1
— Стефка, ты ли это?
— Не узнаете, тетя?
— А как же, богатой будешь.
— Я и без того богатая. Славка мой дома! Дударик мой ненаглядный... Я теперь надвое разделилась — одна половина с вами, а другая — там, от него не отходит. Смешно, правда же?
— Это сердце... А мы уже думали, что ты в Ташкенте пригрелась. Нет и нет...
— Не хотел же он! Исчезни, говорит, с моих глаз. А сам весь дрожит... Тот мужчина, Родионов, что письмо прислал, на фронт выписывался. Пришел прощаться. Прости, говорит, это я взял грех на душу. Думал, склею вашу жизнь, да, видать, ошибся. Вот тут-то и упал Славка ему в ноги. Отец вы мой, говорит, никогда не забуду...
Надежда смотрит в лазурные глаза Стефки — как преображает человека счастье! Стефка просто расцвела, округлилась. Как это она говорила, — мячик? И в самом деле мячик... Чего только не наколдует любовь... Корней когда-то... козой называл ее. Может, за быстрые ноги?.. Другая обиделась бы, а ей и это слово в радость. А еще — вишенкой. Ах, Корней!..
Разомлевший, ноздреватый снег липнет к ногам, под ним уже заходили мятежные земные соки, с Тобола доносится чье-то надсадное хеканье, кто-то рубит прорубь.
— Дед Махтей вот флигелек нам выделил. Живите, говорит, на здоровье, ваше дело молодое... Файный дедусь.
Надежда вспоминает железные розы Махтея. Когда пришла к нему просить коньки для Павлика, он ковал цветы в память Ивана Манюшина.
Похоронку прислали на Ивана, а вручить некому. Еще осенью Антонина, жена его, поехала в город да там и осталась. «Хозяйничайте, тетя Надя, как знаете. Не прижилась я здесь».
Иван привез ее в Карачаевку перед самой войной. Ходили слухи, чуть ли не выкрал у какого-то бухгалтера в Кустанае. Очень они полюбили друг друга. А ждать баба не умела или не хотела, вернулась к первому мужу.
Махтей, похекивая в опаленную бороду, стучал по листам железа, загибая их наподобие лепестков. Взглянул на Надежду, словно обжег.
— В хате Манюшиных живешь? Не стану ковать!
— Мальчонка ведь, дедушка...
— Не возьму греха на душу, не проси.
Хрипели, как старческие груди, мехи, скалился красной пастью горн.
На следующий день Махтей сам пришел, положил на скамейку сизые, только с наковальни коньки, покашлял у порога.
— Вчера я... с дурной головы. Не сердись. Нельзя, чтобы тень солнце застила...
Надежда и не заметила, как произнесла сейчас эти слова Махтея вслух. Стефка же, не разобрав их толком, продолжала тараторить о своем.
— Солнце? Ох, и соскучилась я уже по солнцу! Но не по такому, что лишь бы светило, а чтобы землицу прогрело да босиком по зеленой травке... А вот и мой дударик! Славка, познакомься: это тетя Надя, о ней я тебе уже рассказывала.
Надежда знала об увечье Станислава и все же, увидев его, едва сдержала стон. Рассудок никак не хотел мириться с уродливой куцестью человеческого тела, воображение дорисовывало стройные, крепкие, по-юношески жилистые ноги. Вот сейчас он встанет во весь рост и скажет: «Добрый день!» — или что-нибудь иное, приличествующее моменту, когда приходят гости. С мужскою вежливостью поможет снять полушубок.
— Здравствуйте!
Голос оказался звонким, певучим, а с худощавого и вместе с тем немного припухлого у глаз лица не исчезала настороженность. Станислав напряженно ждал первых слов, должно быть боялся слез и сочувствия. Надежда поняла это так ясно и отчетливо, будто прочитала его мысли.
— Вот таким ладным мужчиной я тебя и представляла, — сказала она, и Станислав сразу же повеселел, расчесал пятерней русый чуб.
— А я о вас слышал только хорошее.
И обоим показалось, что они знают друг друга уже давно. Разговаривали обо всем и ни о чем. Станислав показывал свою резьбу по дереву: шкатулки, разных смешных зверюшек, гордых беркутов, жаловался на неподходящий материал, вспоминал своего отца, мастера-краснодеревщика.
А потом была и сопилка, та самая, с которой Станислав не расставался и на фронте. И Стефка подпевала охрипшим от счастья голосом:
Синие горы
Над Черемошем...
Андрей Иванович обещал весною открыть мастерскую, — сказал Станислав. — Вот и начну мастерить мебель. А это так, забава. Кому мои поделки нужны сейчас?
— Это ты зря! Напраслину возводишь...
Станислав махнул рукой, удлиненное лицо его посерело, стало будто вырезанным из дерева.
— Мне бы не пустышки мастерить, а снаряды, бомбы, пули. Чтобы падали они фрицам на головы каждый день, каждую ночь. Чтобы им самим костылять всю жизнь безногими. Слышите?! Железным поленом бы вам по ногам, проклятые, чтобы по чужим дорогам не шастали...
Он не кричал, наоборот, снизил голос почти до шепота, но тем страшнее были его слова, такая в них открылась бездна ненависти.
И Надежда вспомнила вдруг опустевшее село под Курском, и ей снова, как тогда, стало страшно. Горе порождало ненависть, ненависть звала к мести. Где же мера? Да и можно ли измерить людское горе? Есть ли хоть одна семья, которой не коснулось оно своим черным крылом, не оставило раны на всю жизнь?..
2
На рассвете Симон поднял Щербака по тревоге. В ответ на его расспросы он лишь пожимал плечами и загадочно моргал подслеповатыми глазами сквозь толстые стекла очков.
— Приказ Жозефа!
Симон шепнул пароль и исчез.
Щербак плеснул в лицо пригоршню холодной воды и с сожалением вспомнил, что забыл передать привет Эжени. В последний раз он видел ее, когда доставил из Серена коляску. Несмотря на слабость после тяжелых родов, маленькая Эжени светилась счастьем. Близнецов нельзя было отличить друг от друга, и только материнский глаз делал это безошибочно. Щербаку приятно было узнать, что старшего назвали Антуаном. Собственно, старшим он был формально, всего на каких-то пятнадцать минут, и это обстоятельство имело бы значение разве что по закону английского майората.
...Урт бурлил. От застланной рыжим мхом каменистой земли поднимался пар.
Тропинка взбиралась в горы с террасы на террасу крутыми виражами, пока не нырнула в овраг, утыканный прутьями дикой лещины.
Овраг постепенно мелел и вскоре сошел на нет. Перед Антоном открылось бугристое плато в зеленых соснах.
Когда Щербак появился на базе, солнце сияло уже в полнеба.
Заброшенная лесопилка разместилась на поляне в глубине леса, ее оборудование еще перед войной вывез обанкротившийся владелец, а приземистое, замшелое здание будто вросло в землю, вцепилось в нее всеми опорами и, казалось, готово было прорасти зеленью, чтобы окончательно слиться с окружающей природою.
Дюрер давно приметил это строение. Вдали от человеческих троп, рядом с пресным озером, за которым начиналось непросыхающее болото, — лучшего места для базы не сыщешь.
— Стой! Не шевелиться! Пароль?
— Сталинград...
— Льеж. Проходи.
Как Антон ни приглядывался к кустам поблизости, он не заметил ни одной подозрительно шевельнувшейся веточки.
У дверей лесопилки стоял Кардашов. Собственно, это были не двери, а просторные ворота из дубовых бревен, похожие на старинные крепостные створы.
— Салют, Николай! Не меня ли высматриваешь?
— Ты же знаешь, я не выношу табачного дыма, а там будто очумели от этого зелья.
В заставленном верстаками помещении было натоплено с ночи и душно. Гладкие бока круглой, обитой жестью печи до сих пор отдавали жаром.
— Ого, да тут целый вагон некурящих! — весело сказал Щербак. — Привет, лоботрясы! Дымовую завесу пускаете?
— Айда к нам, — прогудел Довбыш. — Есть такой анекдот. Встретились матрос и поп. У попа, значит, ладан, а у матроса трубка с махрою. Поп и говорит...
— Обстриги своему анекдоту бороду, — засмеялся Антон. — Ты его уже трижды рассказывал. И Андрей здесь? Привет! Как живется-можется?
Савдунин не спеша раздавил самокрутку о подошву сапога.
— Учу вот братву потихоньку. — Он вздохнул, веснушки, словно божьи коровки, поползли к переносице. — Одна голая теория! А им бы практики, хоть немного. Парни понятливые.
«Понятливые» сидели на верстаках, смеялись, дымили самокрутками. Это были беглецы из аннских шахт, подпольный центр в Льеже прятал их в Угре, пока Кардашов под видом батраков, подыскивающих работу на горных фермах, не привез их в партизанский край.
— У нас, Антон, теперь налицо почти все роды войск, — загудел снова Егор. — Ваня Шульга, можно сказать, артиллерист, таскал на плечах железные трубы. У Чулакина рука так и тянется к чему-нибудь подлиннее да поострее, сразу видно кавалерию. Мишустин — санитар, одним словом, медицина. Олекса — матушка-пехота. В общем, армия, товарищ лейтенант, целая армия!.. А Андрюха норовит всех в саперную команду... Не по мне его профессия...
— Чулакина мы посадим на брабансона, — подмигнул Антон. — А вот с коробкой для тебя, моряк, будет потруднее. Морем здесь и не пахнет.
Пришел Дюрер, с ним пятеро бельгийцев.
— Комиссара выкурили?
Трудно было понять, шутит он или же укоряет собравшихся.
— Пять минут на знакомство.
...Четырнадцать человек стояли под затененными сводами лесопилки, четырнадцать пестро одетых мужчин. И еще двое перед ними — командир Жозеф Дюрер и комиссар Николай Кардашов. В разбитые стекла вместе с солнечным светом проникал и холодный горный воздух. Мхом пахли влажные доски.
— Ами![21] — голос у Дюрера густой, с каким-то клекотом. — Вы знаете о капитуляции Паулюса под Сталинградом. Советские войска наступают по всему фронту. Через наших людей в «Арме Секрет» товарищи из ЦК узнали: в последнее время Лондон усилил интерес к укреплениям Атлантического вала. Значит, мы должны быть готовыми к усиленному развертыванию действий в Бельгии.
Жозеф прошелся вдоль шеренги партизан, круто повернулся и рубанул рукою воздух.
— Но у нас мало оружия! Поэтому Центр в Льеже разрешил рискованную операцию. Вы должны присоединиться к отряду из «Арме Секрет».
Кардашов из-за спины командира сделал предостерегающий жест, призывая к порядку.
— Повторяю: вы пойдете и скажете, что решили служить в их войсках! — тоном приказа продолжал Дюрер. — Тем более что они сами нам предлагают это. Фернан! Ты слышишь меня?
Маленький остроносый бельгиец неуверенно шагнул вперед. Он бойко заговорил о том, что недавно его навестил Рене Крафт, с которым они до войны работали на заводе в Шарлеруа. Крафт намекнул, что имеет отношение к «Арме Секрет» и что там охотно приняли бы к себе партизан за исключением «чересчур красного Дюрера».
— И что ты ему ответил?
— Сказал, что понятия не имею о партизанах. Он похлопал меня по плечу и рассмеялся в лицо. «Не прикидывайся дурачком, о тебе-то, Фернан, нам все давно известно».
— Этот Крафт не хвастался, — подал голос Кардашов. — Разведка у них действительно на высоте.
Дюрер остановил Николая жестом руки.
— Ваша задача — войти к ним в доверие и выяснить, где и когда Лондон сбрасывает оружие. Через две, самое большое, через три недели возвращаетесь сюда, на базу. Но чтобы без драки там — ясно? Помните: это — приказ.
— А что, если Фернан — провокатор? — спросил тихо Довбыш. — Ты меня слышишь, Антон?
— Слышу...
— Комиссар с вами не пойдет, — заключил Дюрер. — Они слишком хорошо знают его по Льежу. Командантом группы назначаю лейтенанта Щербака. О связях договоримся отдельно...
3
Крафт, доброжелательный, белокурый увалень, с которым связался Фернан, привел нас к одинокой ферме на отрогах плоскогорья, а сам куда-то исчез.
Ферма не выглядела заброшенной, хотя Крафт и сказал, что владелец ее живет теперь в столице и за последние два года сюда не заглядывал. В доме фермера все — от картин в прихожей до посуды в кухонном буфете — осталось нетронутым, будто еще вчера пользовались этим добром.
— У этого господинчика, видать, не пусто в кармане, — проговорил Довбыш. — Не последнее же оставил!
— Его зовут Ван-Бовен, — сказал Фернан. — У него таких ферм... Крупный землевладелец.
— Откуда знаешь? — удивленно спросил Егор. — Ты ему кум или сват?
— Когда в тридцать восьмом, после забастовки, меня выгнали с завода, я батрачил у Ван-Бовена. Хитрый как лиса! Вокруг пальца обведет — и не заметишь, — хмуро разъяснил Фернан и вдруг вскипел: — Слушай, Георг, какого дьявола тебе от меня надо?
— Прекратите, — сказал я. — Что вы не поделили между собой?
— Да землю же Ван-Бовена! — засмеялся Савдунин. — Как ты думаешь, Егор, хороший из тебя получился бы фермер?
Довбыш процедил сквозь зубы в ответ что-то неразборчивое и хлопнул дверью.
— А я бы, к слову сказать, не отказался, — Фернан положил на стол узловатые, в синих жилах руки, грустно оглядел их, хрустнул пальцами. — Ради себя и своей семьи эти руки еще поработали бы.
Я вышел во двор. Солнце плавилось в стеклах рубленого флигеля. Над потемневшим от дождей штакетником нависали налитые весенним соком ветви яблонь. В небе кружил сокол. Егор сидел на горбыле у крыльца и листал какую-то книжку.
— Может, это западня, Антон?
— Не думаю... А Фернана ты оставь, по-моему, он свой парень, хотя в какой-то мере и ограниченный мечтами о собственном домишке в горах. Дюрер за него поручился. Что это у тебя за книжка?
— Не знаю. Взял в шкафу, там их до черта. Языком вот научился ворочать, а грамоты ихней до сих пор ни в зуб... — пожаловался Егор. — Рисунки красивые, приятно полистать.
В рисунках было что-то знакомое, хотя где я их мог видеть? И все-таки... Бородатое лицо, лукавые глаза, на плече — сова...
— Постой... Да это же легендарный Тиль Уленшпигель! Знаменитый гез!
— Ты мне лучше скажи, — усмехнулся Егор, — он за Гитлера или против?
— Против, мсье Довбыш, еще и как против!
Мне вдруг вспомнилось, как Дезаре сказал в Серене: «Пепел Клааса стучится в мое сердце...» Тогда я не обратил внимания на его слова, моя память просто не соединила эти два понятия...
Учился я, кажется, уже в пятом, когда роман де Костера попался на глаза. Я попросил эту книгу в библиотеке, но Ядвига Зигмундовна сказала: «Рано тебе еще, не осилишь». Такие слова только разожгли мой интерес к загадочному Тилю, и я в надежде, что подслеповатая библиотекарша не заметит моей хитрости, сунул тайком книжку в портфель.
Ядвига Зигмундовна была, пожалуй, права. Я восхищался смелостью Тиля, потешался над его остроумными выходками, а все остальное казалось мне слишком мудреным, и я пропускал целыми страницами. Через несколько лет еще раз прочел эту книгу и очень удивился. Давние события в незнакомой Фландрии я увидел теперь уже в новом свете, и пепел Клааса постучал в мое сердце. Я пришел к Ядвиге Зигмундовне, во всем ей признался: как украл тогда «Легенду» и лишь сейчас понял, что была она права. Она засмеялась, на сухоньком ее носу вместе с морщинками запрыгали и очки.
— Я все видела, Антось...
Никто никогда не называл меня так смешно и так ласково. Я покраснел, хотя был уже почти взрослым.
— Видели и не остановили меня?.. Простите!
Она покачала маленькой седой головой, и в голосе ее почему-то послышались нотки грусти.
— Вот ты и вырос...
Вокруг меня теперь лежало покрытое ранними травами скалистое плато. Вдали, на склоне горы, синели сосны, слева, за террасой, угадывалась долина, над которой зависла дымка тумана. Бельгия... Земля отважных гезов, по ней когда-то крепкие молодые ноги носили Тиля — совесть и мудрость многострадального народа...
Крафт вернулся вечером. Он приехал на немецком «цундапе», и не один: из коляски проворно выскочил длинноногий мужчина в берете и в кожаных крагах. Полосочка холеных усиков, холодный взгляд, армейская выправка. Небрежно бросил пальцы к берету.
— Капитан Гро!.. Почему не выставлены посты?
Руки не подал. Мы с Егором переглянулись. Капитан презрительно скривился.
— Это что, порядки такие у Дюрера?.. За отступление от дисциплины буду наказывать. Крафт, прикажите построиться!
— У нас есть свой командир, — сказал Егор, демонстративно прикуривая сигарету.
Капитан скользнул взглядом по богатырской фигуре Довбыша, в прищуренных его глазах промелькнула заинтересованность. Я выступил вперед:
— Лейтенант Щербак. Разрешите выполнить приказ?
Гро пожевал губами.
— Выполняйте, — сухо сказал он.
Снова, как и два дня тому назад на лесопилке, четырнадцать человек выстроились в шеренгу около штакетника.
Но теперь вместо Дюрера и Кардашова перед нами стояли двое из «Арме Секрет», о которой мы наслышались всякого. Мы знали, что армии, как таковой, не существует. Есть отдельные полувоенные отряды, здесь, в Арденнах, в провинциях Лимбург, Льеж, Намюр, а в Брабанте и Фландрии — глубоко законспирированное подполье. Эти и вовсе ограничивают свои действия лишь сбором сведений об оккупантах, активной борьбы с ними не ведут. Лондон приказал накапливать силы для решительного момента. Но что это за момент и когда он настанет, никто не знает.
Ходили слухи, что «Тайная Армия» располагает широко разветвленной агентурой по всей Бельгии и даже за ее пределами. Благодаря ее разведке якобы удалось выкрасть из «Апельсинового отеля»[22] двоих английских агентов, схваченных гестапо. Ходили слухи и о том, что функционеры «Тайной Армии» долгое время водили за нос полковника Гискеса, руководителя немецкого абвера в Бельгии. Гискес вербовал агентов среди бельгийцев и забрасывал их в Англию, не подозревая, что подполье подсовывает ему своих людей. Насколько это соответствовало истине, не знаю, но такую новость привез недавно из Льежа Филипп Люн.
Мы хорошо усвоили только одно: Пьерло озабочен тем, чтобы у его единомышленников было достаточно оружия, а у нас его мало. Поэтому мы и стоим сейчас перед капитаном Гро[23] никак не похожим на толстяка, а скорее напоминающим жердь, и покорно ждем его распоряжения.
Капитан молчит. Заложив руки за спину, он внимательно присматривается к нам, будто решает, стоит ли с нами связываться.
Смотрины его закончились речью, из которой мы поняли, что Гро далеко не Цицерон и склонен больше к приказной, чем к риторической форме. Он милостиво оставил меня командиром группы, однако отвел мне роль безропотного исполнителя, лишенного какой-либо собственной инициативы. Вступать в вооруженные стычки с немцами нам было запрещено.
— Отныне вы солдаты, — сказал Гро. — А солдаты выполняют приказ. Кому это не ясно, может вернуться назад. Но только сегодня. Завтра будет поздно.
Я ожидал, что капитан начнет допытываться, почему мы решили перейти на их сторону, и еще раньше подготовил приличную версию, но Гро оказался не слишком любопытным. Вскоре он оседлал мотоцикл и, оставив с нами Крафта, уехал.
— Как это тебе нравится? — усмехнулся Егор. — Ну и кикимора! Или он достаточно хитер и все видит по глазам?
Вечерело. Несмотря на плотно закрытые двери флигелька, слышно было, как Савдунин рассказывает анекдот: «Спрашивает Гитлер свой портрет: «Что с нами будет, если русские победят?» А тот ему и отвечает: «Да ничего особенного, меня снимут, а тебя повесят».
За дверями раздался хохот, держась за живот, во двор выскочил Фернан. Я отвел его в сторонку.
— Ну и как Крафт?
Фернан вытер слезы, отдышался.
— Ох этот Андре... Ему бы на сцене... А что касается Крафта... Расспрашивал: можно ли доверять вам? Он рассчитывал увидеть здесь со мною двух-трех человек, а оказалось — целый взвод.
— И что же ты ему ответил?
— Сказал, хорошо платите... По две тысячи в месяц. Парням надоело голодать в каменоломнях, вот и потянулись в «Арме Секрет»... И себе спрашиваю, верно ли — по две тысячи?.. Не беспокойся, говорит, платим. А русские тоже на франки соблазнились? — Фернан сморщил острый носик, хмыкнул. — Ну да, говорю, большевиков деньгами не приманишь. Не поладили с Дюрером, потому и ушли от него. Кажется, поверил.
— Хотел бы я знать, что он за человек.
— Прежде был заодно с забастовщиками. В Шарлеруа. — Фернан помолчал. — Но ведь с той поры много воды утекло.
Над плато сгущались синие сумерки. Далекие вершины гор тускнели, растворялись в вечернем небе. Когда-то я любил тишину. В детстве она навевала раздумья, желание спрятаться в густой лебеде, в желто-рыжем доннике и слушать трели цикад. А еще лучше — среди подсолнухов, когда они шелестят шершавыми, будто кошачий язык, листьями, и шепот этот кажется понятным, а небо — из подсолнечника — особенно глубоким. Отец как-то сказал мне, что из колодца звезды можно увидеть и днем.
Помнишь ли, мама, наш колодец, его выкопал отец, он не хотел, чтобы ты бегала в зимнюю стужу на улицу к журавлю. Помню, он копал и все сокрушался, что вода может оказаться соленой, как пот, который блестел горошинами на его узловатых мышцах.
— Скоро уже и до дна докопаешься, а воды все нет, — сочувственно говорила ты отцу.
— До какого дна?
— До того самого!.. Должно же быть какое-то дно!
Отец смеялся. Его чубатая голова была повязана, как чалмою, твоей косынкой.
— А что, если в самом деле соленая? У Никифора вон даже корова и та носом крутит.
— Ничего, буду вишни поливать.
Но отец удачно обошел соленый пласт, докопался до пресной воды. Колодец наш был глубоким, выложенный кирпичом. В августовскую жару мы бросали в него арбузы — полосатые «мелитопольки», которые тетка Кылына называла почему-то «монастырскими».
Захотелось мне среди белого дня увидеть звезды. Спустился на веревке к воде. Холодно, мокро, на скользких кирпичах зеленый мох, а далеко вверху кружок неба, синий, почти черный, как ночью. Показалось, что я и в самом деле вижу звезды, а может, это привиделось от большого желания. Я так замерз, что стучали зубы. Скорей бы назад, а веревка скользкая...
Вечером, мама, ты укутывала меня потеплее, поила настоями трав. И все же я простудился и три дня пролежал в жару.
— Ну зачем тебя туда понесло?
— Смотрел на звезды.
— Ночью не мог?
— Ночью все видят, а я днем...
— Зачем они тебе, эти звезды?
Я не знал. В самом деле не мог объяснить, да и сейчас, пожалуй, не смог бы. Разве человек может объяснить все свои желания!
Тогда, в детстве, я любил тишину. В концлагерях боялся ее. В тишине таилась опасность, в любой миг она могла взорваться выстрелом, злым гавканьем овчарок, ненавистной командой.
Здесь же, в Арденнах, тишина убаюкивает, я никак не могу привыкнуть к ней, она сковывает движения...
Поздно ночью прибыл крытый брезентом «даймлер».
Нас куда-то повезли.
Я спросил Крафта:
— Куда?
Он загадочно усмехнулся:
— На прием к одному графу.