майеров он как у себя дома. С Эллой они выросли вместе, восемь лет даже просидели рядом на школьной скамье. В девятом классе все считали их влюбленными, поддразнивали, как водится, женихом и невестой, но это отнюдь не омрачало их искренней дружбы.
Едва Фельзингер нырнул под одеяло, как тут же тяжелый сон захлестнул его. Элла, услышав ровное мужское дыхание, грустно улыбнулась, выключила люстру. Мерцающий ночник наполнил комнату таинственным розоватым светом. Она тихо присела на край дивана и опустила голову.
Да простится ей бесхитростная ложь: всех родных и знакомых она уверяла, что муж уехал в длительную командировку, тщательно скрывая, что Виктор оставил ее навсегда. Уже скоро год, как он завел себе в Риге новую семью. Формально, правда, они не разведены, и потому в ней все еще теплилась крохотная надежда. Хотелось верить: одумается непутевый Виктор, спохватится и в один прекрасный день вернется к ней. Однако напрасными были все надежды, и она сама об этом смутно догадывалась, ибо уж очень серьезными были причины крушения ее семейного счастья.
Когда-то Элла работала в бригаде Марии Фельзингер. Красотой девушка не выделялась, но никто и не осмелился бы назвать ее дурнушкой. Отличалась старательностью и прилежностью. Был у нее один физический недостаток: слегка припадала на правую ногу — последствие запущенного в детстве вывиха. Это доставляло ей много горя и слез. Девушка часто становилась мишенью для неумных острот своих сверстников. Особенно больно и обидно было ей, когда кто-нибудь из бестактных парней, похохатывая, подражал ее неуклюжей походке. В такие минуты она становилась раздражительной, одинаково дерзила и обидчикам, и невиновным. Именно по этой причине совершенно неожиданно повздорила она и с бригадиром.
В тот день моросил нудный дождь. Бригада как раз пропалывала хлопковое поле. Работать было трудно, тяжелые комки глины прилипали к тяпкам, и женщины, решив передохнуть, отправились к полевому стану, под укрытие. В таких случаях, как известно, всегда находятся охотницы поболтать, позубоскалить, перемыть кому-нибудь косточки. Так и на этот раз, рассевшись, женщины принялись от скуки беззлобно, простодушно разыгрывать Эллу. По обыкновению начали подбирать ей жениха и «сватали» ее то за тракториста Савву, то за Володю Фельзингера, пока не остановили свой выбор на хромом чудаковатом стороже Бепле. И Лиза Бретгауэр, сухопарая, неугомонная болтушка, не отличавшаяся ни умом, ни тактом, тут же сымпровизировала сцену из их будущей семейной жизни. Подражая Элле, проковыляла к двери, порывисто обняла воображаемого сторожа, томным, с любовным придыханием голосом спросила: «Это ты, мой милый Гансик?» За этим последовал звучный, смачный поцелуй. Потом Лиза перевоплотилась в Ганса, грузно прохромала к столу, плюхнулась на табурет, хриплым басом проурчала: «Тысяча сто чертей! Отстань, Элла, со своими лобзаниями. Я жрать хочу!» На что Элла ласково и заискивающе защебетала: «Сейчас, сейчас, сию минуту, мой милый Гансик. Сегодня я сварила тебе клецки в сметане».
Женщины от души смеялись. И только Элла, густо покраснев, угрюмо молчала в углу.
— Ох, бесстыдница ты, Лиза, — сказала вдруг Вера Леонова. — Оставила бы девчонку в покое.
Тут-то и выросла нежданно на пороге Мария Фельзингер. Смех сразу оборвался, лишь некоторые продолжали похихикивать. Бригадир молча обвела всех взглядом.
— Что, делать больше нечего?! Расселись тут, когда поле сорняками заросло…
— Какая же это работа, тетя Мария! — попыталась возразить Лиза. — Топчемся только на месте, глину месим…
Другие тоже начали оправдываться:
— Вот подсохнет чуточку — нагоним.
— Перекур-то должен быть, бригадир…
Мария была не в духе: не вовремя заладил этот чертов дождь. В конце мая, когда хлопчатник входит в рост и начинались прополка и прореживание, дождь в этих краях бывал крайней редкостью. А тут — на тебе…
— Неужели непонятно? Сорняк задушит хлопок — и вся наша работа псу под хвост! Разве время теперь лясы точить?
Мария помолчала, глядя на свою притихшую бригаду, отвела от лица мокрую прядь волос.
— Ну, хорошо, нельзя работать тяпкой, тогда хоть прореживанием пока займитесь. Потом все же легче полоть будет.
В избушке зашумели:
— Вообще-то верно…
— Могли бы и сами додуматься.
— Не злись, бригадир… Сами понимаем.
— Что ж… пойдемте. Небось не сахарные — не размокнем.
Одни направлялись к выходу, другие, как бы еще раздумывая, нехотя поднимались с места. Элла продолжала сидеть.
— Тебе что, особое приглашение надо? — уставилась на нее Мария.
— Мне сегодня на поле делать нечего, — с вызовом отрезала девушка.
— Вон как?! Не такая, что ли, как все?
— А вот и не такая!
Мария хмыкнула.
— Представь, я и не знала…
— Ну, так знайте! — В Эллу вселился бес упрямства. — Вечно командуете тут, подстегиваете. Покрикиваете. Видно, хотите за наш счет еще один орден заработать, да?!
У Марии округлились глаза. Лиза, выходя, испуганно обернулась:
— Что ты мелешь, Элла? Опомнись!
Женщины в изумлении остановились. Такое еще никому в голову не приходило. Их бригада уже несколько лет считалась лучшей в районе. Все ценили и уважали Марию за ее бескорыстие и честность. Она была ко всем строга и требовательна, но и себя в работе не щадила. Словом, для обид основания не было. Все в бригаде получали высокую оплату, часто — премии. Ордена имели и другие, не считая множества знаков отличия. То, что сказала в раздражении Элла, было просто необоснованной дерзостью.
— Работай хорошо, и ты получишь орден, — сухо заметила Мария. — А сейчас — марш на поле!
Элла не шелохнулась. Тетя Вера приподняла ее под мышки.
— Ладно, не упрямься, девонька. Пойдем… Мы, бабы, глупы иногда, как пробки. Бог весть что болтаем… Не обижайся.
Мария чуть задержалась у двери, прищурилась.
— Если и впрямь считаешь, что на меня работаешь, то можешь спокойно покинуть бригаду.
Мария, однако, не думала обижаться на Эллу, не держала на нее зла. Молодая, глупая. Не с той ноги, должно быть, встала, вот и вспылила ни за что ни про что. Другие женщины тоже вели себя так, будто ничего и не случилось. Но Элла мучилась, казнила себя, чувствовала себя отныне чужой в бригаде и вскоре неожиданно уехала из села. Она устроилась швеей в районном комбинате бытового обслуживания. О размолвке с бригадой она очень сожалела. Одна мысль, что теперь тетя Мария ее конечно же презирает, причиняла ей невыносимую боль. «Так тебе и надо! Сама виновата». — терзала она себя. В ней словно что-то оборвалось, потухло; все тайные надежды и мечты оказались сразу под сомнением. Ведь Мария Фельзингер была не только бригадиром, но и матерью Володи, а по нему-то и сохло девичье сердце. Только что делать с непрошеной любовью? На что может надеяться девушка в таком, как она, положении? Правда, Володя еще в школе всегда внимательно относился к ней. Заступался, когда кому-либо вздумывалось над ней потешаться. Помнится, ударил даже как-то Петра Фризена, когда тот назвал ее хромой гусыней. Как благодарила она тогда в душе Володю! С того времени и жила в мыслях только для него.