— Гнат Петрович! — растерянно вскрикнул Маковей. — А как же мы?
— Неужто тебе показалось, что я в приймы сюда пришел? И так слишком задержался. — Бугров усмехнулся. — Знаешь такую присказку: в первый день гость — золото, на другой день — медь, а настал третий — домой едь. Это, конечно, шутка, но если серьезно, то... «Приморский вестник» читаешь?
Маковей сплюнул.
— Помойка!
— Там у нас свой человек. Слушай, что нам приказано...
18
С фотографии на нее смотрели немного лукавые глаза Миколы. Левая бровь приподнята вверх. На щеке такая знакомая черная родинка — сколько раз нежно касалась ее губами!
— Прости, Коля, прости, — шептала Маруся. — Живой ли ты, а возможно, и нет уже на свете, все равно прости. Сама не знаю, что со мной сталось...
Упала на подушки, горько заплакала.
Сегодня, поздно вечером, покинул свое убежище лейтенант Николай Кремчук. Выздоровел, набрался сил. Нарядили его под сельчанина, положили в котомку еды — ушел искать дорогу через фронт. А где он, тот фронт? Дойдет ли?
Прощались по одному. Василь, Матюша...
Так уж получилось, что остались они вдвоем... Она беспокоилась, что малый Калина где-то запропастился. Прибежит — захнычет, обидится.
Моргала коптилка, тускло, подслеповато, в сарае плыл запах горелого масла. Все приличествующие в таком случае слова были уже сказаны, пора трогаться, но Кремчук стоял около дверей, будто не хватало сил отлепиться от косяка.
— Мария! Вы так много для меня сделали... Я никогда вас не забуду.
Взял за локоть, несмело придвинул к себе.
И она не сопротивлялась, сама обняла его, сама целовала, так целовала, будто был это совсем другой Микола. Пригрезилось такое на минуту — словно позвал из небытия — или властно заявило о себе женское одиночество, но только, мама родная...
Хорошо, что Грицко прибежал и своевременно положил конец этому сумасшествию.
Уже стихли шаги лейтенанта, ночь проглотила его ладную фигуру, а она стояла около сарая, прислушиваясь к взволнованному стуку сердца. Еле разобрала, о чем спрашивает мальчик.
— Подоила, Грицык, подоила... Вон там в горшочке, свеженькое...
В хате опустилась на колени перед портретом Миколы, виновато смотрела ему в глаза, в крепко сжатые губы, будто ждала, что они скажут ей какое-то слово. Не сердись, Коля, на того лейтенанта, не виноват он, что похож на тебя, это я бестолковая, нашло что-то на меня, примутило разум...
На другой день Маруся пришла к Маковею. Пока в хате сновала по домашним заботам мать, говорили о том о сем, едва ушла — Василь подскочил к ней:
— Что случилось? Я запретил приходить без вызова...
Она потупилась.
— Ничего не случилось, не волнуйся. Я, может, тоже, как Танька, соскучилась по тебе. Этого конспирация не запрещает?
— Оставь шутки! — еще больше нахмурился Маковей. — Говори быстро!
— Ну, замужняя я, так что — не живая? Уже и влюбиться не могу?
Василь растерянно смотрел на нее.
— Какой комар тебя укусил?
— Дай задание... трудное... наитяжелейшее. И не расспрашивай, прошу тебя как друга. Можешь сейчас же поручить мне самое-пресамое?
Под глазами круги, не спала или плакала — не разберешь. Никогда еще Василь не видел ее такой.
— За нарушение правил конспирации объявляю выговор. Вот так... А задание есть, Маруся, и очень сложное. Сам хотел идти к тебе...
19
Стоял июнь 1942 года. По селу ползли слухи, как огромные тени от туч.
— Немцы на Кубани...
— Немцы подошли к Волге...
— Окружен Ленинград...
Супрун замесил глину, давно надо было подправить глухую стену — зацепило еще осенью снарядом. Однако, услышав такие вести, махнул рукой. Матюша сам взялся за мастерок, но отец выхватил из рук, швырнул в чертополох.
— Пусть она совсем развалится! — закричал гневно. — Судьба народа решается, а мы халупой занялись! На черта тебе эта мазанка, когда целые города ворог рушит под корень.
Матюша слушал эти слова, почти проклятия, и протестовать не хотелось. Жаль только было своего же труда — пропадает замес.
— Рано, отец, веру теряете, — сказал Матюша. — Помните снимки ленинградских улиц? По ним, мол, прошли солдаты фюрера. А вышло: сплошное вранье. Сами рассудите: два месяца тому назад захватили, а теперь, видите ли, окружили. Не сходятся концы с концами!
Матюша шумно засопел, затем поплелся в чертополох, вернулся с мастерком.
— Куда ни посмотри, — забормотал отец, теребя черную бороду, — все Кутузовы, все заманивают в глубь страны. Сколько можно заманивать?
— Кто вам сказал, что заманивают? — удивился Матюша.
— Ктокало! Вот был бы ты генералом, тоже не сказал бы — отступаю, а сказал бы — выбираю лучшую позицию. Дай мастерок!
— Спрячете теперь?
— Это уже мое дело, тебя не спрошу... Так говоришь, концы с концами не сходятся? А что, может, и врут. От кого ждать правды? И все же не слышно «грому», значит, фронт далеко уже. Раньше хоть самолеты объявлялись, теперь и их не слышно. — Отец вздохнул. — И в Крыму не гремит...
— Утихло, — с горечью согласился Матвей.
— И те, что листовки на праздник... притихли. Всего на один раз пороха... Эхе-хе, только на это и хватило чернил?..
Матюша искоса посмотрел на отца. Неужели догадывается? А попал точно в глаз. Да, слишком они засиделись в девках.
20
У шлагбаума, на повороте грейдерной дороги из Азовска в Черную Криницу, прислонившись плечом к полосатому столбу, стояла девушка. В руках сплетенная из лозы кошелка. Жара стучала в висках молоточками, по смуглому лицу струйками катился пот. Налетал горячий, как из печи, ветер, крутил у ног сугробики серой пыли.
Часовой, совсем еще юный немчик, сидел в душной будке, с любопытством поглядывал на девушку. Она ему приглянулась — стройная, золотоволосая, с крылатыми бровями. Вспомнилось: давным-давно, когда еще и в мыслях не было, что существует на свете какая-то там Украина, приснилась ему такая вот степная царевна, красивая, будто из сказки...
Немчику очень хотелось подойти к девушке. От старших слышал, что особенно церемониться в таких случаях нечего. Почти влюбленными глазами вглядывался он в загоревшие икры, красивые, обнаженные до плеч руки. Хорошо бы похвастаться потом перед солдатами, как обнимался в будке с золотоволосой степнячкой, пусть бы завидовали, расспрашивали, а он горделиво отмалчивался.
Эта мысль так понравилась, что, преодолев нерешительность, немчик выбрался из будки, бросил за плечо карабин и направился к девушке.
Но пока он раздумывал, как лучше объясниться с красавицей, взять страхом или уговором, к шлагбауму подкатил грузовик, и девушка, будто его только и ждала, подбежала к кабине.
— О, яйка, гут, гут! — услышал немчик.
Мордастый фельдфебель осторожно принял из рук девушки сверток, начал шарить глазами, куда бы его пристроить.
Не успел часовой и глазом моргнуть, как златокудрая уже сидела в кузове и улыбалась оттуда так мило и ласково, словно благодарила за содействие.
Фельдфебель требовательно просигналил раз, второй, и часовому ничего не оставалось делать, как поднять шлагбаум.
Военный немецкий грузовик мчался по пыльной дороге к Черной Кринице. Зажав коленями корзину, в нем сидела Маруся Тютюнник, сидела ни жива ни мертва — дало себя знать напряжение долгого, нелегкого пути. Да и этот у шлагбаума с его похотливой улыбочкой.
Остановилась Маруся вблизи поста, потому что очень устала, не было сил сдвинуться с места, хотя знала: часовые обыскивают проходящих через большак, задерживают при малейшем подозрении. Хорошо, что грузовик подоспел. Жаль, думала теперь она, что не все немцы такие наивные, как этот. Рот разинул на нее, вместо того чтобы проявить бдительность да заглянуть в корзину.
Зябко вздрогнула от мысли: она, комсомолка, возвращается с задания на фашистской машине. Шофер, проклятый враг, за десяток яиц везет ее, подпольщицу. Знал бы он!
...В нескольких километрах от Черной Криницы Маруся постучала в окошко.
— Мне сюда, — показала на колею, ведущую в Калиновку.
— Момент! — выскочил из кабины фельдфебель и потянулся рукой к корзине. — Их помогайт.
— Нет, нет! — испугалась Маруся. — Я сама! Она совсем легкая. Была вот у родственников, угостили рыбкой... Не беспокойтесь!
Фельдфебель сверкнул зубами, достал из кармана словарик.
— Фрейлейн, ви ест красавиц! Я-я, красавиц...
Маруся вышла на калиновскую дорогу, шла, боясь оглянуться, — чего доброго прицепится со своими любезностями. Лишь когда машина исчезла за поворотом, вздохнула облегченно и напрямик, степью, повернула к Черной Кринице...
В тот же день, едва стемнело, в Марусиной хате собрались члены комитета. Приходили тайком по одному. Иван, как всегда, с мандолиной — желтый, похудевший до неузнаваемости, целый месяц трясла малярия, уже и надежду было потерял на спасение, но, видимо, нашлись еще силы в молодом теле, выкарабкался, можно сказать, из пропасти.
— Ничего, — шутил, — костей меньше не стало! Была бы арматура цела!..
— На эту арматуру, — съязвил Матюша, — сала бы хоть с палец...
Пришла Таня, повисла у Маруси на шее.
— Где ты пропадала? Я и вчера и позавчера... Спрашиваю Грицка — отвечает: сам Лыску дою, жду тетю не дождусь.
— Расскажу, расскажу, — отбивалась Маруся. — Подождем Василя.
— При чем здесь Василь? Пусть уж мама, а то и ты... — обиделась Таня.
— Ох, глупенькая, — засмеялась Маруся, — да я же совсем не об этом. Потерпи малость.
Наконец показался Маковей, с порога стал оправдываться:
— На патруль напоролся. Пришлось в кустах отсиживаться... Заждались? Ну, давай, Маруся, выкладывай! Как там?
— Рассказывать не велено.
— Даже так? Не доверяют, или что?
— Почему не доверяют? Если бы не доверяли...