— Воюем, — сказал Линьков. — Вот соседей у нас пока не густо.
— Однако есть соседи?
— Есть. Ближний — на западе. Корж Василий Захарович. Километров за сто от нас ходит. На северо-востоке — Василий Иванович Козлов, командир партизанских соединений Минской области. Этот подальше. До него километров двести пятьдесят. В Копыльском районе — майор Капуста. А на восток отсюда — Полесское соединение.
— Все-таки что-то!
— Мало! Правда, наши маршрутники встречают в лесах отдельные отряды, но все они распылены. Общего руководства не знают и связи даже между собой не держат...
Линьков умолк, и, воспользовавшись паузой, я осторожно осведомился, что известно о ближайших населенных пунктах, ближайших городах. Тех же Житковичах, скажем. Знает ли Григорий Матвеевич, какой там гарнизон, чем вооружены фашисты.
— Гарнизон там значительный, — сказал Григорий Матвеевич, — но точные цифры назвать не могу.
— Бывают ли партизаны в ближайших деревнях?
— Бывали. В Юркевичах и в Рыбхозе на Белом озере. А сейчас мы соблюдаем максимум осторожности, чтобы не выдать базу. Немцам вообще не надо знать, что мы здесь. Пусть думают, что ушли все отряды.
Я понимал Линькова и по достоинству оценил его хитрость, но нам надо было выполнять свою задачу!
Не можем мы совершенно не встречаться со здеш-
[35]
ними жителями! — возразил я. — Ведь хотя бы хлеб и картофель надо где-то брать?!
— Ну, картофель мы сами ночами копаем на деревенских огородах, — сказал Линьков. — А хлеб... Хлеб, действительно, нам одна крестьянка печет. Живет тут на хуторе недалеко от Восточных Милевичей.
Я сразу насторожился:
— Как ее зовут?
— Матрена Мицкевич. Вдова. Мыкает горе с двумя сыновьями.
— Ребята большие?
— Нет. Одному лет восемь, другому, кажется, около тринадцати.
— И что же? В открытую Матрена вам печет?
— Конечно нет. Печет по ночам. И наши бойцы по ночам к ней приходят. Заберут хлеб — и обратно.
— Знает она об отряде?
— Ничего конкретного. Но догадывается, что помогает партизанам.
— Есть у нее поблизости родня?
— Не знаю, — сказал Линьков. — Но человек она, видно, хороший. Советский человек.
Григорий Матвеевич глянул на меня, чуть прищурился:
— Загулялись мы. Домой пора. Веди-ка на базу, капитан.
Следуя за Линьковым, я не очень внимательно примечал дорогу, надеялся на Батю. А он, кажется, решил проверить, какой из меня может выйти лесовик.
Ну что ж.
Я стал искать дорогу. Сориентировался по заходящему солнцу, пошел медленно, стараясь вспомнить места, по которым проходили.
И долго не мог вывести на прямую тропу.
— Ладно уж, — сказал Линьков. — Так до ночи ходить будем.
Он довольно быстро вывел меня к запомнившейся замшелой колоде.
— Отсюда направо! — обрадовался я.
— Ага, — буркнул Линьков. — Вспомнил... Но поучиться в лесной академии еще не мешает, капитан.
— Поучусь, — сказал я.
Первый день на партизанской базе Линькова близился к концу. Чувствовал я себя не очень уверенно.
[36]
Разведчиков предстояло подбирать и готовить, связь с местным населением — нащупывать...
«Матрена с хутора близ Милевичей... — думал я. — Моя первая и единственная нить... Куда-то она выведет?».
За парашютным шелком землянки нахально бегали мыши.
Под мышиный писк и шорох я и уснул.
5
Прошло несколько дней. Живя на центральной базе, посещая заставы, я приглядывался к партизанам, заговаривал с ними, пытаясь выяснить, насколько хорошо знают люди обстановку в ближайшем районе, стараясь угадать среди них будущих разведчиков... Это первое поручение Григория Матвеевича Линькова занимало все мое время.
Совершенно так же, как в любом другом деле, в деле разведки вражеского тыла могут работать люди с различными склонностями, характерами, вкусами; люди, весьма отличные друг от друга по жизненному опыту, образованию, даже по способностям.
Это, как всегда и везде, предопределено самой организацией дела.
Сдержанность и дисциплинированность, — пожалуй, самые необходимые качества для разведчика.
Самовлюбленный, болтливый, расхлябанный человек для работы в разведке не подойдет, имей он хоть семь пядей во лбу...
Еще в ночь приземления на Булевом болоте я заметил среди набившихся в командирскую землянку людей крепкого человека лет тридцати пяти, малоразговорчивого и, видимо, очень спокойного.
На следующий день Линьков познакомил нас.
— Якушев Федор, — баском назвался партизан, подавая темную, твердую, как дерево, руку.
— Был комиссаром в отряде Заслонова, — пояснил Григорий Матвеевич. — Начинал осенью сорок первого под Оршей. А в апреле пожаловал к нам...
Чувствовалось, Линьков относится к Якушеву с доверием и благожелательностью.
— Ты, Федор Никитич, расскажи капитану Черному
[37]
о себе... Можешь быть абсолютно откровенным, — добавил он.
Якушев потер подбородок, помедлил.
— Значит, так, — начал он. — Перед самой войной, в мае сорокового года, назначили меня заместителем начальника политотдела Минского отделения Западной железной дороги...
— Вы потомственный железнодорожник? — перебил я.
— Нет. Родители крестьянствовали... О Стодолище слышали? Ну — под Смоленском? Вот там наша деревня недалеко — Березовка... До двадцать второго года и я в деревне жил. А как поступил в Рославльский механический техникум путей сообщения, так и пошел по одной колее.
— Ясно... Вы говорили о мае сорокового года.
— Да... Поработал я, стало быть, заместителем начальника политотдела до января сорок первого, и направили меня на курсы политуправления НКПС при Ленинградском институте железнодорожного транспорта. А как война началась — обратно в Минск. Только Минск уже захвачен был, и пришлось осесть в Орше. Тут меня сразу — бах! — начальником политотдела Оршанского отделения дороги... Отсюда уже последним эшелоном мы, железнодорожники, выбирались в Вязьму. Как сейчас помню, тринадцатого июля, в двадцать три часа тринадцать минут. Немец уже на станцию врывался...
— Значит, повезло.
— Не больно повезло. Ехали мы в Смоленск, а доехали только до Присельской: дальше по дороге, в Ярцево, фашисты десант выбросили.
— Как же вы?
— Да как. Паровоз взорвали, имущество сожгли, а сами пешим порядком, отдельными группами — к Вязьме.
— Почему группами?
— Да в эшелоне-то тысячи полторы человек было. Разве такой махиной под бомбежками двинешь? А группами почти все благополучно добрались.
— Понятно.
— В Вязьме политотдел Западной дороги и поручил мне подбирать людей для выполнения заданий в тылу врага. Из коммунистов Вяземского узла, конечно. А потом, уже в сентябре, Смоленский обком ВКП(б) назначил меня комиссаром отряда к Константину Сергеевичу Заслонову...
[38]
Слушать Якушева было приятно. Была в нем подкупающая неторопливая обстоятельность, свойственная людям, привыкшим много и упорно трудиться, знающим, что спешка — плохое подспорье в серьезной работе.
— А к Линькову вы как попали?
— Узнав, что в отряде Заслонова много железнодорожников, Григорий Матвеевич попросил передать людей в его отряд. Мне в Оршу нельзя было, вот я с апреля 1942 года и стал партизаном у Бати.
Во главе групп подрывников Якушев ходил под Борисов и Молодечно, взрывал железнодорожные пути и эшелоны врага, принимал участие в стычках с немцами.
На личном счету Федора Никитича было восемь вражеских эшелонов, а всего он выходил на диверсионные задания шестнадцать раз.
Если учесть, что для выполнения иного приказа приходилось покрывать расстояние в сто — двести километров, то читатель может легко представить, сколько километров по тылам врага прошел отважный коммунист.
Рассказ Федора Якушева произвел на меня сильное впечатление.
И не только описанием боевых событий, диверсий.
Впечатление производила сама манера рассказа.
Федор Никитич не был златоустом, не умел и не любил громыхать фразой. Говорил он спокойно, ровно, сдержанно.
Но вдруг внезапная усмешка освещала его широкое лицо или прорывалась в ровном тоне нотка гнева — и все рассказанное сразу обретало какую-то особую значимость, весомость...
И еще одно обращало на себя внимание в рассказах Якушева: наблюдательность, знание людей, понимание человеческих чувств, трезвая оценка деловых качеств товарищей.
Рисуя свою «Одиссею» в отряде Линькова, он несколько раз упомянул фамилию Лагуна, тепло отозвался о подрывнике Седельникове.
Федор Никитич Якушев казался находкой. В самом деле, человек прожил хорошую трудовую жизнь, начал слесарем по ремонту подвижного состава, а перед войной вырос в партийного руководителя.
Он знал район действий отряда, показал себя отличным бойцом и командиром.
Партизаны относились к Федору Никитичу уважитель-
[39]
но, признавали его авторитет, прислушивались к его словам, хотя держался Якушев предельно скромно: жил в общей землянке, никогда не расписывал свое прошлое, вместе со всеми становился в очередь к котлу...
— Ну, что ж? — обращаясь ко мне, сказал Линьков. — Подрывникам помог Федор Никитич, пусть и разведчикам поможет. Человек зрелый. Бери!
* * *
На второй или третий день пребывания в отряде мне понадобилось побриться.
Обращаться с опасной бритвой я еще не привык и сказал об этом Линьксву.
— За чем дело стало? — отозвался Григорий Матвеевич. — Попроси Кузьменко. Он у нас тут за парикмахера. Отлично выбреет.
Николай Кузьменко, партизан лет двадцати четырех — двадцати пяти, состоял в числе бойцов, охранявших центральную базу.
Бойцы эти, воевавшие бок о бок с самого начала деятельности отряда, бок о бок зимовавшие в сорок первом, попривыкли друг к другу.
Я не слышал, чтобы кто-нибудь называл товарища по званию или фамилии, за исключением, конечно, старших командиров. Да и старших-то командиров обычно называли их партизанскими кличками, как называли, например, Батей самого Линькова.