— Можно.
— А мы, значит, в этом деле помощники.
— Что?
— Помощники, говорю.
— Не нравится?
— Почему не нравится? — пожал плечами машинист. — Разве я это сказал?
— Да нет, ты лишнего не скажешь. А теперь, Лукич, я тебе скажу. Не разводи вокруг меня политики, катись-ка она корове под хвост! Не для того я в глухомань забился, чтобы жить и все время оглядываться. Коммунисты что-то не поделили с Гитлером, мне до этого нет дела. — Симеонов сплюнул прямо в пламя, распахнув двери топки. — Живу, никого не трогаю. Хочу, чтобы и меня оставили в покое. Вот это и вся моя нынешняя политика, господин-товарищ машинист. Надеюсь, мы поняли друг друга?
— Нынешняя, значит, — не удержался Илья Лукич. — Чего же тут не понять. Только откуда ты взял, что я хочу втравить тебя в политику?
— По глазам вижу, — буркнул Симеонов, отводя взгляд.
Помолчали.
— В глухомань, говоришь, забился... А родом-то откуда? Или это тоже — политика? Симеонов присвистнул.
— Где был, там уже нет.
Илья Лукич, изображая усталость, зевнул, бросил в топку самокрутку.
— Когда-то наш сельский батюшка говорил: «Каждому человеку уготовано господом богом нести свой крест — кому тяжелый, кому легкий». А ты, значит, уже отрекся и от тяжкого, и от легкого. Пусть другие несут его. А в этом ведь своя политика. Можешь с ней и выжить, а можешь... — Илья Лукич весело засмеялся, похлопал кочегара по голому плечу. — Ну что ж, извини за откровенность. Не со зла я все это. Живем и работаем рядом.
Кононенко поднялся по ступенькам вверх, в машинный зал, и здесь его прорвало:
— Гнида! Хочешь выжить за чужой спиной? Посмотрим...
Готовясь взорвать котлы, подпольщики действовали осторожно, никто из посторонних в кочегарку не заходил, а все подготовительные работы делал Павел Чубко во время своих дежурств. Однако Симеонов то ли заметил неладное, то ли что-то заподозрил, вскоре зашел в машинное отделение будто бы за тем, чтобы сообщить о подтекающих трубах, а в конце разговора сказал:
— Кажется, Лукич, ты обиделся на меня? А зря. У меня ведь тоже есть свой крест... И не легче твоего, быть может. Я мог бы на твои вопросы ответить в другом месте. Но это уже была бы политика, которой я, как ты уже знаешь, избегаю...
На этот раз промолчал машинист. Рассказал обо всем Маковею после смены.
— Похоже на угрозу, — сказал Василь. — Ну что же, и мы не станем с такими ловкими «политиками» церемониться.
На заседание подпольного райкома Василь впервые пригласил Кононенко.
— Знакомьтесь, товарищи, — с улыбкой сказал он. — Машинист паровой мельницы Илья Лукич Кононенко, о котором я вам уже рассказывал. А это члены нашего райкома.
Илья Лукич улыбнулся, сердечно пожал всем руки.
— С кем же здесь знакомиться? Росли на моих глазах... Вот только не знал, что вы и есть тот самый «районный комитет»... Помнишь, Маруся, как сердилась на меня: «Зачем зайца застрелили?» Сколько тогда тебе было?
Маруся смутилась, вздохнула:
— Помню, Илья Лукич, все помню. Давно это было, словно в какой-то другой жизни.
Она только что вернулась из Азовска, принесла и шнур, и детонаторы в той же самой камышовой кошелочке под камбалой.
На этот раз путешествие прошло без особых приключений, в дороге никто не обратил на нее внимания — много людей бродило в поисках еды в то голодное лето. Меняли одежду на продукты, на мыло, на самодельные спички. Кто в город, кто из города...
Она была еще под впечатлением последней встречи с Бугровым. Чуть не лицом к лицу столкнулась с ним на улице в Азовске. Одет по-городскому, в фуражке. Даже не поздоровался, а узнал же, видела, что узнал. Наверное, так надо.
И лишь позже, когда стемнело, он разыскал ее у знакомых...
— Диверсию проведем на дежурстве Симеонова, — говорил тем временем Маковей. — Сразу же распустим слух, что в угле оказалась мина замедленного действия, заложенная при отступлении советских войск.
— А если уцелеет? Ну, этот Симеонов? — спросила Таня. — Он же выдаст!
— Предвидено и это, — объяснил Илья Лукич. — Я-то ведь тоже буду поблизости.
— Не перестарайтесь, — предупредил Матюша. — Разом с котельной может и машина полететь к черту в зубы!
Василь наклонился, шепнул ему на ухо:
— Спокойнее. Девчат напугаешь.
— Они у нас не пугливые.
Василь имел в виду прежде всего Таню, видел, что не сводит с него тревожного взгляда. Хотя он и не говорил, что будет вместе с Кононенко на мельнице, но наверняка она догадывается.
Все в тот вечер обговорили до мельчайших подробностей, а утром выяснилось, что план придется пересмотреть еще раз.
От знакомой машинистки из комендатуры Маруся узнала, что завтра, в годовщину войны, по радио будут передавать речь гауляйтера Украины, поэтому всех криничан сгонят на завозную площадь у мельницы. Прибежала к Маковею.
— Гляди-ка, что надумали гады! — выругался Василь. — Наверняка будут снова пугать своими победами. Армия фюрера и так далее... Ну что ж, перенесем операцию на завтра, устроим им небольшой фейерверк... Ты, Маруся, иди на водокачку к Климчуку за листовками, а я предупрежу Илью Лукича...
Машинист схватился за голову:
— Завтра же дежурит Павел!
— Придумайте что-нибудь, Лукич, сами понимаете, Павлу нельзя.
— Легко сказать: придумайте. Но что? Немцы насчет смен аккуратисты!
Двадцать второго июня рано утром Кононенко прибежал к директору мельницы Капгофу.
— Что делать, Оскар Францевич? Чубко заболел, сестра записку принесла... Что-то с животом, из туалета не вылазит, а Симеонов уперся: не буду две смены подряд работать, и точка! Понимаете: супруга у него ревнивая...
— При чем здесь супруга? — вспылил директор. — Прикажете остановить завод?
Толстый Капгоф рывком поднялся из-за стола, редкие тараканьи: усы гневно зашевелились.
— Не могу же я доложить господину гауптману: останавливаю завод, потому что у одного кочегара понос, а другой боится собственной жены! Кто их не боится, но прежде всего — дело! Позовите сюда Симеонова! Впрочем, я как раз иду в котельную.
Илья Лукич побаивался, что директор заставит его, машиниста, подменить Чубко. Но, к счастью, кочегар испугался одного взгляда Капгофа и, пробормотав, что это, конечно, непорядок, но если сам господин директор нашел необходимым обратиться с просьбой, то он, Симеонов, отработает и еще одну смену.
Удовлетворенный Капгоф заглянул в топку и милостиво пожал грязную руку кочегара, а Кононенко облегченно вздохнул. Прошлой ночью, когда дежурил Чубко, взрывчатка была заложена и старательно замаскирована, бикфордов шнур вывели через глухую стену во двор, к свалке шлака. Оставалось ждать назначенного часа.
26
— Герр гауптман! Герр гауптман!
Ганс долго тряс коменданта за плечо, удивленный тем, что застал шефа не в постели, а за столом: то ли рано встал и не позвал его, денщика, то ли так и спал, полураздетый, опустив взъерошенную голову на руки. Такого еще с ним не было.
— Господин староста просит разрешения поговорить с вами.
Бруно Альсен хмурым взглядом обвел комнату, мундир на подлокотниках кресла, шкатулку с сигарами. Надкусив одну, сплюнул огрызок под ноги, поднес спичку, бездумно следя за полетом синих колец в открытую форточку. Курение было нарушением давно установленного ежима — до завтрака он обычно не позволял себе баловаться табаком.
— Пригласи. Впрочем, нет, убери сначала!
Пока Ганс метался по комнате, комендант надел мундир и причесался. Мысли тяжело бродили в голове. Вчерашний день окончательно развеял его надежды на спокойную жизнь. Взрыв разрушил котлы до основания, а установить новые не так просто, да и где их взять? И эти проклятые листовки! Каким-то необъяснимым способом подкинутые над толпой, будто их сбрасывали с самолета. Настоящие, печатные. Где?.. Кем?.. О написанных чернилами он даже не доложил по начальству, утешая себя, что это, мол, детская забава. А теперь придется докладывать обо всем сразу.
Зимой на совещании комендантов в Азовске он отказался от отдела гестапо в Черной Кринице. Он считал себя человеком гуманных взглядов, каким и полагается быть запаснику. Присутствие в районе гестаповцев казалось ему излишним и могло только обострить его взаимоотношения с населением. Тогда с ним, собственно, и не спорили, было указание налаживать контакты с аборигенами Южной Украины, на которую где-то там, в Берлине, была возложена роль основной житницы гитлеровского рейха. Тем более что гестаповцев недоставало в районах, прилегающих к фронту, где все более угрожающий размах набирало партизанское движение.
Да, тогда ему не возражали, а теперь, глядишь, и посчитают слишком беспечным. Жди гостей.
По правде говоря, гестаповцев он и в самом деле недолюбливал, ему хотелось быть полновластным хозяином в районе, а когда под боком эти пройдохи — только и знай, что озирайся по сторонам.
Вчера после взрыва он приказал арестовать всех, кого застали солдаты комендантского взвода на мельнице. Арестованных было слишком много, в помещение набилось столько сельчан, что пришлось прежде всего выяснять — кто из них попал на завод уже после взрыва, а кто находился там до него. Смола доложил, что погиб кочегар Симеонов, ранен машинист Кононенко и один из рабочих, которые в это время засыпали зерно в бункер.
До поздней ночи, вспоминая недобрым словом Шефнера, застрявшего в Азовске, он лично допрашивал арестованных.
Все в один голос повторяли легенду о минах замедленного действия, которые закладывали красноармейцы осенью, покидая Черную Криницу.
Он никогда не имел дела с минами замедленного действия, не очень разбирался в их применении, однако его брало сомнение: выходит, адская машина ждала своей минуты около девяти месяцев — странный какой-то расчет был у большевиков. В этой версии было мало убедительного. Да и взрыв произошел не когда-нибудь, а как раз во время речи гауляйтера, и тут же появились листовки. Нет, все это похоже на заранее подготовленную диверсию.