Он даже не спросил моего мнения. Он увозил меня в Ментону так же, как увез в Трепор, зная, что в подобных обстоятельствах я не смогу отказать. Кроме того, Рультабиль был в таком состоянии, что оставить его одного было попросту невозможно. Наконец, наступали каникулы, и никакие дела не удерживали меня в адвокатуре.
— Итак, мы отправляемся на вокзал в Э.? — спросил я.
— Да, и там сядем в поезд. Поездка фиакром из Трепора в Э. займет самое большее полчаса.
— Недолго же мы здесь пробудем!
— Вполне достаточно для того, что я собираюсь найти.
Я подумал об аромате Дамы в черном, но промолчал, ведь он же обещал мне все открыть.
Рультабиль повел меня на мол. Здесь ветер свирепствовал еще сильнее, и мы принуждены были укрыться за маяком. Мой друг некоторое время молчал, стоя с закрытыми глазами.
— Здесь я видел ее в последний раз, — сказал он наконец, глядя на каменную скамью. — Мы сели, и она прижала меня к груди. Я был совсем маленьким ребенком, лет девяти, вероятно. Она попросила меня оставаться на этой скамье, ушла, и больше я ее не видел. Это было вечером, мягким летним вечером, в день распределения наград. Она не присутствовала на церемонии, но я знал, что она придет позднее, когда небо будет светлым от звезд, и я смогу разглядеть ее черты. Но она прикрыла лицо вуалью, затем вздохнула и ушла навсегда. И больше я не видел ее.
— А вы, мой друг?
— Я?
— Да, что вы подумали? Вы долго оставались на этой скамье?
— Хотел бы, но за мной пришел кучер, и я принужден был вернуться.
— Куда?
— Да в колледж же.
— Так, значит, в Трепоре есть колледж?
— Нет, колледж находится в Э., — он сделал мне знак следовать за ним, — туда мы сейчас и отправимся.
Через полчаса мы были на месте. Бой часов — колледжа, как объяснил мне Рультабиль, — приветствовал нас при входе, и все смолкло. Стоя в тени высокой готической церкви, выходившей на площадь, Рультабиль бросил быстрый взгляд на замок из розового кирпича в стиле Людовика XIII, увенчанный широкими крышами, замок, чей обветшалый фасад, казалось, оплакивал своих принцев-изгнанников, на четырехугольное здание мэрии с полинявшим флагом у входа, на безмолвные дома, на кафе «Париж» — прибежище господ офицеров, на будку парикмахера и книжную лавку, Не там ли он покупал первые книги, оплаченные Дамой в черном?
— Ничто не изменилось.
Старая собака на пороге книжной лавки опустила морду на лапы.
— Это Шам, — сказал Рультабиль, — конечно, я узнаю его. Шам, Шам! — позвал он собаку.
Услышав свое имя, пес поднялся, с трудом сделал несколько шагов и снова равнодушно улегся на пороге.
— Увы, — сказал Рультабиль, — он уже не помнит меня.
По узкой улочке мы спустились вниз и остановились перед маленькой церковью. Я держал Рультабиля за руку и чувствовал, как она горит, словно в огне. Толкнув низкую дверь, мы проникли под свод, в глубине которого стояли великолепные мраморные статуи Екатерины Клевской и Гиза Балафре.
— Часовня колледжа, — тихо пояснил мне Рультабиль.
В часовне никого не было. Мы быстро пересекли ее и вышли во двор.
— Пойдем, — прошептал он, — все в порядке. Мы окажемся в колледже, и привратник нас не заметит. Конечно, он узнал бы меня.
— Но что в этом плохого?
В этот момент какой-то человек с обнаженной головой и связкой ключей в руках прошел мимо. Рультабиль бросился в тень.
— Это отец Симон. Ах, как он постарел и стал совсем лысым. Он идет в младшие классы. В это время все на занятиях и нам никто не помешает.
Мы подошли к зданию колледжа, и Рультабиль еще сильнее сжал мою руку.
— Боже мой, — сказал он глухим голосом, — здесь все изменилось. Но стены-то остались на месте! Посмотрите, Сэнклер, посмотрите, нагнитесь. Это дверь полуподвального этажа, которая ведет в младшие классы. Сколько раз ребенком я переступал этот порог. А теперь представьте себе мою радость, когда отец Симон выводил меня в эту дверь, чтобы отвести в приемную, где уже ожидала Дама в черном.
Он повернул голову.
— Смотрите-ка, вот и приемная. Около свода, первая дверь направо, отправимся туда, дождавшись ухода отца Симона. Как бы не сойти с ума, Сэнклер, — у него застучали зубы. — Вновь увидеть приемную, где она меня ожидала. Я только и жил надеждой встретить ее вновь. Расставаясь, я обещал ей быть рассудительным, но, когда она уезжала, мною овладевало такое отчаяние, что наставники опасались за мою жизнь. Из прострации меня выводили только угрозой, что я больше ее не увижу, если заболею. До следующего визита я жил воспоминаниями о ней и ее аромате. Я никогда не мог ясно разглядеть ее черты под густой вуалью и в мечтах больше вспоминал аромат, чем лицо. После этих визитов я часто убегал в приемную, если она была пуста, как сегодня, с жадностью вдыхал воздух комнаты, которым она дышала, и выходил с сильно бьющимся сердцем. Это был удивительно тонкий и нежный запах, и я думал, что никогда больше его не встречу, до того дня, о котором вы знаете… до приема в Елисейском дворце.
— В тот вечер вы встретили мадемуазель Станжерсон.
— Это правда, — ответил он дрогнувшим голосом.
Если бы в этот момент мне было известно, что у дочери профессора Станжерсона был ребенок от первого мужа, если бы я знал, что ее сын был бы ровесником Рультабиля, окажись он в живых, то осознал бы, конечно, причину его волнений, страданий и того странного смущения, с которым он произносил имя Матильды Станжерсон здесь, в этом колледже, куда когда-то приходила Дама в черном. Сам-то Рультабиль после поездки в Америку был уже достаточно осведомлен.
Наступило молчание, которое я осмелился нарушить:
— И вы никогда не узнали, почему Дама в черном больше не возвращалась?
— О, я уверен, что она-то вернулась, но меня уже не было.
— Кто же за вами приехал?
— Никто. Я убежал.
— Почему? Чтобы ее отыскать?
— Нет, нет — чтобы скрыться от нее, Сэнклер! Но она возвращалась, я уверен, что она возвращалась.
— И должно быть, была в отчаянии, не найдя вас?
Рультабиль поднял руки к небу и покачал головой:
— Почем я знаю? Ах, я так несчастен. Но тише, мой друг, тише, отец Симон наконец-то уходит. В приемную, быстро!
В три прыжка мы оказались в приемной. Это была обычная комната, довольно большая и темная, с белыми занавесками на окнах, шестью стульями вдоль стен и зеркалом над камином.
Войдя, Рультабиль снял шляпу с таким почтительным и сосредоточенным видом, как будто мы оказались в священном месте.
— Ну вот и приемная, Сэнклер, — сказал он едва слышным голосом, — потрогайте мои руки. Я весь горю и покраснел. Не правда ли? Я всегда краснел, когда входил сюда ей навстречу. Конечно, я бежал и задыхался, не в силах дождаться. О, мое сердце бьется, как и тогда, как у того маленького мальчика. Я вбегал сюда и останавливался, смущенный. Но вот я замечал в углу темную тень, бросался в ее объятия, и мы плакали от счастья, целуя друг друга. Это была моя мать, Сэнклер! Конечно, она уверяла меня, что моя настоящая мать умерла и она была лишь ее подругой. Но ведь она просила называть ее мамой и плакала, когда мы целовались. Конечно, это была моя мать! Она всегда садилась там, в темном углу, и уходила в конце дня, когда в приемной еще не зажигали света. Входя, она клала на подоконник этого окна большой белый пакет, перевязанный розовой ленточкой. Это были бриоши. Я обожаю бриоши, Сэнклер!
И Рультабиль, не в силах больше сдерживаться, облокотился на окно и заплакал. Немного успокоившись, Жозеф поднял голову и печально посмотрел на меня. Я молчал, так как чувствовал, что он говорил не со мной, а со своими воспоминаниями.
Затем дрожащими руками мой друг распечатал письмо, которое я ему передал, и углубился в чтение. Вдруг руки его опустились, и он застонал. Еще недавно такой красный, Рультабиль сильно побледнел. Я двинулся к нему, но он жестом остановил меня и закрыл глаза. Можно было подумать, что он спит. Я тихо отошел, как это делают в комнате больного, и подумал о странной и таинственной судьбе моего друга, об этой женщине, которая была его матерью, а может быть и не была ею.
В те годы мальчик был еще так молод и так нуждался в материнской ласке, что его богатое воображение в конце концов подарило ему мать. Рультабиль! А как его звали на самом деле? Жозеф Жозефен? Без сомнения, он жил здесь под этим именем. Жозеф Жозефен. «Это не имя», — как сказал редактор «Эпок». Зачем Рультабиль сюда приехал? Чтобы найти следы аромата? Разбудить воспоминания?
Я повернулся на шум шагов. Рультабиль, с видом человека, одержавшего над собой большую победу, спокойно стоял передо мной.
— Пойдемте, Сэнклер, — сказал он, — теперь нам нужно уйти.
На улице, куда мы выбрались с теми же предосторожностями, я поинтересовался:
— Итак, мой друг, вы нашли аромат Дамы в черном?
Он понял, конечно, как страстно я желаю, чтобы этот визит в мир детства вернул бы ему душевный покой.
— Да, — серьезно ответил он, — я нашел то, что искал, — и он показал мне письмо дочери профессора Станжерсона.
Я посмотрел на него растерянно, ничего не понимая. Тогда он взял меня за руки и сказал, глядя мне прямо в глаза:
— Я доверяю вам большую тайну, Сэнклер, тайну моей жизни, а может быть, и смерти. Что бы ни случилось, об этом никто не должен знать. У Матильды Станжерсон был ребенок, сын, и этот сын умер, умер для всех, кроме меня и вас!
Я отшатнулся, пораженный его откровенностью. Рультабиль — сын Матильды Станжерсон? Но тогда… он сын Фредерика Ларсана!
Теперь я понял все колебания Рультабиля. Я понял наконец, почему мой друг, предчувствуя истину, говорил мне сегодня утром: «Почему он не умер? Если он жив, то я бы желал быть мертвым».
Рультабиль, конечно, прочел эти мысли в моих глазах и кивнул головой, что должно было означать: «Это так, Сэнклер. Теперь вы все знаете».
Затем он окончил свою мысль словами:
— Молчание, мой друг.
По прибытии в Париж мы расстались, чтобы вновь встретиться на вокзале. Там Рультабиль показал мне другую телеграмму, прибывшую из Валанса и подписанную профессором Станжерсоном. Вот ее текст: