Было около часу. Погода окончательно разгулялась, — предстоял тихий, розовый мартовский вечер.
VIII
Жизнь Пети шла неровно — скачками, очень мучительными.
Противоположные чувства владели им. То ему казалось, что он чистейший паладин своей любви; то налетали страсти, и тогда светлое видение тонуло в вине, разврате.
Как всегда бывает, мысль о ненужности жизни являлась с особенной резкостью. А потом просыпалось самолюбие: становилось ужасным сознавать, что он, Петя, котораго все считают чистым и тихим человеком, подвержен злу, как любое ничтожество. Стыдно было за свою любовь, за молодость, за все лучшее, что должно было в нем быть. В такия минуты Петя впадал в черную меланхолию; ее усугублял страх перед болезнями — жестокими последствиями распущенности.
Тогда его начинало угнетать новое: то, что он трус. Он не столько страдает в высшем смысле, сколько просто боится, а значит — он дрянь, негодный человек, которому и жить не следует. В один из приступов такой тоски, после бурно проведенной ночи, Петя чуть было не привел в исполнение своего плана; он дошел уже до оружейного магазина, но войти купить револьвер у него не хватило сил. Впрочем, это был единственный раз, что он не упрекнул себя в малодушии.
С началом беспорядков вопрос о мужестве стал перед ним снова.
Задолго до волнений, в Петином институте была сходка, по частному делу. Петя почему–то выступал, горячился и нескладно говорил против забастовки. Забастовка прошла, а Петина репутация понизилась; круг знакомства в институте сузился, только Алеша, который был против него в общих делах — лично не изменился. Он так же был весел и беззаботен. Стоял всегда за крайнее и делал это с такой безшабашностью, будто просто баловался. Оттого у студентов серьезных, «честного» образа мыслей, он не пользовался почетом.
— Бастовать всегда надо, — говорил он Пете. — При всех случаях жизни.
Петя горячился.
— А по–моему, это бессмысленно. Ну, побастуем, а завтра нас раздавят, как мальчишек, как дураков. Кому от этого польза?
— Никакой пользы и не нужно.
Петя не понимал и раздражался. Ему казалось, что не хотят вникнуть в его мысль и про себя считают его эгоистом, неблагородным человеком. Будто он боится забастовки! Это его злило. Просто он видит ее бессмысленность, потому что он умней других. Насчет Алеши давно ясно, что он шалый. Многие же неискренни: одним приятно выглядеть героями, другим — избегнуть провала на экзаменах. Идейных мало, это несомненно.
Так прошло две недели. Наступил Великий пост.
Положение осталось неясным — бастовать ли дальше, или нет, не знали. Возникло течение — начать занятия, если начальство отменит репетиции и сделает льготу в проектах. За это высказались многие.
Петя был возмущен. Выходило, что бунтовали не зря: за благородство норовили взять проценты.
Крайние тоже были против, как и Алеша, и на сходке, обсуждавшей это, получился курьез: с нервозностью и азартом Петя примкнул к крайним левым. Отчего так вышло, он сам хорошо не знал, — верно, от негодования; и, по удивительному быту молодежи, вчерашний противник был выбран в «совет пятидесяти». Ни с того, ни с сего Петя вступил в организацию, адрес его записали — вместе с другими он должен был произвести плебисцит, опросить свой десяток на дому: в институт ходили мало, и мнение сходки «не выражало еще воли студенчества».
Так сделался он политиком, и выходил из института с новым чувством: теперь там, по закоулкам этого туманного Петербурга, рассеяны его единомышленники, и там же сидят враги. Враги будут выслеживать, — он должен тоже кой от кого прятаться. Сознание риска взвинчивало его. Теперь выходило, что и он на что–то нужен; к его скромному облику студента–Пети нечто прибавилось: конспиратор, обладатель десятка адресов, как бы субалтерн–офицер революции.
Теперь легче видеть и Ольгу Александровну. Он давно у нее не был, и, урвав время от своих новых, азартно–ребяческих занятий, Петя навестил ее.
Увидев его, Ольга Александровна вздохнула.
— Что вы такой худющий, Петя? — спросила она участливо.
Петя не мог скрыть и рассказал о своих студенческих делах. Она улыбнулась, но с беспокойством сказала:
— Смотрите, чтобы вас не поддели. Знаете, цапнут, — и на цугундер.
Она глядела на него нежно, как на ребенка, точно хотела приласкать, погладить.
Петя потупился. Он почувствовал эту ласку настоящей, прелестной женщины — руки его похолодели. Вместо того, чтобы стать на колени и поцеловать край ее платья, он сказал, стараясь иметь мужественный вид:
— Ничего, что поделать. Ну, вышлют. Не меня одного, такое время.
Рассказал он ей и о демонстрации. К его удивлению и смущению, — она непременно решила идти.
Он знал, что Ольга Александровна сочувствует движению, но видеть ее, человека все же иного круга, в толпе студентов и курсисток представлялось странным. Он беспокоился. Ему, по теперешнему его положению, надо было быть, но идти не хотелось. Отправляться же с Ольгой Александровной — полная нелепость. Но она взволновалась, расстроилась, и пришлось уступить.
Эта демонстрация была для него испытанием. Он не мог от себя скрыть, что просто боится. Его, Петю, а еще хуже, Ольгу Александровну, изобьет какой–нибудь пьяный казак! Мысль об этом была тяжела. Он не чувствовал себя способным драться, воевать. Значит, надо быть жертвой.
Одно его радовало — возможность пострадать за нее. О, тут он не сомневался, наверно знал, что подставит себя радостно. Он даже мрачно мечтал о том, что смерть за нее будет искуплением его измен. «Так и надо, так мне и надо», твердил он, расхаживая по комнате, накануне. Он представлял уже себя убитым, но это благородная смерть. Мысль о ней сладостно залечивала прошлое. «Ну, ладно, ну на что я годен, ну и пусть убьют, пусть».
Но когда вдвоем, под руку, замешались они в толпу, и толпа вынесла их на улицу — глухая тревога овладела им. Это все так: и солнце светит, и прекрасна Ольга Александровна, и смерть, — но драка…
Ольга Александровна держалась за него смущенно, но была возбуждена, румянец играл на щеках, глаза блестели.
Когда раздалось пение, они присоединились; с песнью стало веселей.
Но вот крики, смятение; в двадцати шагах пред собой Петя увидел высокаго пристава — в следующее мгновение бухнул выстрел. «Стреляют», закричали кругом. Ольга Александровна вскрикнула, — и, увлекаемые толпой, бросились они куда–то вбок, к Гостиному двору.
Петя подхватил Ольгу Александровну, и теперь сразу стало ясно: как можно скорее бежать. Кажется, все думали так. Сзади летели казаки, слышался визг. Петя помнил, как, волоча едва живую Ольгу Александровну, попробовал втиснуть ее в лавочку, но она была уже полна — некуда ступить. Побежали дальше.
Обернувшись, он увидел пристава, — верно, того, что стрелял. Он размахивал револьвером и бежал за ними шагах в двадцати. Следующий момент был таков: на перерез ему выскочил Алеша и дал подножку. Пристав грохнулся, а Алеша дважды хлопнул его палкой по затылку.
Потом опять все смешалось. Ольга Александровна трепетала сбоку, на руке, и надо было бежать дальше. Чей–то голос кричал: «Назад, товарищи, стройся». Кто–то удерживал, но толпа бежала. Не было сил остановить ее.
Вдруг сбоку, в пересекающем переулке, Петя увидел городовых, во весь мах бежавших на них с саблями наголо. «Успеем или нет?» Петя изо всех сил рванул Ольгу Александровну. «Скорее», крикнул он ей: «скорей!»
Как далеки были в эту минуту романтические мысли о смерти! Вот–вот налетят свирепые люди, оскорбят, изобьют эту Ольгу Александровну, мизинца которой не стоят все вместе.
А что сделает он? Примет за нее удар? И потом будет видеть, как ее истязают?
Но они проскочили все же. Что творилось сзади, понять было нельзя — всюду вой, смятение, хаос. Несколько раз мелькала фигура Алеши. Он был горяч, ловок, весел. На все это, видимо, он смотрел, как на игру. Партия, в которой он играл, была побеждена, но только потому, думал он, что немногие относились к делу как следует.
Это его несколько огорчало. Сам он был, к удивлению, совершенно цел, только потерял фуражку. Кудреватые волосы его трепало ветром, и глаза были полны того света, какой посылало солнце в этот день. К счастью, Алеша не попал в центральную, особенно жестокую свалку у Собора, где были Клавдия со Степаном.
Петя едва довез к себе Ольгу Александровну. Она плакала и дрожала мелкой дрожью. Петя тоже был взволнован, возмущен жестокостями, виденными сегодня, и раздражен на себя.
Он с обидой чувствовал, что он просто мальчик, нервный и ничтожный, неспособный ни на что: даже на порядочное сопротивление. То, что ему пришлось бежать, мучило его. Он сдерживался, давал воды Ольге Александровне, но если бы была его воля, и не остатки самолюбия, он рыдал бы громко, на всю квартиру.
С этого дня Петя перестал считать себя годным на какую–либо политику.
IX
Его, однако, кой–где сочли за врага: через два дня явились с обыском. Видимо, список десятских попал в верные руки.
Обыск был неприятен, как всегда, но в общем показался пустяком. Пете не хотелось лишь, чтобы его арестовали.
Этого не случилось, ибо ничего не нашли.
Приставу было скучно, сыщик вяло рылся в письмах; чувствовали, что не интересно.
— А все–таки, — сказал пристав, разглаживая бакены: — столицу вам придется покинуть.
Пока Петя писал заявление о высылке к дедушке, пристав философствовал.
— Эх, господа! Только себе беспокойство, и нам.
Он зевнул.
— Шляйся тут по ночам. Я бы сам инженером сделался, ей–Богу. Дело богатое. А вы бунтуете.
Когда они ушли, шел четвертый час; обещал быть тихий апрельский день. «Спать все равно не буду», подумал Петя. И, надев фуражку, вышел.
Утро, правда, было теплое. Он шел по набережной, навстречу солнцу, медленно подымавшемуся в облачках. Над Невой легкий пар, но уже светлый, весенний. Дворцовый мост разведен; проходят баржи, суда, и хочется знать, откуда они пришли. В утренний час мир кажется таким просторным и родным.