К примеру,
возьмем мечту об автомобиле. Прихотливая сволочь. Замучаешься ее лелеять. Премий на службе нет — вянет. Жена решила шубу себе купить — сохнет и зеленеет. От обиды. C секретаршей, скажем, ну… загибается. Конечно, есть мечты более неприхотливые: пива с друзьями или там носки в кои-то веки сменить. С ними проще. С получки, как пить дать, сбудутся. А есть еще мечты неистребимые. С этими, как ни воюй, — все равно не умирают и не уходят. Вот мечта разбогатеть. И деньги казенные растратишь, и с работы выгонят, и последнее женино колечко с камушком в скупку снесешь — а она жива — мечта эта — и как будто помолодела даже. Мечта о семейном счастье не многим лучше. Сам, как говорится, третьим браком, прекрасная половина размером с две с половиной, от тещи — хоть к первой жене… И что же? Умолкни и бледней? Как бы не так. Ночью тихонечко проснешься и не дыша, не открывая глаз все представляешь ее — хрупкую, выносливую, ласковую круглую сироту-дочь министра финансов. А мечта о любви тут как тут. Эту в дверь, а она в постель. Видений с собой понаведет — пухлых, соблазнительных, молоденьких, прозрачно-кружевных. Уже и глаз приоткроешь, и на жену посмотришь — не помогает, мечтается. Впору о рассвете мечтать, как об избавлении от.
Снег за окном
идет такой мелкий, что он уже и не идет вовсе, а прогуливается в совершенно разные стороны и щекочет воздух. Крыша соседнего дома вся в недельной щетине сосулек. Ее бреют два цирюльника в оранжевых куртках. Снизу им громким лаем подает советы собака, проживающая неподалеку, в подвале соседнего дома. Оранжевые куртки ей что-то отвечают, и все трое громко смеются.
По тротуару проходит милиционер. Он маленький и до того щуплый, что погоны раза в два шире его плеч, а дубинка, прикрепленная к поясу, своим концом проводит под ним по снегу жирную черту. Большие у него только малиновые уши, на которых держится шапка с кокардой. Увидев милиционера, цирюльники и собака немедленно прекращают смеяться. Это и понятно — у всех троих просрочена регистрация, а на собаке висит еще и украденная сарделька из ларька.
Из подъезда выбегает мальчик в крупных, не по сезону, веснушках. Он опаздывает в школу. На ходу, из прорехи в его портфеле, выпадают три вчерашние, большие, красные и толстые двойки и одна маленькая, синяя от холода, тройка. Мальчик подбирает тройку, отряхивает ее от налипшего снега, прячет в карман и бежит дальше. Двойки, точно каких-нибудь дождевых червей, немедленно принимаются клевать воробьи. За воробьями устремляются голуби, а за голубями приходит большая, облезлая ворона. Она долго перебирает клювом двойки, но все же отходит. В прошлом году она нашла в мусорном баке чей-то дневник и наклевалась этих оценок до полного несварения.
Из окна четвертого этажа во двор смотрят старушка и кошка. На самом деле, кошка живет одна. Старушка умерла еще прошлым летом. А вместо нее во двор смотрит большой старушкин портрет, приклеенный к стеклу. Еще от старушки осталась свадебная фотография. Муж у нее был военный моряк. Но эта фотография висит на стене над кроватью и во двор не смотрит. Да и зачем? Кошка ей каждый вечер подробно пересказывает увиденное. Старушка внимательно слушает, нюхает выцветший от времени букетик левкоев и загадочно улыбается. А ее муж молчит. Он этими новостями никогда не интересовался.
Опыт эссе
Я часто думаю (примерно раз в неделю) — почему люди становятся писателями? Как из нормальных людей получаются инженеры человеческих душ? Жил-жил человек, ходил в школу, работал, к примеру, инженером или даже старшим инженером, семья у него, жене недавно зубы из металлокерамики подарил, на подержанную иномарку копил… И вдруг — бац! Все пошло прахом. Стал человек писателем. А то и еще хуже — поэтом.
Вот музыкант — это я еще могу понять. Слух абсолютный от Бога, смычок, как продолжение руки. Он на этой скрипке не играет, а поет волшебное, золотое, серебряное и по-другому не может. А что у писателя? Авторучка, как продолжение заскорузлых пальцев, желтых от никотина. И он ею не поет, а пишет самые обычные буквы, какие любой из нас может изобразить даже и в гораздо лучшем виде, поскольку руки с похмелья не трясутся. Мало того, некоторые писатели грызут свои ручки и карандаши в процессе написания разных романов и повестей. Видели ли вы когда-нибудь скрипача, который грыз бы смычок, или трубача… Не говоря о пианисте.
Может, будущих писателей в детстве плохо кормили, и им не хватало каких-нибудь витаминов? И все эти муки лишь результат каких-то нарушений в обмене веществ? Вот мне в детстве страшно не хватало шпрот. Когда родители их умудрялись доставать, то мама мне не разрешала наедаться ими до отвала. Не потому, что ей жалко было, а потому, что много шпрот в масле — вредно для печени. Так она считала и до сих пор считает. И что же я имею в результате? Геморрой Печень все равно барахлит. А в ней, точно камни, сидят рассказы и стихи. Хорошо еще, что небольшие. Наверное, потому, что шпроты — мелкая рыбка. У тех, кому в детстве не хватало осетрины, в печени застряли романы.
Еще бывает, что ребенок растет в семье творческой интеллигенции. Папа — известный писатель или журналист, мама — меццо-сопрано. И даже бабушка была любовницей поэта-футуриста. Короче говоря, в семье атмосфера творческая. Куда ж ему, бедному, подаваться, как не в писатели?
У меня же ничего такого не было. Папа — инженер, а мама и вовсе милиционер. Мы долгое время жили в коммунальной квартире. Атмосфера там была…
А встречаются такие дети, которые с младых обкусанных ногтей мечтают написать книгу. Большую и толстую, как лев. Эти дети не могут молчать. Что только не делают родители — а они все одно не молчат. Уже и сидеть не могут, а все не умолкают. Чуть подрастут — и сразу запишутся во внештатные корреспонденты какой-нибудь пионерской правды. Будут писать о добрых делах, о переводе старушек через дороги, о больших и светлых мечтах. А потом литературный институт или журфак, семинары молодых литераторов в домах отдыха, блядки ночные споры до хрипоты о будущем литературы, о своем месте в ней. Публикации в толстых журналах, отзывы критиков, литературные премии, бутерброды с красной рыбой на фуршетах…
Впрочем, я отвлекся. И устал. И надоело. Нет, я, конечно, продолжу. Непременно продолжу, но в следующий раз, когда буду думать о том, почему люди становятся писателями. Примерно через неделю.
Ионыч
Секретарь Союза писателей Москвы, оформлявшая мне бумаги для вступления в Литфонд, спросила:
— Михаил Борисович, вы кто?
— То есть как — кто?
— Поэт или прозаик?
Я смутился, совершенно некстати вспомнив чеховское «сказать о себе «я — писатель» — все равно что сказать о себе «я — красивый», покраснел, побледнел, заметался по кабинету, раскрыл рот, потом закрыл, потом снова открыл и, наконец, пролепетал:
— Я — поэт.
Вот так оно все и начинается… Потом, по пьянке, будешь бить себя в грудь и кричать: «Я — поэт! Слышите? Вы слышите, суки?!» Потом брезгливо тыкать пальцем в чужие стихи, сердиться и кричать неприятным голосом:
— Это что? Это стихи? Вот эта херня — стихи?! Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!..
В первой декаде мая,
когда уже и ночью на земле нет заморозков, вылупляются из яиц первые кузнечики и, еще не отряхнув с себя присохших зеленых скорлупок, начинают скакать и кузнечить. Ясное дело, что ни скакать толком, ни кузнечить они еще не умеют, но зато стараются вовсю. Через неделю-другую кончится их беззаботное детство и юность, собьются они в артели по пять-шесть особей и пойдут по полям и лужайкам зарабатывать себе на пропитание. Поначалу у них заказы в основном от молодых комаров — ножны для жал выковывать. Молодые комары — большие модники. Ты ему не просто так, а с чеканкой, с сафьяном внутри, чтобы не дай бог носа неправильно не подточить. Еще и слюдой стрекозиной требуют украсить. Бывает, летит такой франт на бреющем, а носом в тяжеленных ножнах так и клюет, так и клюет. Комары постарше, поопытнее подобной ерундой не заморачиваются, а покупают себе такие насадки на свой комариный писк из самой тонкой фольги, чтобы никакое человеческое ухо их услышать не могло.
Ну, а ближе к лету пойдут заказы от клиентов посолиднее — жуков. Кому железные накладки на рога изготовить для брачных игр, а кому и протезы сделать взамен обломанных. Случаются и крупные заказы, сразу на всю артель и надолго. Это когда старые ежи молодятся и желают ежихам пыль в глаза пускать. Тогда велят они себе все иголочки заточить, чтобы старыми и тупыми не выглядеть. Богатый еж себе еще и наперстки на лапки закажет с подковками. Они перед ежихами любят себя конями представлять. Начнут гарцевать — не остановишь. Но такие игольчатые заказы редко бывают, потому как их все прибирают к лапкам жуки-точильщики.
Месяца через полтора кузнечик набирается такого опыта, что начинает работать не только по металлу, но и по хитину. Тут, в самый разгар полетов, когда все норовят друг дружку облететь, подрезать, а то и просто пополам перекусить, у него работы невпроворот. Кому надкрылья жесткие выправить помятые, кому протез жвал изготовить, а кому усики оборванные аккуратно проволочкой тонкой надставить. Кузнечат они, бедные, от зари до зари. Одно только и облегчает им жизнь — песня. Поют они за работой не переставая. Народные песни поют и собственного сочинения. К примеру, романс «А напоследок стрекочу…» или «Вот залез один я на травинку» — все и не перечесть. Только «В траве сидел кузнечик» поют редко. Кузнечики — народ жизнерадостный, а от этой песни нападает на них такая зеленая тоска… Только на поминках ее и поют или осенью, когда… Ну, что сейчас об осени говорить — до нее еще бог знает сколько. Пока молодежь скачет и кузнечит вовсю. Ничего, что неумело.