Я аж поперхнулся. Что?
— Погоди, — говорю. — Тот самый Шмайс? Тот Петер Шмайс, что работал в депо? Тебя же убили. При попытке к бегству.
Гоблин плечами пожал:
— Такова жизнь, господин. Куда деваться бедному гобу? Говорила мне моя матушка — не лезь к людям. Хоть в бедности, зато среди своих. Но очень уж я машины люблю, не могу без них. Когда локомотив взорвали, у бедного Петера Шмайса чуть сердце не лопнуло от горя.
Шмайс покачал головой, печально качнулись уши:
— Что поделать, пришлось уйти. Оставил на месте кусок куртки — весь обгорелый, чтобы думали, что погиб Петер при взрыве, и ушёл. Хорошая куртка была, прочная, подарок мастера… Документ свой с видом на жительство одному хорошему гобу отдал. Ему нужнее было. Кто же знал, что так жизнь обернётся…
Так вот оно что! Значит, тот гоблин, что из-под конвоя сбежал, бродяга был без прописки! А мы-то в полиции решили, что он и есть Шмайс. Конечно, ведь все гобы на одно лицо… Погоди-ка…
— Знаешь, кто локомотив взорвал? — сейчас он мне всё расскажет…
— Знаю, господин.
— Ну? Говори!
— Не могу, господин. Велели молчать. Заклятье наложили. Если рот открою, конец Петеру Шмайсу.
Вот чёрт! У нас что, все гобы под заклятьем? Все, кто хоть что-нибудь знает? Вспомнил я того пожилого гоблина-фотографа, что на полицию работал. Как он меня придушить пытался. А я ведь его просто спросил, кто такой Рыбак. Может, и этот такой же?
— Послушай, — говорю. А сам на шаг отступил и револьвер в кармане ухватил покрепче. — Про взрыв я тебя пытать не стану. Скажи, ты знаешь Мирри? Она врачом хочет стать. У неё отец — фотограф.
Гоблин улыбнулся, кивнул.
— Конечно, знаю, господин. Мы родня.
Хм, похоже, они там все родня.
— Отец Мирри тебе фотографические карточки на сохранение отдал. С компроматом.
— С чем? Ах, эти, срамные картинки… Лежат в надёжном месте. — отвечает гоблин. — Да что толку? Моего родича уже не вернёшь, а Рыбак жив-здоров. Что плевать-то против ветра?
Опаньки! Я ещё на шаг отступил, спрашиваю осторожно:
— И кто такой этот Рыбак?
Как бы этот гоб меня душить не кинулся. Мало ли что.
Но нет. Гоблин Шмайс плечами пожал:
— Так это все, кому надо, знают. Только не скажут. Кому охота языком подавиться?
— Да говори уже. Кто?
Шмайс посмотрел на меня, в глазах печаль:
— Зачем вам это, молодой господин? Одного снимут, другой придёт, такой же. К этому хотя бы привыкли. Без нужды не убивает, меру знает, лишнего не берёт. Что же его, на заместителя менять? Так Викентий Васильевич ещё покруче будет. Ох, зол заместитель господина Рыбака. Понятное дело, столько лет вторым номером ходить…
Блин! Блин! Меня как мешком по голове ударило. Стою, глазами моргаю, на гоблина смотрю.
Это что же получается? Ну да, я давно догадывался, что наш полицмейстер — и есть тот самый Рыбак. Глава местной мафии, главный злодей, оборотень в погонах и всё такое… Но шеф? Викентий Васильевич? Он же сам меня Рыбака искать послал, отчёта требовал… Ох, блин…
Хотя что удивляться? Говорили же мне, что служили они вместе, вместе в море тонули на одном плоту. Оба-двое. Ясен день, шеф меня использовал втёмную. Узнай-ка, стажёр, нет ли где утечки? Знает ли кто, что за человек этот Рыбак?
Да ещё смеялся небось, как стажёр Найдёнов, незаконный сынок Рыбака, под папашу своего копает… Ну и хмырь наш Викентий Васильевич, зам полицмейстера.
Эх, была не была, спрошу ещё.
— А не знаешь, — говорю, небрежно так, — нет ли у Рыбака сынка незаконного? От высшей эльвийки, к примеру?
Гоблин аж глаза выпучил.
— Полукровок гулящих много, господин, они для его высокоблагородия что хочешь сделают… А вот про сыночка от госпожи… нет, не ведаю. Да разве так бывает, чтобы светлая госпожа с человеком ребёнка завела? Срам-то какой!
О как. Срам это — благородной эльфийке с человеком в постели кувыркаться. Ладно, спасибо и на том.
Кивнул я гоблину на прощанье — от эдаких новостей аж сказать ничего не смог — и ушёл гулять по Петербургу.
***
И так, весь в сомнениях, до Лебяжьей канавки и дошёл.
А, чего там, зайду! Прогуляюсь по Летнему саду. Авось не завернут городовые.
Смотрю — я не один такой, кое-кто тоже сомневается. Вон, мужичок в полушубке тоже напротив входа мнётся. Вроде и хочет зайти, да не решается. А вот ещё один — в студенческой шинельке на рыбьем меху. Вид голодный, глаза блестят — небось, последние копейки проедает. Гулять хочется, а денег нет, и рожей не вышел…
Прошёл я через ворота, городовой на меня покосился, брови нахмурил, но пропустил.
Сейчас, к весне поближе, гулять по парку — такое себе. Ни зелени, ни фонтанов, одни статуи торчат, мёрзнут. Но всё равно весело. Оркестр играет, балаганчики стоят, в них чай-кофий предлагают, лоточники ходят с товаром всяким: ленты, булавки, игрушки, леденцы на палочке…
Народ кругом чистый, нарядный. Посетители гуляют по дорожкам, друг дружке кивают, раскланиваются. Всё чинно-благородно. Лепота.
Не успел я подальше от ворот отойти, а народишко как-то занервничал, все расступаться стали. Баре-господа своих дам под ручки взяли покрепче, и в сторонку, в сторонку. Расступились, раз — и нету толпы, как будто невидимая метла прошлась по аллее.
Вижу, по середине дорожки важный дядька в мундире шагает, правая рука за отворотом, сам по сторонам зыркает, орлиным взором на всех глядит, чисто Наполеон. От его взгляда публика ещё сильнее к обочине жмётся.
За важным дядькой ещё люди тянутся — мужик в простом мундире, и следом парочка, парень с девушкой под ручку. Эти нарядные, парень мундиром сверкает, девица вся в соболях, на шляпке с вуалькой перо цапли колыхается, бриллиантовой заколкой пришпилено.
Люди по сторонам аллеи улыбаются, застыли как для фотки, глаза таращат на этих троих, что за важным дядькой идут.
Что-то лицо у мужика в простом мундире знакомое… будто видел его где-то… Пошёл я за ним вдоль дорожки, чтобы рассмотреть как следует. А они все вместе к выходу идут, вот уже и к воротам подошли. Видать, нагулялись.
Городовые у выхода вытянулись по струнке, аж не дышат. Только глазами этих четверых провожают, как те через ворота идут.
Тут у меня печать на спине похолодела. Вздрогнул я, по сторонам огляделся. Заметил, что мужичок напротив входа руки в карман полушубка засунул. Сразу обе, глубоко. Странно. И смотрит не на важных господ в мундирах, а… да, на голодного студента у ворот. Тот к самой ограде прижался, сразу и не заметишь. Посмотрел мужичок пристально, посмотрел, и кивнул легонько.
Студент тут же оскалился, как весёлая акула, руку за отворот шинели засунул. Выдернул револьвер, прицелился и — бах! Бах!
Я подскочил и в прыжке сшиб студента с ног. Так что стрелял он уже в полёте — когда на землю падал, лицом вниз.
Револьвер у него вылетел, брякнулся на землю. Студент зарычал, к оружию бросился на четвереньках. Я его хватать, а он ногами дрыгнул, каблуком мне в коленку угодил. Цапнул студент растопыренными пальцами револьвер, едва не достал. Я сверху навалился, придавил студента, пятерню его растопыренную ухватил, руку вывернул с хрустом, чтоб не вырвался. Тот рычит, извивается, ногами дёргает.
Крик поднялся, шум, дамский визг. Над ухом у меня как гаркнут:
— Держи!
Не успел я сказать, что держу, что-то хлопнуло, и тут же печать мою магическую прошило иглой. По телу прошлась ледяная судорога. Меня как будто в морозилку сунули целиком, где абсолютный ноль. Так накрыло, что ни сказать, ни охнуть, ни рукой-ногой пошевелить.
Рядом затопали, и голос командный, не иначе — того важного дядьки в мундире:
— Взять! В карету, живо!
Простучали копыта, загремели колёса.
Мир перевернулся — это меня подняли, ухватили, как мёрзлую баранью тушу, и зашвырнули в карету. Следом полетела тушка студента — такая же замороженная.
Брякнулись мы на пол, дверца захлопнулась. Свистнул хлыст, карета рванула с места и понеслась по мостовой.
Глава 3
Отморозился я в полной темноте. Лежу, по телу мурашки бегают, как будто отлежал себе всё подряд. Жёстко, холодно, и ничего не видно.
Полежал немного, стало полегче. Руками подвигал, ощупал себя — вроде ничего не поломано. Подо мной каменный пол, мокрый какой-то, склизкий. Воздух спёртый, и воняет, как в помойном ведре.
Поднялся я на ноги кое-как, потыкался вокруг, пальцы упёрлись в стенку через два шага.
Походил туда-сюда, понял — я в камере. Камера тесная, три на два метра. Потом глаза к темноте привыкли, и я различил светлый прямоугольник под потолком. Окошко, и выходит оно не на улицу, а в коридор. Потому что свежего воздуха, похоже, здесь сто лет не было.
Под окошком оказалась дверь. Крепкая такая, не из тех, что для красоты ставят. Эта сработана на совесть, можно быка запирать. Ну, или кабана — точно не выбьет.
Постучал я в дверь, сначала ладонью, потом кулаком. Потом ногами стал колотить — без толку. Тишина, будто вымерли все.
Скоро пить захотелось, сил нет. Во рту пересохло, язык как наждачная бумага шершавый. А вдруг меня здесь насовсем заперли? Типа, посидит бедолага, поколотит в стенку, потом ляжет да и откинет коньки потихонечку.
Страшно мне стало — до тошноты. Я ведь вспомнил, кто был тот мужик в простом мундире, который по Летнему парку гулял. Видел его много раз, в кабинетах разных начальников. Сразу-то его и не узнать — на портретах он всегда в парадном мундире, с лентой, в блестящих орденах. Государь это, Дмитрий Александрович, собственной персоной. К гадалке не ходи.
А меня вместе с убийцей замели, который из револьвера на царственную особу покушался. Разбираться не стали, заморозили обоих, и в мешок. Наверное, с государем охрана была магическая. Бросили заклинание — и адью, пожалуйте бриться.
От таких мыслей я по камере забегал, от стенки к стенке, а сам думаю, что делать-то теперь? Кричать, что я полицейский, что не виноват ни в чём? А услышит ли кто?