1
Майские дожди щедро напоили землю. Зазеленели, закучерявились поля. Полезло вверх сеяное и несеяное. По озимой бродили дети, с корнем выдергивали осот, молочай, сочные стебли донника, охапками выносили свои трофеи к лесополосе. На плантациях подсолнуха и кукурузы шуршали тяпки. Повитель хищными объятиями душила всходы, каждое растеньице приходилось обихаживать вручную. А солнце висело в зените немилосердно щедрое, и земля накалилась, будто жаровня, от нее поднимался густой дурманящий запах.
Звено Надежды растянулось цепочкой. Проворная Оришка вырвалась вперед. Улька как ни старается, все же отстает, останавливается на миг, плюет на ладони — и снова вдогон... Катя и свой ряд ведет, и на материн словно нечаянно заступает.
— Притомилась, Кыля?
Кылына еще круче гнется над тяпкой, под синей кофтой покачиваются тяжелые груди. Дышит с присвистом. «Да-а, сдает кума, а когда-то была девка на загляденье!» — с грустью думает Надежда.
К куреню шли молча. Хотелось скорее отобедать и упасть в холодок на измятое сено, прислушиваясь, как сладко и томно гудит тело.
Приехал на буланой кобыле Гаевой, заглянул в бочку, есть ли вода, покрутился около куреня, должно быть надеясь увидеть Ульку, — она не вышла — и рысью помчался куда-то в поле.
Надежда потрепала Ульку за розовое, обгоревшее на солнце ухо.
— Ой, больно!
— А ему не больно?
Улька надула губы:
— Пусть не думает, если Клим, то на нем сошелся клин.
— Опять поссорились?
В начале весны, когда сеяли кукурузу, не хватило вдруг зерна. Клим Гаевой схватился тогда за голову.
— Как же так? Все было рассчитано по норме. Скажут: пропил.
Улька хихикнула и притихла. Все помнили, какими правдами и неправдами доставал посевное зерно председатель колхоза Архип Бескоровайный. Закрома пусты, фашисты все вымели начисто, увезли даже семена.
— А ну-ка, сватаные-пересватаные, признавайтесь, кто воровал?! — закричала вдруг Оришка. — Посмотрите друг другу в глаза! Понемногу таскали, пока не растаскали, да?
— Ищите, у кого кур много! — робко подсказала Улька.
— При чем здесь куры?
— А вот пойду и посмотрю, чем кормите. Не святым же духом? Верно, Клим?
Поднялся шум.
— Стойте! — крикнула Надежда. — Кулаками будем правды доискиваться, что ли? Может, сеяли гуще, чем положено, разве под маркер выдержишь норму? Соберем по початку, по два в складчину и досеем.
— А он у тебя есть, скажи, есть? — затараторила Мария Карпуха. — Может, от казахов привезла?
— Ох и жадюга же ты, Маруська!.. Тьфу! — ругнулась в сердцах Кылына. — Сколько знаю тебя, все такая — никак человеком не станешь. Я и за Надежду внесу, чтоб у тебя язык отсох!
Когда возвращались в село, Гаевой догнал Надежду.
— Спасибо, выручили. И вообще... Испугался я, даже стыдно... Жаль, что я в самом деле не пьющий...
Бригадир закашлялся, в его синих глазах мелькнуло что-то далекое, строгое.
— Под Ростовом меня... Когда второй раз брали. Теперь не то что пить, разговаривать трудно.
— А ты покороче!.. Я понятливая. — Надежда приветливо улыбнулась. — Сколько тебе годков, Климентий?
— Двадцать восемь. А что?
— Двадцать восемь, а оброс на полста. Не парень, а репей колючий. И Ульяну зря обижаешь.
Гаевой провел рукою по щекам, смутился:
— Скажете тоже. Это она меня... Как не куснет, а все вроде бы голодная.
На другой день Клим вышел на работу в новой рубахе, старательно выбритый, и все вдруг сделали открытие, что он молод еще и даже красив, а сизый рубец на шее не такой и страшный, чтобы прятать его под бородой. Только на Ульку эта перемена подействовала как-то странно. Она начала сторониться бригадира, делала вид, что не замечает его присутствия. Вот и сейчас не вышла из куреня, хотя хорошо знала, что Гаевой приехал ради нее.
Женщины дремали, подложив под головы натруженные руки. Улька что-то нашептывала на ушко Кате. Сквозь щели в курене тянулись вниз золотые нити.
«Сама липла к нему, а теперь в кусты, — с непривычным раздражением думала Надежда об Ульке, растирая меж пальцев лепестки васильков. — Нет, от судьбы не убежишь... Только мне и удалось... «Сколько лет нам с тобою, Надя?» — «По семнадцать». И боль в глазах, и такие желанные жесткие губы. Ох, Андрей, почему рассудок и чувства так часто не находят общего языка?»...
Снова застучали копыта, послышалось фырканье лошади. К куреню приближались чьи-то шаги. Улька встрепенулась:
— Спим, Катя, слышишь? Мы давно спим.
Должно быть, думала, что приехал Клим. Но вместо Клима голову в курень просунул Архип Бескоровайный. Прищурился, вглядываясь в сумрак, кашлянул.
— Дремлете, матриархи?
— Сало завязываем, Архип Семенович, — за всех ответила Надежда. — Как здоровье?
— Посвистываю.
Бескоровайный снял соломенную шляпу, утерся подолом рубахи, как полотенцем.
— Ох, и хорошо здесь у вас! Зимой тепла вдосталь, летом — прохлады. Гаевой не приходил?
— К подсолнухам подался, — сказала Улька.
— А ты откуда знаешь? — подморгнул ей председатель колхоза. — Эй, сонное царство, слушайте новости! В МТС трактора прибыли — раз, — начал он загибать пальцы, — водокачка заработала — два, мыла на редиску выменял — три. Живем, а?
— Ой, Коровайчик! — вмиг подскочив, вскрикнула Оришка. — А про мыло ты не бре?
— Божиться не стану, потому как с иконами не в ладах с детства. А вот управитесь с кукурузой до воскресенья — по куску мыла получите. В виде премии.
— Смотри, меня не забудь.
— Тебя забудешь...
Бескоровайный весь сиял, радуясь удачному разговору, под конец закашлялся от радости. Его одутловатое лицо с синими морщинистыми мешками под глазами засветилось доброй улыбкой. Надежда знала: у него больное сердце, врачи запретили работать, но он махнул на все рукой и сказал, что согласен умереть где угодно, лишь бы не на печи. Мотался на бедарке по бригадам, никогда не повышал голоса, а на провинившегося смотрел ясным взглядом апостола, и этого его взгляда все боялись больше, чем крика. Когда сердце жарким комком обжигало грудь, Архип Семенович гнал коня к лесополосе, подальше от людских глаз, и отлеживался в лебеде, сцепив зубы, постанывая, как раненый медведь в берлоге.
— Свежие газеты привез, — сказал Бескоровайный. — Оно, знаете, очень даже любопытное дело — газетку почитать. Мир велик, и в нем всякое творится...
Он пошел к бедарке. Конь встретил его веселым ржанием.
— Кремень.
— Это кто кремень — дядя Архип? — усмехнулась Катя. — Да тетка Горпина плачет от этого кремня. В хате настоящий зверинец: еж, галка, заяц, даже безглазый крот — где он только его и откопал... И все калеки.
— Чудной! — прыснула Улька.
— Душа жалостливая.
— Себя пожалел бы, — подала голос Оришка.
О газетах забыли.
...Вечером снова приехал Клим Гаевой, пружинисто соскочил на землю, бросил повод на гриву буланой.
— Баштан на славу, — сказал он, лишь бы что-то сказать. — А вот подсолнухи бедноваты.
На Ульку будто и не смотрел, однако видел каждый ее шаг. А она мурлыкала себе под нос какую-то песенку, радуясь в душе, что это из-за нее бригадир дал такой крюк. От бахчи к селу была прямая дорога.
«Ну, чисто тебе дети», — подумала Надежда. Она сунула забытые газеты в кошелку, взгляд ненароком зацепился за набранный большими буквами заголовок: «ПИСЬМО ИЗ ГИЛЬЗЫ».
«Отбили четвертую атаку. Кончаются патроны. Мы окружены, отступать некуда. Прощайте, живыми фашистам не сдадимся.
Ст. лейтенант А. К. Щербак, М. С. Агеев, О. Б. Орбелиани».
Внизу было что-то напечатано от редакции, но глаза Надежды затянуло туманом. Смуглое лицо стало серым, как пепел, в висках застучало: «А‑Ка-Щербак... А‑Ка-Щербак...», ноги порывались куда-то бежать, но будто прилепились к земле, и не было сил их оторвать.
— Антон!
Ей казалось, что она вскрикнула на всю степь, и было странно, что никто не услышал этого крика. Лишь буланая на миг подняла голову от молоденькой травки и повернулась к ней. Недоуздок сполз ей на уши, и было похоже, что кобыла внимательно к чему-то прислушивается...
2
Была ночь, но в окнах редакции районной газеты «Красный Октябрь» все еще теплился свет. Помещение редакции находилось за зданием школы, окруженное кустами сирени. В воздухе висел аромат позднего цветенья.
— Я слушаю, — сказал устало редактор. Он сидел за столом, заваленным бумагами. От зеленого абажура, прикрывавшего керосиновую лампу, падала на стены тень. Над лампой бесшумно кружились ночные бабочки.
— А я вас знаю, — сказала Катя.
Редактор бросил взгляд на ее руки, лицо его посветлело.
— Катя... Сахно? — Он усмехнулся, довольный своей памятью. — Да, мы о вас писали. Ох, и попало же тогда нам от вас!
Катя смущенно опустила голову.
— А чего же вы... будто я не как все. Девчатам в глаза стыдно было глянуть. Подумаешь — руки...
— Ну, не скажите, не скажите, — покачал зажатым в руке карандашом редактор. Он встал из-за стола, приземистый как подросток, с густой шапкой будто чужих, поседевших волос и с чужими, не свойственными его порывистой молодой натуре морщинами у глаз.
Надежда со страхом смотрела на редактора, читавшего Антоново письмо. Последнее, посмертное. Из редакционной приписки в газете она уже знала, что неподалеку от села в терновнике, за несколько дней до вступления в Сивачи советских войск, погибло трое разведчиков. Недавно дети нашли там сплющенную гильзу от ракетницы, из нее торчал кончик пожелтевшего листка бумаги.
— Зачем оно вам? — сказала Надежда так, будто продолжала ранее начатый разговор. — Отдайте мне. Вам оно ни к чему, а для меня...
Редактор удивленно, словно только сейчас заметил, что в комнате есть еще кто-то третий, повел в сторону Надежды утомленными глазами.
— Письмо от сына. Вот... в газете, — продолжала
— Минуточку! Вы присядьте, — редактор, кажется, начинал что-то понимать. — Как ваша фамилия?
— Щербак.
Какой-то миг редактор смотрел на Надежду недоверчиво.
— Не ожидал, никак не ожидал. Ведь мы лишь вчера опубликовали. И так быстро, — бормотал он. — Да вы не волнуйтесь, сейчас налью воды.
Он хлюпнул из графина в надтреснутый стакан и выпил сам.
— Выходит, разведчик старший лейтенант Щербак погиб, освобождая родное село... В воскресном номере дадим целую полосу...
— О чем вы говорите? — вмешалась Катя. — Тетя Надя, Надежда Егоровна пришла, чтобы...
Редактор густо покраснел.
— Извините, заговорился... Вы должны рассказать мне о сыне все-все... Это богатейший материал! Говорю вам как журналист!
Он снова увлекся, начал доказывать, как важно, чтобы о героическом подвиге земляка узнали все, это воспитывает...
— А письмо отдадите?
— Письмо? — Редактор запнулся. — Видите ли, его забрали в музей. Письмо и гильзу, в которой оно находилось. Экспонат! Конечно, у этих архивариусов не так просто вырвать, что попадает им в руки, но копию... копию снимем, это точно, я обещаю.
Он положил перед собою лист бумаги и потянулся за карандашом.
— А теперь скажите о сыне. Что-нибудь, все равно что.
Надежда вздохнула.
— Антон.
— Антон?
— Да, Антон, а что?
— Позвольте, позвольте, — всполошился редактор. — Вашего сына зовут Антоном? Но погиб ведь Анатолий. Анатолий Константинович Щербак! Откуда вы взяли, что это ваш сын? Ах да, в газете мы дали одни инициалы... Это наша ошибка.
Смысл слов редактора не сразу дошел до Кати. А когда в голове ее прояснилось, она бросилась к нему и на радостях поцеловала.
— Значит, это не он? Наш Антон жив? Слышите, тетя Надя? Жив!
Но Надежда ничего не слышала. Над ней склонился встревоженный редактор...
3
Почти два месяца, начиная с 10 апреля 1944 года, союзная авиация усиленно бомбардировала стратегические пункты Бельгии и Северной Франции. Воздушные армады миновали укрепленные районы Атлантического вала на недосягаемой для зенитной артиллерии высоте и обрушивали мощные, всесокрушающие удары по аэродромам, мостам, железнодорожным узлам и шоссейным магистралям.
Командующий группой армий «Б» генерал-фельдмаршал Роммель не без оснований считал, что за активностью союзной авиации скрывается что-то значительно большее. По секретным каналам связи с Берлином и ставкой главнокомандующего немецкими войсками на Западе генерал-фельдмаршала Рунштедта штаб Роммеля вел тревожный обмен мнениями о времени и месте возможной высадки десанта.
Начальник абвера в Бельгии полковник Гискес, ссылаясь на агентурные данные, полученные из Лондона, утверждал, что высадка десанта планируется через пролив Па-де-Кале в районе городов Булонь и Дюнкерк, резервный вариант — Антверпен, в третью очередь называлось еще устье Сены, где целью союзных войск мог быть большой и удобный порт Гавр.
Ни полковник Гискес, ни те, кому он докладывал, пока не догадывались, что они стали жертвой тонко и умело проведенной дезинформации.
В ночь на 6 июня началась операция под кодовым названием «Оверлорд». Началась она, казалось бы, вопреки здравому смыслу, через Ла-Манш, в неудобном по мнению армейских специалистов для высадки десанта месте, да еще и в неблагоприятную погоду, однако там, где ее меньше всего ожидали гитлеровцы.
Вслед за тремя воздушно-десантными дивизиями под прикрытием корабельной артиллерии и бомбовых ударов авиации на побережье Нормандии высадились части 1‑й американской и 2‑й английской армий.
Генерал-фельдмаршала Роммеля это известие застало далеко от фронта, у себя в доме, в Герлингене, куда он приехал отпраздновать свой день рождения. Выслушав по телефону начальника штаба генерала Шпейделя, Роммель пробормотал что-то наподобие: «Какой же я идиот!», бросил трубку и приказал срочно подать машину.
В штабе ему доложили, что морские десанты уже соединились с воздушными, создав единый по фронту плацдарм. Опорные пункты и береговая артиллерия гитлеровцев были смяты огневым валом наступающих со стороны моря.
Роммель срочно перебросил в Нормандию шесть пехотных, три танковых и одну моторизованную дивизии, приказав любой ценой отбросить десант к побережью. Позвонил Рунштедту:
— Я устрою им второй Дюнкерк!
Роммель сам не верил своему хвастовству, он понимал, что время победных походов вермахта бесповоротно ушло. Ему помнились африканские пески, на которых расцвела его военная слава, но именно в этих песках она и увяла, и чем дальше, тем больше он склонялся к мысли, что никакой славы и не было, а была огромная авантюра, за которую рано или поздно придется расплачиваться по законам неумолимой военной логики.
День 19 июня породил в душе Роммеля надежду. Сильный шторм, налетевший с Атлантики, уничтожил почти 300 десантных судов, и Роммель о отправить в Берлин триумфальное донесение о небывалой в истории войн «бескровной победе».
Однако похоже было, что союзники собрали в Ла-Манше флот всего мира, — через четыре дня высадка с еще большим упорством возобновилась.
К концу месяца в Нормандии оказалось уже 25 дивизий и войска продолжали прибывать. Сдался Шербур — важный порт на полуострове Котантен.
3 июля Гитлер приказал Рунштедту сдать командование генерал-фельдмаршалу Клюге.
Роммель это известие воспринял как приближение собственной катастрофы. «Последний звонок, — подумал он. — На очереди я...»
Как только пришло сообщение о событиях в Нормандии, на подпольной квартире в одном из рабочих районов Нижнего Брюсселя на экстренное заседание собрался Центральный Комитет Бельгийской компартии. На этом заседании были выработаны тактика партии и задания партизанской армии в новых условиях. В корпусы и полки отправились проинструктированные Диспи связные.
...В середине июня в расположении 4‑го партизанского полка «Урт-Амблев» появился Филипп Люн. Уже по одному тому, что в горы прибыл Люн, которому законы конспирации до сих пор запрещали это делать, Антон Щербак понял: случилось что-то чрезвычайное.
Карие глаза под густым чубом Люна светились весело и молодо.
— Ну здравствуй, здравствуй, дружище! — воскликнул он, обнимая Антона. — Давненько не виделись. Это от меня... А это от Николь... Между прочим, просится к тебе сестрой милосердия. Возьмешь?
Антон был рад неожиданной встрече с Люном, человек этот издавна вызывал в нем чувство светлой зависти и уважения.
— Знакомься, — сказал он. — Это начштаба Франсуа Балю.
— Слышал про вас, — Люн окинул Балю внимательным взглядом.
— Я о вас этого сказать не могу.
— Камушек в мой огород, не так ли, Франсуа? — улыбнулся Щербак.
Люн примирительно взял Балю под руку.
— Не гневайтесь на него, он не повинен в этом. Так надо было. А вы тут неплохо устроились! Запасной выход с острова есть?
— А как же! Иначе это была бы западня для нас самих, — усмехнулся Балю. — Дюрер все предусмотрел.
— Дюрер... Я хочу побывать на его могиле, — лицо Люна помрачнело. — Сколько еще будет таких могил...
— Ну, хватит тебе, Филипп, — тихо произнес Щербак. — Не терзай душу. Скажи лучше, с чем прибыл?
— А вы что — ничего не знаете?.. Правда, не знаете? Ну и дела... Вся Бельгия гудит об этом, а вы... В Нормандии высадились союзники!
— Наконец-то! — вырвалось у Антона.
Лицо Балю озарилось, но тут же он вскипел:
— Шкуру с этого Марше спущу! Не может раздобыть каких-то несчастных батареек... Живем как в лесу!
— Так ведь мы и живем-то в лесу! — весело воскликнул Щербак. — Оставьте, Франсуа, тут такое известие... Айда под крышу, обмозгуем это дело... Иван! У нас гость. Соображаешь?
— Так точно, товарищ лейтенант!
— Ну, и действуй соответственно...
— Есть!
Войдя в штабной барак, Антон сразу потянул Люна к карте:
— Показывай.
— А что показывать? Нормандия — вот и все. Пока никаких подробностей.
— Что на Востоке, показывай!
Люн засмеялся:
— Я знал, чего ты сразу потребуешь, поэтому разузнал, что мог. Ну, давай уж, давай свою карту. Вполне возможно, что данные устарели, но, как говорят, чем богаты, тем и рады... Так... Ставь кружочки... Одесса... Черновцы... Луцк... Гомель... Псков. Пожалуй, все, что мне известно. Эва! Чуть не забыл — Рим!
— Рим — это из другой оперы, — сказал Щербак, обводя на карте красным карандашом названные Люном советские города.
За Рим вступился Балю:
— Недооцениваете, командант. Рим — столица, а столицы берут не каждый день.
Шульга принес бутылку коньяка.
— Давай, Ваня, разливай и о себе не забывай, — сказал весело Щербак. — Выпьем, друзья, за Нормандию, за Рим, за Псков и Гомель... Если бы здесь был сейчас Довбыш, он, конечно, выпил бы прежде всего за Одессу.
— Тельняшку свою уже до дырок заносил, — хохотнул Шульга. — После войны, говорит, я ее в рамочку застеклю и повешу на самом видном месте.
— Смешно, да не очень, — сказал осуждающе Щербак. — У человека морская душа, Ваня. Это нужно понимать.
После инструктивного совещания с командирами подразделений Щербак и Люн пошли на партизанское кладбище.
Лесная опушка была покрыта зарослями дудника. Низенькие холмики могил утопали в густых травах, усатые побеги опутали деревянные обелиски. «Как быстро затягивает раны земля! — подумал Антон. — Могилу комиссара не просто будет и отыскать».
— Сальве, Жозеф! — тихо сказал Люн. — Дульцет декорумст про патриа мори![39] И все же я был бы счастлив, если бы ты сейчас стоял рядом со мною.
Над зубчатым горизонтом висели кучевые, похожие на снежные шапки, облака. В кустах жимолости свистели коноплянки. Казалось, время замедлило свое течение, презрев людскую суету.
Потом они шли лесом, и небо голубело над ними маленькими озерцами. Мир отгородился от них жесткими стволами деревьев, лапчатыми ветвями, переплетением кустарников. Звонко долбили кору дятлы, в бурьянах шуршали ящерицы.
— Давно хочу спросить тебя, Филипп, откуда ты знаешь латынь? — поинтересовался Антон.
Люн проследил за черным дятлом, который безбоязненно вертел головкой в красной шапочке, разглядывая нежданных посетителей круглыми, как пуговицы, глазками.
— У нас латынь плохо ли, хорошо знает каждый гимназист, — сказал он. — А я все же как-никак лиценциат[40] филологии. Но это было давно, еще до Испании. Мертвый язык. Какая несправедливость! И неправда. Мудрая и милозвучная речь, речь Овидия, Горация, Вергилия, Ювенала... Я был просто влюблен в латынь.
Какое-то время они шли молча.
— Охотно остался бы у тебя, Антуан! Вспомнил бы прошлое... — Люн вздохнул. — Боюсь, разучился уже стрелять. Николь возьмешь?
— Ты что — серьезно?
— Просится. Женщина она боевая, но в последнее время что-то скисла.
Щербак подумал, что вдвоем с Франсуазой Николь могла бы совершить целый переворот в хозяйстве Мишустина. Но тут же вспомнил разговор с ней в Пульсойере, когда она перевязывала ему простреленную ногу, ее стремление всегда быть рядом с мужем.
— Нет, — сказал он. — Передай мадам Николь, что я отказал в ее просьбе.
Люн остановился, положив руку на плечо Щербака. Глаза у него были глубокие и темные, в уголках около носа притаились морщинки.
— Ни о чем Николь не просила. Это я прошу, неужели тебе не ясно?
— Яснее некуда, — буркнул Антон. — За тобой что — лежка?
— До этого пока еще не дошло. По крайней мере не замечал. А я воробей стреляный.
— В чем же дело?
Люн пожал плечами:
— Интуиция. Человек не может слишком долго ходить по канату. И если что... Николь тогда... Сам понимаешь.
4
— Мсье капитан, — сказал я, — теперь, когда союзные войска наконец-то высадились в Нормандии и приближаются к бельгийской границе, думаю, настало время выработать план совместных действий.
Я старался быть протокольно вежливым и старательно подбирал слова. Гро сидел в кресле напротив, закинув ногу на ногу, и внимательно рассматривал картины на стенах гостиной, будто попал сюда впервые.
— Умирать, разумеется, никому не хочется, — произнес он не торопясь. — Но мы с вами солдаты, в конце концов, это наша профессия. Ван-Бовен сроду не держал руках оружия. Да! Он не знал даже, черт побери, из какого конца оно стреляет! Однако мы сидим в его уютном доме, а самого Ван-Бовена уже нет в живых. Парадокс!
Судьба этого фермера, которого я никогда не видел, меня мало интересовала, однако ради приличия я спросил, как это произошло.
Капитан Гро перевел взгляд на кончик своего сияющего сапога и нервно забарабанил пальцами по подлокотникам кресла.
— Его зачем-то понесло в Антверпен. То ли по делу, то ли к любовнице. Напоролся там на облаву, кто-то побежал, а застрелили его. Глупая смерть.
Я молчал.
— Вас, наверное, удивляет, почему я принимаю это близко к сердцу. Но, черт побери, он был мужем моей сестры! Извините, что я заговорил о своих семейных делах, но когда-то вы сами спрашивали: не хочется ли мне иногда снять солдатский мундир.
— У вас хорошая память, капитан, — сказал я.
— Память, память...
Он поднялся и подошел к окну. Во дворе проступали контуры деревянного флигеля, от него шла зубчатая цепочка давно не крашенного штакетника. К боковой стене строения было привалено дубовое бревно, на нем сидели Крафт и Фернан, по очереди похлебывая из кружки какую-то жидкость.
— Вы не ответили на мое предложение, — напомнил я. — Позволю себе повторить...
— Не стоит, — капитан обернулся, глаза его были иронично прищурены. — Я все помню. Это лично ваше предложение, лейтенант, или оно исходит от вашего ЦК?
— Мой ЦК в Москве, мсье капитан, — сдержанно сказал я. — И у меня, к сожалению, нет с ним связи.
Усики Гро расползлись в ухмылке:
— Вы прекрасно знаете, лейтенант, что я имел в виду другой ЦК. Ведь связь с Брюсселем, надеюсь, у вас в порядке?
Мне казалось, что он хочет поиздеваться надо мной.
— Несколько минут тому назад, — сказал спокойно я, — вы в который раз подчеркнули, что мы с вами солдаты. Я давно в Арденнах, однако не помню, чтобы ваш полк — ведь вы командуете полком, мсье капитан? — чтобы полк ваш провел хотя бы одну серьезную операцию.
Гро сделал рукою протестующий жест.
— Именно так, — продолжал я. — Вы не совершили ни одной операции, чтобы нанести сколько-нибудь серьезный ущерб оккупантам. Бо́льшая часть ваших людей жили по домам. Учебные стрельбы в старых каменоломнях, отдельные террористические акты против отъявленных предателей да сбор сведений — вот и все, чем вы можете похвалиться. Я не знаю, откуда вы получаете приказы — из Брюсселя или из Лондона, — но по сути вы просто отсиживались до известного вам приказа Диспи, хотя вас и хорошо вооружили. Однако кто-то должен был идти навстречу пулям карателей, защищать народ, спасать его от истребления...
— Вам тоже кое-что перепало от лондонского правительства, — усмехнулся Гро.
— Крохи, — сказал я. — Да и то не по доброй воле опекунов.
Он вдруг упал в кресло и захохотал.
— А здорово вы обвели меня тогда вокруг пальца! Я был злой, как цепной пес, но, поверьте, не мог не отдать должное вашей находчивости.
— И все же настаивали на возвращении оружия?
Гро нахмурился:
— У меня тоже есть начальство.
— Готов биться об заклад, что вы никому не доложили об этом происшествии.
— Вы так думаете?.. А впрочем, вы правы, я в самом деле скрыл этот случай. Не в моих интересах было трезвонить о собственном ротозействе. К тому же, — Гро не спеша, с ленцой вытащил из кармана пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, поднес огонек мне, затем прикурил сам, — вы сделали мне добрую услугу. Помните английских летчиков? Я переправил их домой. И премьер-министр отблагодарил меня, разумеется.
— Поздравляю, — сказал я. — Но это была не моя идея.
— Какая разница! Дюрер был по натуре дипломат, он знал, что убивает сразу двух зайцев. — Был?
— Да, был. Вы думаете, я не знаю, что Дюрер погиб? Мне его искренне жаль.
— Я всегда говорил, что агентурные дела у вас поставлены хорошо, — сказал я. — Но это все, чего вы добились. Правда, английских летчиков у Селя вы все-таки проморгали. Так же, как и мою операцию на аэродроме.
Я намеренно уязвлял его самолюбие. Теперь уже мне хотелось вывести его из равновесия. Однако это не удалось. Гро лишь насупился и замолчал. Я посмотрел на часы.
— Месье капитан, вы уклоняетесь от разговора, ради которого мы, собственно, и находимся здесь. Зачем вы тогда согласились на встречу?
Капитан Гро снова, в который уже раз, вытащил пачку сигарет, но передумал закуривать и сунул ее в карман.
— Я не уклоняюсь, лейтенант. Но на ваше предложение мне нечего ответить. Я еще не получил на это приказа. А приехал потому, что вы мне импонируете... Не смейтесь, я говорю правду. И еще я думал, что с вами будет ваш начальник штаба, я давно не виделся с Франсуа. Он говорил вам, что мы знакомы с ним по службе в королевских войсках?
— Говорил. Однако почему...
— Почему я здесь, в Арденнах, не взял его к себе?
— Вы не взяли или он не захотел?
— О, это еще как посмотреть. Диалектика! Кажется, этой богине молятся марксисты? Впрочем, мне нет дела до марксистов, я вне партий, я солдат.
— Ну вот, и замкнулся круг, — сказал я. — Ловлю на слове. Второй раз. Вы солдат, я тоже. Так почему же нам не договориться о совместных действиях против общего врага? Тем более теперь, когда приближается время решающих боев? Нет приказа? Добивайтесь же такого приказа, капитан!
Я решил идти напролом.
Гро заговорил не то чтобы спокойно, а как-то умиротворенно:
— Не я придумал политику атантизма[41], лейтенант. Мсье Пьерло обосновал ее гуманным желанием избавить население от репрессий и лишних жертв.
Он вдруг умолк, и так, не продолжая разговора, мы просидели минуты две.
В открытое окно был слышен хрипловатый голос Крафта, сдержанный смех Фернана. Там шла своя беседа.
— Выходит, встреча наша была напрасной, — с сожалением отметил я, поднимаясь. — Странно, почему Гитлер до сих пор не ввел медаль для атантистов. Ее можно было бы назвать, скажем, так: «За равнодушие к судьбе собственного народа».
Мы вышли во двор. Черно-синюю долину на северо-западе беззвучно перечерчивали зигзаги молний. Как всегда перед грозой, в воздухе висела напряженная, готовая вот-вот взорваться, тишина.
— Один вопрос, мсье Шербак, — сказал Гро. Как и все бельгийцы, он говорил «Шербак». — Ликвидация Жаклин Бодо — дело ваших рук?
Я искоса глянул на Крафта.
— Впервые слышу. А кто это такая?
— Теперь уже не имеет значения, — капитан сделал неопределенный жест рукой. — Она получила ровно столько, сколько заслужила. Ни больше, ни меньше. Привет Франсуа! Передайте ему, что после войны я приглашаю вас обоих в гости. Надеюсь, он не забыл мой адрес.
Фернан завел мотоцикл. Я сел у него за спиной, махнул рукой Крафту и оглянулся. Капитан Гро стоял на пороге, высокий и худой, скрестив на груди руки.