— А ты ее в Азовск посылал, нам ни слова, — вмешался Матюша. — Можно подумать, тоже не доверял?
— Ну, знаешь! — вспыхнул Василь.
— Да хватит вам, — остепенил дружков Иван Климчук. — Чего не поделили? В конце концов, осторожность в таком деле никому не вредила.
— Слишком вы все осторожные! — не утерпела Таня. — А Маруся больше других.
— Ну уж если и Маруся... — иронически бросил Матюша.
Маруся сердито топнула ногой.
— Вы что — на ссору собрались? Посмотрите лучше, какой я рыбки привезла! Таня, тащи сюда корзину, под печью она, самую большую в миску клади. На всех хватит.
Матвей наклонился над корзиной, взвесил на ладони плоскую камбалу.
— На сковородку просится. Однако не за этим уловом посылал тебя Маковей.
— Не за этим Матюшенька, не за этим, — засмеялась Маруся, перекладывая ловкими движениями рыбу в миску.
На дне корзины лежал сверток с типографским шрифтом и резиновый валик, от которого несло запахом незнакомой краски.
— Это и все? — разочарованно пробубнил Матюша.
— А ты хотел бомбу? — въедливо спросил Маковей. — Да это, если хочешь знать, пострашнее бомбы. Ясное дело, в умелых руках. Знать бы, как этой штукой пользоваться?
— Я знаю! — вскочил Климчук. — У меня товарищ работал в типографии, Котька. Показывал, не сложно это. Станок нужен, но его и самим посильно сделать. Поручите мне!
Маковей взмахнул рукой, призывая к спокойствию.
— Тихо! Чего раскричался? А говорил еще об осторожности... Давайте, товарищи, решим, где обосновать типографию. Предлагаю на старой водокачке. Там, где зерно прятали. Согласны?.. Ответственный Климчук. Разберись, Ваня, что к чему. И чтобы завтра этого подарка у тебя в доме уже не было. Это приказ. Вопросы есть? Расходимся по одному.
Таня осталась ночевать у подруги.
— Скажи, Маруся, тебе страшно было?
— Не стану обманывать, Таня, так страшно, что сейчас и не верится, что это я там была. Особенно в дороге...
Подруги легли в постель, обнялись, и Маруся начала вспоминать, как шла из Азовска, ожидая каждую минуту окрика, как спаслась, благодаря недальновидному фельдфебелю, от обыска. Передразнила: «Фрейлейн, ви ест красавиц».
— Ой, Маруся, я бы умерла там! — всплеснула в ладони Таня. — Это только ты можешь, честное слово!
Маруся покачала головой, сказала непривычно строго:
— И ты сможешь, если надо будет. Какие же мы тогда комсомольцы?
21
Два дня Грицко Калина был занят довольно-таки скучным делом. Шастал по дворам в поисках проволоки. Нашел у себя за сараем два прута — бывшее свое «охотничье» оружие — да у Михая Опришко стащил такие же самые. Упругие, стальные, с крепко привернутыми гайками на концах. С ними ребята зимой ходили на зайцев. Весной отправлялись в мокрую падь, где водилось множество бекасов. Надо было только умело метнуть прут, чуть повыше птицы. Глупый бекас, почувствовав опасность, тут же взлетает вверх — и попадает под звенящую сталь.
А летом, в косовицу, — перепелиный сезон. Перепелки в это время тяжелые, заплывшие жиром. Выпархивают из-под хедера комбайна, бегут по жнивью, потому что поднять себя на крыло не могут. Тут и начинается ребячья охота. Всего в ней предостаточно: и наивной радости, и неосознанной жестокости.
А после пылает в степи костер. Дичь жарится, нанизанная на прут, как есть. Перья сгорят, а внутренности — вот где хлопот! — можно и потом выбросить. Мясо перепелки вкусное и нежное. Плывут над костром соблазнительные запахи, падает капельками на хворост, шипит птичий жир...
Давно не хаживал по степи с железным прутиком Грицко. Не те у него теперь заботы.
Вот и сегодня — надо нарубить проволоки, целую вязанку, так велел Матюша.
— Зачем тебе столько?
— А борода у тебя растет?
— Еще чего выдумал!
Все-таки, будто нечаянно, пощупал рукой подбородок.
— Стало быть, пойдет в рост! — весело пообещал Матюша. — Раз хочется тебе так много знать. Соображаешь?.. Между прочим, то, что ты делаешь, — тайна. Кроме нас, никому не положено знать.
Тайна? О, это другой разговор. Тайны Грицко обожает.
Пересчитал нарубленную в сарае проволоку. Мало. Матюша сказал: вязанку. А сколько это — вязанка?.. Бросил на полку отцово зубило, молоток, отодвинул в угол железную болванку, побежал к кузнице.
В глубине души Грицко считал себя обиженным.
Кто спрятал в скирде раненого летчика? Он, Грицко. Кто подарил Матюше пистолет и две гранаты? Снова-таки он. А Матюша, видишь ли, и словом не обмолвился, что в ту субботнюю ночь лейтенант покидает Черную Криницу. Не появись он, Грицко, случайно в последнюю минуту, так и ушел бы летчик, даже не попрощавшись. А ведь договаривались с ним во время болезни о том, чтобы вместе перейти линию фронта. Надеялся: едва они перешагнут через эту загадочную линию, первым на той стороне, у наших, их встретит отец. Сколько раз торопил лейтенанта. Но тот успокаивал: успеется. Он и котомку приготовил: сухари, кусок старого, уже пожелтевшего сала, соли в узелок насыпал. Когда-то в эту котомку мать укладывала ему харчишки на пастьбу. Нет теперь матери, засыпали ее глинистой землей, нет со вчерашнего дня и Лыски — увели немцы, чтобы их, иродов, самих водило-переводило!
Ушел и лейтенант, ушел один. Развеялись мечты о встрече с отцом.
Котомку он, впрочем, бережет: как поспеют яблоки, пустится в путь-дорогу в одиночку. Почему именно тогда, как поспеют яблоки, и сам не знал. Может, потому, что яблоками из садов можно кормиться, не прося подаяния, не заходя ни к кому в дом. Жаль, правда, что без компаса придется, а у летчика был компас, сам видел, когда шли они к скирде...
Около кузни Грицку повезло, вернулся с проволокой. Была она старая, почти красная от ржавчины, но Матвей сказывал, что ржавчина не помеха.
Снова откатил из угла на середину сарая болванку, взял в руки зубило, молоток. Зубило обернул тряпкой, чтобы не очень звенело, а болтанку закопал, сровнял с полом.
Грицко рубил проволоку, а мысли летали далеко, шли вслед за лейтенантом к фронту. И напрасно фашисты пытались выстрелами из орудий остановить его мечты. Летели они прямо к отцу.
Грицко задумался, ударил по пальцам, брызнули слезы из глаз.
— Вот тебе на!
В дверях сарая стоял, улыбаясь, Матюша.
22
— Я верю в такой день. И хочу, чтобы в тот день было много солнца. И цветов... Чтобы люди смеялись и пели песни... А небо голубое-голубое и чисто подметенное...
— Ой, Вася, как ты смешно говоришь! Подметенное небо... Ха-ха!
— Тебе только бы насмехаться. А чистоту все любят. И небо тоже! Ветер его подметает. Скажи-ка лучше, кого позовем на тот наш праздник?
— Всю Криницу! Я буду такая счастливая!.. Пусть каждому достанется хоть капелька моего счастья.
— Только когда же это будет, а, Таня? Когда?
Оба вздохнули, умолкли.
Вздыхают и сумерки, грустно шепчутся в верхушках деревьев. В конце улицы клубится под копытами пыль. Мчится наметом верховой. Наверное, кто-то из полицаев. Носятся, как черти. Напрямик через огороды возвращаются из степи криничане, утомленные, загоревшие до черноты. В поле сейчас не легче, чем во времена барщины, о чем молодежь знает только по книжкам. То Ковбык вертится, лает, как собака, то из стаи Шефнера торчит надзиратель. Да и сам комендант Альсен не забывает наведываться. Не знаешь, откуда и ждать напасть.
Таня тоже только что с поля. И хотя к дому протоптана тропинка покороче, она пошла верхней дорогой, что тянулась по косогору к кузнице, а оттуда вниз к полуразрушенным колхозным фермам. Внизу, как раз на перекрестке дорог, стояла хата Маковеев.
Василь был уже дома, пришел недавно с мельницы. Стоял, подпирая плечом калитку, выглядывая на тропе знакомую розовую косынку.
Отец вкопал когда-то в палисаднике одноногий стол и две скамеечки. Любил посидеть в выходные дни с приятелями среди зелени за шахматами. Летом за этим столом ужинали, на свежем воздухе и еда приобретает особенный вкус.
Вот здесь как-то и состоялся этот разговор. Не впервые уже затевал его Василь, давно предлагал Тане выйти за него замуж, но не мог ее переубедить.
— Не могу, Василек, славный мой, пойми! Люблю только тебя и буду верной женой... Но не сейчас!.. Сама рвусь к тебе. Вот и сегодня бежала из степи, чтобы скорее свидеться... Но как вспомню, сколько крови льется! Брата, может, и в живых нет... Сердце обрывается. С ущербинкой, Вася, будет наше счастье, как вон тот месяц за тучками.
Василь мял в пальцах ярко-желтый цветок бархотки, несмело возражал:
— Ущербно — если бы мы сидели, как воробьи под застрехой. Но ведь мы боремся! Сделали мало, это верно...
— В день Победы, Василек, согласен? Мы будем по-настоящему счастливыми.
Вот тогда Василь и сказал:
— Я верю в такой день. И хочу, чтобы в тот день было много солнца. И цветов...
Они сидели за столиком — сероглазая девушка с шелковистой косой за плечами и худощавый юноша, чубатый, с ласковым взглядом из-под выпуклого надбровья. Вокруг палисадника раскинулся целый мир — беспокойный, тревожный. Мир этот любил и ненавидел, боролся и жил. И они боролись и ненавидели — и любили тоже.
— С Викентием Остаповичем разговаривала?
— Да. Он не против, даже обрадовался. Но сам подумай: какая из меня медсестра, Вася?
— Научишься, другие умеют. Надо.
— А если немца привезут? Этими руками буду его перевязывать?
— У них свои больницы. Госпитали! А случится, и немца перевяжешь. Пойми, Танюша, так надо!
Из глубины вселенной сорвалась первая звезда. Таня заторопилась:
— Мама будет сердиться. Она и так упрекает: где тебя нечистая носит?
Василь долго смотрел ей вслед. Вдруг около двора остановилась телега. С передка спрыгнул незнакомый Мужчина в запыленной майке, воткнул кнут в какую-то щелочку в ограде, повесил на кнутовище вожжи.