лю...
Вдруг какой-то силуэт мелькнул на границе света и тьмы, и киммериец, невольно содрогнувшись, шагнул дальше в тень. Эта фигура казалась смутной, словно бы сотканной из тумана, из осенней вечерней мглы; она парила над землей, приближаясь со стороны кургана. Значит, в развалинах кто-то прятался? Кто? Заблудившийся путник? Призрак? Дух, не нашедший дороги на Серые Равнины?
Нет, не призрак... Фигура существа, безмолвно скользившего к костру, становилась все более плотной, материальной, и Конан, впиваясь взглядом в ее неясные очертания, внезапно понял, что перед ним женщина. Гибкий стан, длинное полупрозрачное платье, темные волосы, разметавшиеся по плечам, пунцовые губы, белый мрамор щек... Настоящая красавица! И выглядит так, словно шагнула в эту дикую степь прямо из гаремных садов Аграпура!
Конь снова испуганно заржал, но Конан, уже не обращая внимания на скакуна, направился к костру. Женщина застыла перед ним, опустив руки с тонкими изящными пальцами; ее одежды просвечивали почти насквозь, и киммериец видел стройные округлые бедра, призывно темнеющий меж ними треугольник лона и две совершенные чаши с алыми бутонами сосков. Странно, она манила и, в то же время, отталкивала его... Но притяжение оказалось сильнее, и Конан, положив мечи рядом с дорожным мешком, спросил:
- Кто ты?
- Инилли...
Словно птица прощебетала в ответ.
- Где твой дом?
Она небрежно повела рукой куда-то за спину, не то показывая на холм, не то имея в виду север. Но эта красавица не походила на северных женщин, светловолосых и сероглазых; разглядывая ее лицо, Конан все больше терялся в догадках, ибо подобных ей раньше не встречал. Южанки были смуглы и подвижны - в крови их кипело солнце; среди северянок, зрачки которых отливали льдом или серой хмуростью неба, редко встречались темноволосые, с черными глазами. И ни у тех, ни у других не было пунцовых припухлых губ, ярких, словно лепестки розы!
- Что ты здесь делаешь? - спросил Конан, не отводя взгляда от лица женщины.
Снова неопределенный жест рукой. Внезапно киммериец почувствовал, что спрашивает не о том; никакого значения не имело, откуда она, как очутилась в дикой степи, что делает здесь ночной порой. Инилли! Имя ее звучало как птичий вскрик. Инилли! Ее глаза притягивали, не отпускали... Конан шагнул вперед. Ближе... еще ближе...
- Чего ты хочешь? - Голос его звучал хрипло, словно надсадный рык боевого рожка.
- Согрей меня...
- Хочешь вина?
- Нет. Согрей меня...
- Тогда подсаживайся ближе к костру, - киммериец кивнул на расстеленный плащ.
Инилли опустилась на колени. Край ее длинного полупрозрачного одеяния взметнулся, обнажив бедро - такое же беломраморное, как кожа рук и шеи. Повернув голову, она следила, как Конан расстегивает пояс.
Стащив затем сапоги, он присел рядом с женщиной, жадно вдыхая исходивший от нее горьковатый аромат. Этот запах туманил сознание.
- Ну, согрелась?
- Нет... - Черные зрачки расширились, замерцали, как две звезды.
- Но ты же сидишь у самого огня!
- Огонь меня не греет... Мне нужно другое тепло...
Придвинувшись ближе, Конан коснулся ее бедра. Оно было упругим, нежным - и холодным, как лед. Его ладонь двинулась выше, задирая невесомую ткань.
- Да, я вижу, ты совсем замерзла! - Теперь он гладил живот Инилли, прислушиваясь к ее участившемуся дыханию. Или то клокотал воздух в его собственном горле?
- Согрей меня...
- Ты не знаешь других слов?
- Согрей меня...
- Согрею... Клянусь Кромом, никто не согреет тебя лучше по эту и по ту сторону Вилайета! - Конан потянул через голову тунику.
Теперь в глазах Инилли горело настоящее пламя. Ее пунцовый ротик приоткрылся, влажным перламутром блеснули мелкие ровные зубки, соски отвердели под жадными пальцами киммерийца. Наклонившись, он впился в ее губы, чувствуя, как язык женщины змеиным жалом скользнул в рот, защекотал небо. Запах, исходивший от нее, стал сильнее, обволакивая Конана горьковато-сладким ароматным коконом, заставляя позабыть про темную и дикую степь, про завтрашний переход по пустыне, про цель его странствий, про Учителя, живущего на склоне древнего вулкана... Все это казалось сейчас неважным и неглавным; нежные груди Инилли прижимались к мускулистой груди Конана, и тело женщины начало теплеть. Или ему это лишь почудилось?
Он оторвался от ее губ. Гирканский конек ржал, бил копытом в сухую землю; Конан не слышал его. Сейчас весь мир затмили черные глаза, огромные, как ночное небо; и, как звезды в небесах, в них начали посверкивать алые искорки - видимо, отблески костра.
- Ну, теперь стало теплей? - спросил киммериец.
- Да.
Она впервые улыбнулась - довольная, как кошка, приступившая к трапезе. И зубки у нее были как у кошки: ровные, но с чуть выступающими заостренными клычками. Конан положил огромные ладони ей на грудь, сдавил, вглядываясь в бездны черных зрачков.
- Так хорошо?
- О-ох! Хорошо... хорошо... - проворковала женщина; пальцы ее впились в плечи огромного варвара. - Хорошо... но будет еще лучше... еще жарче... еще слаще...
Повинуясь слабому толчку ее рук, Конан опрокинулся на спину. Теперь Инилли нависала над ним, изогнувшись дугой; губы ее что-то шептали и, сквозь горячечный дурман желания, к разуму киммерийца пробились слова:
- Ты, герой... ты, огромный, сильный, прошедший через горы, сквозь степи и леса... ты, победитель, убийца, владыка над людьми... ты, жаждущий власти и славы... забудь обо всем... забудь... останься здесь, со мной, в моих объятиях... здесь, навсегда... останься, чтобы согреть меня... излить свою мощь... свою кровь... кровь... кровь...
Ее пунцовые губы тянулись к шее огромного варвара, туда, где билась голубоватая жилка; клычки, еще мгновение назад совсем крохотные, внезапно стали расти, увеличиваться, нарушая гармонию прекрасного лица; зрачки вспыхнули алым. Но Конан не замечал ничего. Ладони киммерийца ласкали нежную кожу Инилли, медленно скользя по упоительному изгибу спины вниз, к бедрам; глаза его были полузакрыты, дыхание с шумом рвалось из могучей груди, на лбу выступила испарина. Он жаждал эту женщину; он желал ее так, как ни одну красавицу в мире; он был готов остаться с ней навсегда, согревать ее, любить, делиться своей кровью...
Ее клыки неторопливо, по-хозяйски коснулись горла Конана. Она не спешила; жаркая трепещущая добыча была тут, рядом, обещая двойное наслаждение: блаженство соития и вкус свежей крови. Сосать солоноватую теплую жидкость, ощущая, как содрогается в оргазме, бьется и слабеет могучее тело... как покидает его жизнь... как холодеет плоть... Что могло быть прекраснее! Только чувство насыщения и сонный покой, сладкая дремота, томительная расслабленность членов, терпеливое ожидание новой жертвы...
Звон!
Яростный звон обрушился на Конана. Серебряные колокола гремели, грохотали, раздирая небеса тревожными раскатами; казалось, мир превратился в один гигантский ледник, в чудовищный кристалл хрусталя, тут же разбившийся на мириады осколков, с гулом и перезвоном рухнувших в неведомую бездну. В этих звуках слышался и лязг стали, мерный топот копыт атакующей конницы, звонкие трели боевых горнов, свист рассекающих воздух стрел... Очнувшись, киммериец оттолкнул ведьму и сел, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки. Его ладонь лежала на горле Инилли.
Суккуб! Теперь он ясно видел клыки, выступавшие меж кроваво-красных губ, скрюченные, словно когти, пальцы, багровые отсветы в глазах... Суккуб, проклятая тварь! Кровопийца, потаскуха! Едва не зачаровала его! Если б не этот звон...
Он быстро оглянулся. Звенели его клинки; сейчас их мелодия казалась едва слышной, но все еще различимой. Непонятно, что порождало эти тревожные протяжные звуки - оба стальных лезвия были совершенно неподвижны, только голубоватые сполохи ритмично пробегали от рукоятей к остриям.
Повернувшись к суккубу, Конан слегка стиснул пальцы, с мстительным наслаждением ощущая пронизавшую ведьму дрожь.
- Ну что, так хорошо? - с усмешкой спросил он.
- Глу-пе-ец... - прохрипела Инилли, и киммериец ослабил хватку. Глупец... Ты отказываешься от дара счастливой смерти? Безболезненной прекрасной смерти в моих объятиях?
- Я предпочитаю счастливую жизнь. Прекрасную жизнь и объятия настоящих женщин, а не ночного вампира.
Пальцы варвара снова начали сжиматься, и ведьма, широко разинув клыкастую пасть, простонала:
- От-пус-ти! Глу-пе-ец! От-пус-ти!
- Нет! Ты же просила, чтоб я тебя погрел, так? И помнишь, что я тебе ответил?
- От-пус-ти! Жал-кий... жал-кий... ку-сок... мя-са... Пи-ща...
- Я поклялся Кромом, что никто не согреет тебя лучше по эту и по ту сторону Вилайета! - на губах Конана играла жестокая ухмылка. - Кром - это мой бог, милашка, и я не хочу его обманывать... Тебе будет жарко, очень жарко!
Он встал, одним движением огромной руки свернул шею суккубу и бросил обмякшее тело в костер. Некоторое время он всматривался в призрачную плоть, что корчилась и таяла в огне, затем его глаза обратились к мечам, по-прежнему лежавшим на дорожном мешке. Клинки больше не звенели, и сполохи тоже погасли.
15. НАСТАВНИК
Тянулись дни, томительные, как неволя в гладиаторской казарме Хаббы; взмахом черных крыл отлетали ночи. Конан то брел по пескам, по бесконечным пологим барханам и каменистым осыпям, то проваливался в сон, мучительный и неглубокий, не приносивший ни отдыха, ни облегчения. Ему виделись кошмары: огненное жерло кардальского вулкана, гигантские чешуйчатые гады, выползающие из-под земли; чудовища с грозно разверстыми пастями, извергающие пламя; драконы, закованные в роговую зеленоватую броню; демоны, что жадно следили за одиноким путником с пылающих небес. Иногда над ним склонялось лицо Инилли - прекрасное, беломраморное, холодное; в жутком полусне-полубреду он наблюдал за тем, как раздвигаются ее пунцовые губы, обнажая острые клыки, как пасть суккуба медленно-медленно приближается к его шее - к тому месту, где бились наполненные горячей кровью жилки... Как и прежде, странное чувство охватывало киммерийца; ему хотелось разбить череп ведьмы могучим ударом кулака и, в то же время, слиться с ней, познать до конца эту прекрасную плоть, манящую и отталкивающую одновременно.