Василь обнял друга за плечи, усадил опять на табурет и надолго умолк. Чувствовал в гневе Матвея правду. На сердце уже так наболело — кусок хлеба в горло не лезет. Бросить бы все и податься на восток, вдогонку фронту. Шел бы ночами, не спал, не ел, на четвереньках передвигался, лишь бы своих догнать. А тогда... тогда уже ничего не страшно. Плечом к плечу. В руках оружие. Любое... Хоть на смерть... А здесь? Да, Матюша говорит правду, кулаки сжимаются сами собой, когда видишь, как в Черной Кринице хозяйничают чужеземцы. Надменные, самоуверенные. Что хотят, то и делают. Сцепишь зубы и молчишь. До поры...
Таврия! Сивашские степи... Равнина — негде спрятаться. Не зря немцы так спокойно чувствуют себя здесь. Разве что в плавни к Логвиненко податься? А может, в Крым?..
Василь вздохнул. Понимал, что и Ваню Климчука, и девушек гложут сомнения, и сердился на них: почему молчат, будто воды в рот понабирали? Иван перекладывает в руках мандолину так, словно это горячий утюг, в больших Таниных глазах — молчаливый упрек, не поймешь, кто перед нею виноват: Матвей или он, Василь. Впрочем, Таня вообще неразговорчивая, отроду такая. Но Маруся, почему эта сорока умолкла? Разглядывает Матюшу, будто впервые увидела.
Василь сдернул с головы кепку, ударил в сердцах о лавку. Волосы его вздыбились причудливым нагромождением, и Маруся, не удержавшись, взорвалась смехом. Это было так непонятно и неожиданно, что поразило не меньше, чем Матвеева вспышка.
Василь растерялся. Почему она хохочет? Какой недалекий у нас руководитель? Это хочет сказать Маруся? Если так, пусть выбирают другого, он снимет с себя обязанности секретаря подпольного райкома комсомола. Подняли на смех — дальше ехать некуда... И Таня, и Климчук, Матюша и тот улыбается, а Маруся...
Взгляд Василя упал на зеркало, висевшее над этажеркой. А будьте вы неладны! Расчесал пятерней на голове петушиный хвост и так громко вздохнул, будто сбросил тяжелый мешок с плеч.
— Докладываю райкому, — сказал Иван, и все притихли. Климчук умел находить момент, когда к месту было вставить и свое слово. — Вчера был на водокачке. Дальше медлить нельзя, зерно мокрое, прорастает.
— Раздать многодетным, — предложил Василь. — Разве не для этого прятали? К Первому мая подарок от советской власти. Кому пуд, кому два...
Мысль всем понравилась, девушки были в восторге. Комендантский взвод гауптмана Альсена будто веником повыметал все сусеки, мало кому удалось что-нибудь припрятать. В Черной Кринице щелкал зубами голод. А тут такая радость, да еще на праздник!
Набросали список вдов и солдаток, лишь вокруг одной фамилии разгорелся спор. До войны в Чернокриничанской МТС работал инженером-механиком коммунист Павел Иванович Литке, из немцев-колонистов. Машины не успели вывезти в тыл, пришлось сжечь. Кое-кто из бывших колонистов подался на службу к пришельцам из фатерлянда, а Литке уже полгода прячется. Альсен обещает ему помилование и прибыльную должность, но Павел Иванович не откликается ни на посулы, ни на угрозы. Ходят слухи, что комендант намерен в отместку расправиться с семьей Литке.
Матюша хмурил брови и упорно не соглашался с товарищами.
— Фриц он и есть фриц, хоть спереди на него взгляни, хоть сзади. Прикинет, что к чему, и прибежит к Альсену за подачкой.
— Ну, знаешь! — возмущенно заморгала пушистыми ресницами Таня. — Тельман тоже немец.
Матюша растерялся:
— Так это же Тельман!
— Кондратова расстреляли, — сообщил Василь. — Позавчера на глинищах. Приезжал какой-то высокий чин из Азовска, думали, с собой заберет. Обычно они всех туда сперва волокут, но на этот раз...
— Антона Семеновича? Откуда ты взял? Он же успел эвакуироваться.
— Не успел. С самой осени прятался, изредка домой заходил. Какая-то сволочь выследила.
Антона Кондратова знали все. Несколько лет он руководил сельскими комсомольцами, в канун войны взяли его инструктором в райком партии. Сельчане любили Кондратова за отзывчивую душу, за справедливость, случалось, и суровую, но всегда честную.
— Вот видишь! — опять вскипел Матюша. — Пока мы сидим на печи, фашисты бьют без промаха. Такого человека... А Яхненко? А Свириков? Ковальчук?.. Сколько хороших людей замучили, постреляли. К мести! К мести они взывают!
И снова застучал деревяшкой по хате.
8
Расходились по одному далеко за полночь. София Климчук, мать Ивана, в чьей хате собиралась молодежь, тревожно отодвигала занавеску в темной спаленке, прислонившись лбом к холодному оконному стеклу, глядела, как ныряют припозднившиеся гости в густой мрак, словно в замутненную воду. Тревожно крестилась: «Господи, не ровен час...»
Василь шепнул Матюше:
— Подожди под вербами, есть разговор.
Сам задержался, чтобы проводить Таню. Было тихо. Сон, казалось, сморил всех: и людей, и животных, задремал даже ветер, запутавшись в кронах деревьев. Замерли в неподвижности тополя, стояли будто веники, опрокинутые ручками в землю. Верхушки еле заметны в небе. Тьма спорила с тишиной — кто сейчас из них хозяин? — потушила и солнце, и луну, задула огни земные, недостало силы погасить лишь звезды.
Разговаривали шепотом. Василь держал девушку за руку, ощущал ее тепло и от этого еще больше волновался.
— Должно быть, это плохо, Таня, эгоистично, но я страшно хочу дожить до победы, — говорил Василь. — Однако ты не бойся, за чужие спины прятаться я не собираюсь. Веришь?
Странное дело: достаточно Василю стать рядом, как Таня чувствует себя маленькой, беззащитной девчонкой. Пусть бы взял на руки и понес. Куда? Разве не все равно? Лишь бы нес. Обвила бы руками загоревшую шею, закрыла глаза, чтобы забыться в тихом полете... Было в ее грезах что-то от детства, как воспоминание о бережных отцовских руках, было и новое, еще неизведанное чувство, звучавшее в ней, как песня — сладкая, чарующая, а слов не разобрать...
Матюша продрог под вербами, которые темным шатром оторочили старую криницу за околицей. Сидел на толстой колоде, неизвестно когда и кем завезенной сюда. Сколько помнит себя Матвей, столько и лежит комель дуба на этом месте, необтесанный, в потрескавшейся коре. Верх бревна, правда, пообтерли штанами и юбками влюбленные, и он стал будто полированный. Сюда собирались на посиделки с гармонистом. А пожилые люди рассказывают: лет пятнадцать тому назад утопил в этой кринице сын куркуля красивую девушку из бедных, потому что не приняла она его ухаживаний. Длительное время криница была заброшенной, но потом история с девушкой забылась, только блуждала из уст уста легенда. Перестали уже люди и брезговать родниковой водой, да и текла она, как встарь, чистой, будто слеза.
Матюша порылся в карманах, разыскивая табак, но там было пусто, мысленно отругал Василя: нашел когда возжаться с девкой. И хотя Василя он поругивал, у самого перед глазами стояли огненные завитки. Ни одному человеку ни за что не сказал бы он о своей любви. Пусть и Маруся не ведает, что носит Матвей в своем сердце. Зачем он ей нужен — одноногий? Разве что пожалеет... Но жалости к себе Матюша не терпел, считал ее наибольшим оскорблением. Ох, Маруся... Да и ушедшего на фронт Миколу, бывшего тракториста, знал Матюша очень даже хорошо, сколько колхозных полей вместе вспахано! Веселый, никогда не унывающий был парень этот Микола и за товарища в нужную минуту умел постоять. Нет, не зря Маруся выбрала именно его, хотя многие заглядывались на рыжеволосую певунью...
Небо на востоке уже начало светлеть, сметая звездный песок. Проснулись петухи. И хотя было их мало, наполнили они предрассветную тишину иллюзией мирной жизни, тишина и тьма расступились, отложив спор между собой на будущее.
...Зашелестела трава, наконец-то пришел Василь.
— Извини, — бросил коротко, присаживаясь на колоде рядом.
— Говори, зачем задержал.
Василь достал самосад, скрутил цигарку, передал кисет Матюше. Лишь после этого горячо зашептал:
— Тебе не терпится! А меня, по-твоему, отец с матерью из глины вылепили? У самого руки по настоящему делу чешутся... Я открою тебе большую тайну, потому что верю тебе, Матвей, как себе. Нет больше сил молчать...
9
Тот сентябрьский день Василь не забудет до самой смерти. Таких дней в жизни выпадает немного.
Фронт рассек Черную Криницу надвое. Бой шел на улицах. Стрельба накатывалась волнами, то стихала, то вспыхивала опять. Звонко лопались мины, в землю били могучие молоты. С потолков сыпалась глина, в хлевах перепуганно ревел скот.
Звякнуло стекло, и отец как сидел на диване, так и повалился молча на бок.
— Батя, что с тобой? Батя!..
Кровавое пятно проступило на груди сквозь рубашку, а глаза отца вмиг стали глубокими, болезненно заблестели.
Василь перевязал рану, как умел, подложил под голову подушку. На беду, матери в хате не было, пошла в хлев покороче привязать корову и задержалась там.
Отец безмолвно уставился на него, похоже, хотел что-то сказать. И выдавил все-таки с превеликим трудом:
— Сынок, запомни хорошо, что говорить стану... Тайна... Есть у меня дело одно... такое...
— Какая тайна! О чем ты, батя? Сейчас мама вернется и я сбегаю за врачом!
— Нельзя ждать, сынок... И врач уже не нужен. — Голос отца с каждым словом слабел. — Слушай и запоминай: придет связной, пароль... Наклонись ко мне... Понял? Слушайся его так, будто я тебе говорю. Повтори...
Какое-то время отец еще шевелил запекшимися от крови губами, затем умолк. Василь безумно глядел в его застывшие глаза. Хотелось кричать, позвать кого-нибудь — и не мог, онемел от ужаса. Не верилось в эту нелепую смерть.
Несколько дней тому назад он спрашивал отца:
— Ты разве не пойдешь на восток?
Отец не сразу ответил:
— Стар я, чтобы в дальнюю дорогу пускаться.
И будто не договорил чего-то, виновато отвел глаза.
Так вот почему он не ушел с другими! Теперь становилось понятным его поведение в последние дни, несвойственная нервозность, сдержанность даже в разговорах с домашними. Отец боялся, что сын в душе не оправдывает его решение, а объяснить ничего толком не мог.